Фернандо прошел мимо креста с каменными ступеньками, стоявшего недалеко от монастыря. Здесь, как ему рассказывали, несколько месяцев тому назад остановился бедный странник, его теперешний хозяин, держа за руку своего сынишку Диэго, мальчика девяти или десяти лет; оба были запыленными и усталыми.
Приближаясь к монастырю, Куэвас старался, чтобы его не заметил этот Диэго, который любил присоединяться к нему и Лусеро и вместе с ними бродить по окрестностям. Спрятавшись возле сада, Фернандо ждал прихода мнимого слуги. А иногда Лусеро уже поджидала его, лежа под соснами.
С тех пор как они поступили в услужение к этому сеньору, у них не было более благоприятных условий для встреч наедине, чем в этом тихом монастыре.
В Кордове и Севилье они жили в одном помещении, но были окружены обычной для постоялых дворов толпой, шумной, любопытной, всегда склонной к подозрениям. Они спали в общих комнатах или сараях, среди погонщиков мулов и слуг других сеньоров, стараясь не сближаться с ними, держась как надлежит юношам, служащим у небогатого хозяина, делая все возможное, чтобы никто не обнаружил, кто такая Лусеро, скрывая ужас, который внушало им событие, занимавшее в то время всех, - изгнание евреев. Они по-прежнему слышали, как на улицах и дорогах распевают страшную песенку, в которой евреям советуют поскорее складывать вещи и убираться. Каждый путник считал нужным говорить о том, что он старый христианин, чтобы его не приняли за еврея, который путешествует в одиночку, спасая свои богатства.
Так добрались они до города Палоса, небольшого порта на реке Тинто, раскинувшего свои белые домики под стенами мавританского замка. И наконец в прибрежном монастыре Рабида, купол которого был окружен галереями, откуда часовые наблюдали за морем во время войн с Португалией или нашествий берберских пиратов, они оба испытали чувство блаженного покоя, как будто избавились от грозной опасности. Здесь никто не говорил о евреях. Жителей Палоса и Могера, городков, стоящих на Тинто, так же как их соседей из Уэльвы на Одиэле по ту сторону песчаной косы, разграничивающей эти две реки, казалось не беспокоили события, происходившие в стране. Они жили, повернувшись спиной к суше, и говорили только о приключениях на море, о выгодах и опасностях плаваний, о своих неустойчивых деревянных жилищах с летящими парусами, где они проводили больше лет, чем на твердой земле, на которой родились.
Это забвение всех земных тревог придавало жизни молодых людей особое идиллическое очарование.
Все обитатели Палоса и Могера говорили об иностранце, жившем в монастыре, и о грамотах, полученных им от королевской четы. Это было крупным местным событием, единственным, что их взволновало и заставило забыть о недавнем взятии Гранады и о трагическом изгнании евреев. Фернандо и Лусеро сами подчас уже не вспоминали о том, что привело их в эту чужую для них местность. Они жили только настоящим. Хозяин привез их сюда, на побережье, чтобы предпринять путешествие, о котором нее говорили, но оно в то же время казалось им фантазией, которая никогда не осуществится.
Зато несомненно, реальными и непосредственно их касавшимися были ежедневные свидания в окрестностях маленького монастыря.
Иногда они сталкивались с каким-нибудь мирянином, собиравшим в огороде овощи для кухни или цветы для алтаря святой девы-целительницы, чудесной покровительницы Рабиды. Встречали они и дона Кристобаля, которым и послеполуденные часы прогуливался по площадке у входа в монастырь. Он беседовал с отцом Пересом, настоятелем, который так помог ему в Санта Фе, с Гарси Эрнандесом - врачом из Палоса, и другими обитателями этого города и Могера; были среди них и зажиточные земледельцы, но большую часть населения составляли бывалые моряки, шкиперы, ходившие когда-то в дальние плавания, а теперь занимавшиеся ловлей сардин, изобилующих у этих берегов.
Сын дона Кристобаля находил особую прелесть новизны в прогулках по полям с этими двумя юношами, которые были старше его, в особенности с Фернандо Куэвасом, вызывавшим его восхищение тем, с какой силой он метал камни, с какой хитростью ловил птиц или ящериц, как ловко сплетал стебли и листья и как искусно вырезывал ножом палки и дубинки. Была бы его воля, Фернандо жил бы в монастыре, а Лусеро - в Палосе. Ему гораздо больше нравилась грубоватость этого рослого отцовского слуги, чем мягкость и покорность другого. Лусеро уже привыкла к своей новой жизни, не свойственной ее полу. После мучительной усталости первых дней побега отдых в этом приморском уголке, казалось, вдохнул в нее новые силы. Она вспоминала, кто она такая, только встречаясь с Фернандо наедине. Остальное время она, как настоящий слуга, занималась уборкой кельи, в которой жил дон Кристобаль, а также разговорами с Диэго, пристававшим к ней с вопросами и детскими шалостями.
Когда Фернандо и Лусеро оставались вдвоем, они осмеливались шепотом говорить о своем прошлом, сидя под одной из огромных сосен, глядя на расстилающуюся перед ними зеленую водную гладь устья, на остров Салтес со сторожевой башней, на отмель, носившую то же название, отмеченную пенистой полосой, на видневшиеся вдалеке океанские волны, синие почти до черноты.
Они говорили о будущем, об исполнении своих желаний, далеких, как линия горизонта, и не знали, как их приблизить. В один прекрасный день они поженятся; и Фернандо, более сведущий, подробно объяснял своей подруге, что надо сделать, чтобы их надежды сбылись. Лусеро будет просить о крещении. Ведь для этого брака ей необходимо переменить религию. Тогда она, как бы очнувшись от сна, в первые минуты пыталась возмутиться. Она столько раз слышала разговоры о крещении, как о позорной уступке, у себя в семье, которая сейчас, быть может, пустилась в опаснейшее странствие, лишь бы избежать этой подлости. Но тут же она сдавалась, боясь, что Фернандо уйдет от нее. Да, она примет крещение, только позднее… И на некоторое время они прекращали разговор о браке.
Когда они надолго оставались одни и были уверены, что их никто не застигнет врасплох, они бессознательно брались за руки и в конце концов начинали целоваться с нетерпеливой юношеской страстью; но ласки их никогда не заходили дальше этого. Они были осторожны, отдавая себе отчет в бедах, грозящих им из-за переодетой Лусеро. Они опасались, как бы их не разлучили, если кто-нибудь догадается о том, кто она на самом деле. Лусеро, конечно, будет изгнана, как все ее единоверцы, а если она и согласится принять христианство, ее увезут в какой-нибудь монастырь, чтобы познакомить там с этим учением, и они будут разлучены, возможно, навеки.
Постоянная боязнь этого вынуждала их быть робкими и осторожными.
В одном заезжем доме в Севилье кое-кто из путешественников и погонщиков начал уже поглядывать на них с угрюмой издевкой. Может быть, кто-нибудь заметил, что они держатся за руки или нежно и пристально смотрят друг на друга где-нибудь в сторонке, думая, что никто их не видит. К счастью, на следующий день они оттуда уехали.
Они вспоминали как дурной сон одну встречу по дороге в Ньеблу. За городом стояла так называемая колода - виселица, сооруженная из извести и камня, на которой висели преступники.
В. те времена у каждого городка, даже самого маленького, была своя постоянная виселица, построенная, так же как и церковь, из дерева и камня. Невозможно было представить себе город без виселицы у ворот: она была словно необходимой частью общественного благоустройства. Да и не одна только Испания - вся Европа представляла собой лес виселиц.
Следуя за своим сеньором вдвоем на жалком муле, купленном в Кордове, они увидели пять обнаженных трупов, повешенных за ноги. Все носили следы одного и того же позорящего их увечия - вырезанные половые органы висели у них на шее, как кровавые лохмотья.
Нравственность той эпохи сильно отличалась от нашей, и толпа женщин и детей, окружавшая трупы, толковала об их преступлении.
Это были итальянские бродяги, приговоренные к смерти за то, что тогда называли мерзостным грехом, противным законам божеским и человеческим. Во Франции этот грех карался таким же образом, а в Англии еще более жестоко - виновных закапывали в землю живьем. Несколько лет спустя короли-католики поручили преследование этого порока трибуналу инквизиции, который приговаривал к сожжению за три преступления: ересь, оскорбление величества, то есть покушение на особу монарха, и "мерзостный грех".
И даже среди мирных шорохов этого уединенного соснового леса, возле монастыря, где жило всего несколько тихих монахов, далеких от мирского зла, молодые люди боялись, что их могут застигнуть врасплох, и вспоминали это зрелище, заставившее Лусеро покраснеть. Потому-то их поцелуи были так торопливы. Девушка всегда отстранялась от Фернандо, отталкивая его:
- Нет, не здесь. Мне страшно. Когда-нибудь потом, когда мы будем в тех странах, о которых столько говорит наш хозяин.
Но оба понимали, что это путешествие все откладывается. По беседам дона Кристобаля с монахами и посетителями они догадывались о бесчисленных и все возрастающих затруднениях. Однажды в среду - Фернандо казалось, что он запомнил число: 23 мая - отец Хуан Перес, дон Кристобаль, врач Гарси Эрнандес и другие местные жители собрались утром на площади Палоса перед скромной церковью святого Георгия, бывшей некогда мечетью и еще сохранившей изразцовый портал мусульманской архитектуры.
Были тут и два главных алькальда города и несколько рехидоров; настоятель монастыря Рабида, исполнявший также и обязанности приходского священника города, явился, чтобы поддержать Колона на этом сборище. Колон предъявил бумагу, которую даровали ему их высочества король и королева.
Жители Палоса, люди, привыкшие к жизни на море и мало разбирающиеся в законах, нарушили их кое в чем в ущерб их высочествам, за что последние обязали их снарядить в шестимесячный срок две каравеллы для отправки туда, куда потребуется. И в грамоте, которую представил Колон, их высочества повелевали, чтобы эта услуга была оказана мореплавателю, как представителю королевских особ.
После того как городской писец огласил этот документ, алькальды и рехидоры поднялись со скамей и стульев, на которых сидели, и заявили о своей готовности выполнить королевский приказ. Колон тотчас же через посредство того же писца выбрал две каравеллы, показавшиеся ему самыми подходящими из всех судов, стоявших в порту, но после этого ему больше ничего не удалось сделать.
Каравеллы не могли отправиться в плавание без экипажа, но ни один человек не предложил своих услуг. Все население, от капитанов, ушедших на покой и живших в достатке, до самых бедных матросов и рыбаков, ответило безмолвным и бесстрастным сопротивлением на предложение этого иностранца, который говорил с грубой властностью, прикрываясь именем королевской четы.
Эти два судна, на которые предъявляли требования их высочества, будут иметь снаряжение кораблей флота, иначе говоря - военных кораблей, и адмиралом их будет этот проходимец, чуть ли не нищий, которого у всех на глазах приютили из милости монахи Рабиды! Все единодушно отказались выполнить королевское распоряжение. Колон, человек крутого нрава, которого трудности всегда приводили в ярость, еще усложнил положение, приняв резкие меры. Контин, то есть представитель королевской власти в графстве Ньебла, уступив его просьбам, установил орудия в замке Палоса, чтобы припугнуть население. Но и это не привело на корабли ни одного матроса.
Видя, что время идет и никто не является, Колон испросил еще один королевский приказ, в котором всем находившимся под судом или в тюрьме было обещано немедленное помилование, если они согласятся на участие в этом путешествии. Но даже это крайнее средство не дало необходимых людей.
Простые моряки, юнги, палубные матросы с возмущением говорили о том, что королевская чета и их придворные, живущие вдалеке от моря, распоряжаются ими по прихоти и полагают, что могут решать дело одними только бумагами.
Моряки графства Ньебла, если они не занимались ловлей сардин или не плавали по Средиземному морю, нанимались обычно на океанские корабли, идущие в Англию или в балтийские порты.
Иногда они добирались до Канарских островов, а иной раз и до берегов португальской Гвинеи, ради торговли запретными товарами. Но это они делали по собственной воле, вступая в соглашение с предпринимателем и даже получая иногда какую-то крошечную долю прибыли. Теперь же этот иностранец, никому не известный как моряк, которого старые капитаны не раз ловили на каком-то хвастливом расхождении между словами и действиями, вообразил, что может насильно погрузить их на борт и превратить в военных моряков за скудное жалованье, которое выплачивают король и королева на кораблях своего флота.
Фернандо Куэвас слышал все, о чем толковали люди, собираясь группами в порту и на площади. Они спокойно отправлялись в плавание со знакомыми им шкиперами и капитанами, в надежде что их тяжелый труд будет щедро вознагражден. С какой стати было им идти за этим моряком, которого они видели только в монашеской обители, а не на кормовой башне каравеллы?
Если это путешествие окончится неудачей, но они, тем не менее, возвратятся живыми, этот незнакомец отлично выйдет из затруднения, уехав куда-нибудь в другое место со своими бреднями. А если они действительно доберутся до Индии, то все почести и богатства достанутся какому-то дону Кристобалю, а они, в награду за все гласности и злоключения путешествия, получат то, что платят морякам их высочества в военное время, то есть гораздо меньше, чем можно заработать в обычном плавании.
По городу ходили слухи о великих почестях и богатствах, которые этот человек получит от короля и королевы, как только он окажется на земле Великого Хана, и о том, как он их требовал и настойчиво выпрашивал. Он вовсе не хотел предпринять это путешествие, чтобы послужить испанской короне и распространить истины христианского учения, хотя и заявлял об этом неоднократно в своих беседах, а потому несправедливо было вынуждать их, бедняков, служить какому-то неизвестному, бродяге бесславно и безвозмездно. Даже крестьян из соседних деревень занимали эти морские дела, и они считали недовольство моряков совершенно законным.
Так проходили дни. Две зафрахтованные каравеллы одиноко стояли в маленьком порту, как будто на них обрушилось какое-то проклятие. Дон Кристобаль замечал, что, как только он спускается из монастыря Рабида в Палое, его окружает молчаливая вражда. Он чувствовал себя более одиноким и менее уверенным в будущем, чем в первые дни пребывания в Кордове, когда его считали сумасшедшим фантазером.
Получалось так, что бесполезными оказались предписания и свидетельства, выданные ему королевской четой по настоянию Сантанхеля, Санчеса и других его покровителей при дворе. Так и останется он в устье Тинто и Одиэля с этими бумагами на руках, и никогда ему не ступить на палубу судна.
К тому же, столкнувшись с действительностью, он понял, что необходимыми денежными средствами он также не располагает. Миллиона мараведи, предоставленного ему Сантанхелем, и дополнительной суммы в сто сорок тысяч, которые он через несколько дней прибавил, не могло хватить на расходы, связанные с экспедицией, а обращаться опять с просьбами к двору было бессмысленно. Что делать?
Каждый вечер после ужина в доме старого шкипера Перо Васкеса де ла Фронтера собиралось несколько жителей Палоса, большей частью друзья Колона. Васкес пользовался уважением всех горожан, вплоть до самых богатых, благодаря своим заслугам и возрасту.
Почти всю свою жизнь он прослужил королю Португалии, плавая с открывателями новых земель вдоль берегов Африки. Участвовал он также в качестве шкипера в одном плавании по таинственному океану, направляясь на запад на каравелле под командой португальского капитана по имени Инфанте, и всегда, вспоминая это путешествие, скорбел о слабости этого Инфанте, который послушался своих матросов и повернул обратно. Если бы они продолжали свой путь на запад, они еще через несколько дней открыли бы столь долго разыскиваемый остров Антилии, или Семи Городов.
Порой на этих сборищах присутствовал, задерживаясь там допоздна, зажиточный крестьянин из Могера Хуан Родригес Кавесудо, восторженный почитатель Колона. Неизменно приходил туда каждый вечер лекарь Гарси Эрнандес, бедно одетый, так как работа врача в этом городе моряков была не слишком доходной. Он являлся в куртке из дешевой ткани, называемой рогожкой, и в штанах из грубой шерсти; лицо у него было худощавое и загорелое, как у моряка; еще совсем молодой, не старше тридцати одного года, он производил впечатление человека зрелого не по летам. Как все лекари того времени, он с увлечением изучал астрономию и космографию и поэтому заинтересовался планами Колона, как только познакомился с ним, когда тот после своего бегства от двора явился в Рабиду.
Вместе с отцом Хуаном Пересом он пытался уговорить шкиперов и матросов сопровождать Колона в его путешествии к новым землям. Но в то же время он был убежден в бесплодности этих попыток и надеялся только на вмешательство одного отсутствовавшего лица. Он говорил монаху и дону Кристобалю: "Если бы приехал сеньор Мартин Алонео! Он один может спасти положение".
Бывали минуты, когда Колон, забывая свою притворную кротость, давал волю своему заносчивому и грубому нраву. Он собирался просить королевскую чету послать войска в этот город, чтобы загнать матросов на каравеллы, ожидающие в порту. Потом уж он сумеет заставить весь этот насильно завербованный сброд повиноваться ему! Но лекарь, лучше знавший людей, печально улыбался в ответ на эти вызывающие слова, говоря:
- С экипажем из андалусцев, собранных таким способом, ваша милость через двадцать четыре часа после поднятия якоря будет лежать на дне морском.
С наступлением лета гости Перо Васкеса стали собираться у дверей его дома, рассаживаясь кто поважнее - на низеньких стульях, а кто попроще - на каменных и кирпичных скамьях у дверей соседних домов или просто на корточках, молчаливо прислушиваясь к разговорам уважаемых лиц, с бесцеремонной доверчивостью, свойственной жителям маленьких городков.
Среди этих слушателей был и Фернандо Куэвас, с любопытством внимавший всем рассказам о море. Люди, которые всю жизнь провели в море, не удивлялись планам чужеземца, поселившегося в монастыре. Все они были убеждены в том, что где-то в пустынях океана существуют таинственные земли, которые уже многим удалось мельком увидеть. Португальские моряки были хорошо осведомлены об этих делах, оттого что географическое положение их страны толкало их на путешествия в неведомые места, и такие же стремления были и у жителей графства Ньебла, расположенного рядом с Португалией.
Всем было известно, что далеко за Азорскими и Канарскими островами существует какой-то чрезвычайно богатый остров. Португальцы называли его островом Семи Городов, испанцы - Антилией. Многие составители карт, нанося на бумагу контуры известного в те времена мира, помещали этот остров приблизительно в четырехстах лигах от Канарских островов. Во всех портах Португалии и Андалусии моряки рассказывали историю острова Семи Городов.