Их взорам снова открылись воды, настолько забитые плакучей травой, что, не знай они тайн океана, им пришлось бы продолжать плавание в страхе перед мелями. Снова потеплело; воздух "был как в апреле в Кастилии, И рыбы, именуемые дорадами, подходили к самым бортам каравелл, легко становясь добычей матросов". Они снова видели птиц, прозванных фаэтонами, и много чаек-сизушек, а в иные дни океан кишел тунцами: именно отсюда, по мнению адмирала, они и шли погибать в сетях, расставленных близ Гибралтара рыбаками из Кадиса или Кониля.
Однако этому благополучному плаванию 12 февраля пришел конец. Начиная с этого дня непрерывная буря не переставала трепать оба судна. Моряки убрали почти все паруса, оставив только самые необходимые, из опасения, как бы порывы ураганного ветра не опрокинули каравелл. Ветер между тем все крепчал и крепчал, и море стало ужасным; сшибались волны, вздымавшиеся с противоположных сторон, и корпуса кораблей, сжимаемые борющимися между собою силами, скрипели так неистово и неумолчно, что казалось: еще немного - и суда распадутся на части.
Обе каравеллы спустили брамсели насколько возможно ниже; отныне от них требовалось только одно - поднимать судно на гребень волны, не давая ему задерживаться между двумя водяными горами, всякий раз все более страшными и готовыми сокрушить его своей тяжестью.
Ночь на 14 февраля была наихудшей за время этого плавания. Буря на море и ураган достигли невиданной силы, и опасность была так велика, что все сочли неблагоразумным придерживаться определенного курса. Поскольку другие средства у них отсутствовали, правильнее всего было отдать себя, во власть океана, куда бы он их нн занес, подставив волнам и ветру корму своего корабля.
"Пинта", находившаяся под командой Мартина Алонсо, поступила соответственно принятому решению и в конце концов скрылась из виду, подавая, впрочем, большую часть ночи световые сигналы, на которые ей отвечали с "Ниньи".
Близкое дыхание смерти смягчает даже самые закосневшие в слепоте души и даже самых ожесточенных врагов заставляет забыть о ненависти Друг к другу. Колон с кормовой башни своей каравеллы напряженно следил за огоньками на "Пинте", то на мгновение поднимавшимися над громадами зыбких гор, то надолго исчезавшими в мрачных провалах между их гребнями. "Пинта" была худшей из двух каравелл. Одна из ее мачт была сломана, и это ограничивало возможности маневрирования парусами. Обшивка корабля во многих местах была оторвана и пробита, и даже достоинства каравеллы - легкость и подвижность - во время этой нескончаемой бури обратились против нее.
Адмирал, в иные минуты чрезмерно чувствительный, как это свойственно людям с безудержным воображением, не сводил глаз, полных слез, с каравеллы Мартина Алонсо, сигнальные фонари которой казались теперь далекими блуждающими огнями. Прощай, Мартин Алонсо! Ведь он пошел на верную смерть! Больше никогда они не увидятся! Дону Кристобалю вспомнились его первые встречи с прославленным моряком из Палоса и их беседы у старого шкипера Перо Васкеса.
Предчувствия не обманули Колона: больше им не пришлось свидеться; Мартин Алонсо и в самом деле пошел умирать, как подобает истинному сыну морей, до последнего вздоха не выпуская из рук руля своей каравеллы, не меняя курса и придя туда, куда он задумал прийти. И, лишь увидев берега родины, он оставил руль, чтобы тут же свалиться на настил палубы и, расставшись со своей земной оболочкой, предстать перед богом, отныне единственным его капитаном.
Несмотря на бурю, "Пинта" направилась к северным берегам Испании, и путь ее был прямым, как стрела; она ни разу не сбилась с курса, ни разу не зашла ни в одну из принадлежащих Португалии гаваней - это было строжайше воспрещено королевским приказом еще при отплытии из Палоса. Что до Колона, распоряжавшегося на борту "Ниньи", то, расставшись с Мартином Алонсо, он дважды подходил к владениям португальской короны, вызвав этим некоторые нежелательные последствия.
Адмирала, впрочем, недолго занимала участь его сотоварища; ему необходимо было подумать о собственной.
- Прощайте, Мартин Алонсо, прощайте, сеньор! - повторил он на рассвете, не находя над гребнями водяных гор, куда бы он ни всматривался, мачт бесследно исчезнувшей каравеллы. - Да поведет вас господь надежным путем и да спасет вас от гибели!
Ему пришлось отдаться заботам о спасении своего судна. С восходом солнца ветер усилился, и океан с остервенением обрушивал на каравеллу огромные волны. Она несла на себе только брамсель, спущенный как можно ниже, - он должен был извлекать ее из провалов между водяными громадами, наносившими ей с обеих сторон сокрушительные удары и покрывавшими ее палубу пеной. Этот единственный парус, хоть он и был сильно зарифлен, надувался так сильно, что становился почти перпендикулярно к корпусу судна, выводя его из-под двойного низвергавшегося на него водопада.
Через шесть часов после восхода солнца набожный адмирал счел нужным заручиться покровительством неба. Он велел принести горошины по числу находившихся на "Нинье" людей и на одной из них вырезать ножом крест. Эти горошины были опущены затем в матросскую шапку и тщательно перемешаны. Надо было решить, кому из моряков надлежало отправиться паломником в Эстремадуру, в монастырь Санта Мария де Гвадалупе, и отнести туда пятифунтовую восковую свечу. Кто вытащит горошину с крестом, тот и выполнит этот обет.
Первым тянул жребий Колон; он вынул меченную крестом горошину и тем самым возложил на себя обязанность совершить паломничество в упомянутый монастырь, если доберется живым до испанского берега.
Шторм, между тем, с каждой минутой становился все яростнее, и ввиду этого, перемешав в шапке те же горошины, они вторично тянули жребий, чтобы определить еще одного паломника, на этот раз в Санта Мария ди Лорето.
Колон объяснил своим спутникам, почему этот обет имеет такое важное значение:
- Лорето - город в Анконскон марке, во владениях папы, и там существует дом, в котором жила богоматерь; там совершилось множество великих чудес.
Горошину с крестом вытащил матрос из Пуэрто де Санта Мария, которого звали Педро де Вилья, и Колон пообещал дать ему денег на это паломничество.
Шторм продолжал усиливаться, и они еще раз почувствовали потребность помолиться деве Марии, но теперь ей подобало быть с андалусской земли, из графства Ньебла, по-настоящему им родной и близкой. И они снова прибегли к помощи жребия, решив, что кому посчастливится вытянуть горошину с вырезанным на ней крестом, тот и проведет бессонную ночь в церкви монастыря Санта Клара в Могере и отслужит в ней за свой счет благодарственную обедню. И снова на Колона пал жребий исполнить этот обет.
К вечеру буря достигла своей предельной силы, и моряки связали себя общим обетом: достигнув первой земли, составить процессию и босыми, полуголыми, в одних рубахах отправиться на молитву в какую-нибудь посвященную богоматери церковь.
Буря была настолько ужасна, что никто уже не надеялся на спасение. Корабли в те времена представляли собою деревянные посудины грубой работы, с большими щелями, туго забитыми паклей и промазанными смолой. От каждого удара волн такое нехитрое сооружение начинало нещадно скрипеть и трещать, и казалось, что достаточно буре захотеть, и оно мгновенно развалится и распадется на доски, из которых построено.
Все теперь оплакивали допущенный ими промах; можно ли было выходить в плавание без балласта, в особенности когда груз корабля так опасно уменьшился, после того как большая часть продовольствия, а также воды и вина съедена и выпита ими? Помочь этой беде можно было только одним - наполнить пустые бочки морской водой; средство, однако, недостаточно и не способно было возместить отсутствия балласта или полновесного груза.
Бывалые моряки, видавшие на своем веку бури, ни в чем не уступавшие этой, держались как невозмутимые фаталисты. Но те, кто никогда раньше не плавал, иначе говоря - несколько участников экспедиции, не являвшихся моряками и отказавшихся остаться в крепости Навидад, испытывали смертельный ужас, смешанный с изумлением перед этим все свирепеющим ураганом. По пути к Новому Свету и во время коротких переходов по Антильскому морю, всегда синему и сверкающему, они успели забыть о своих страхах в первый день пребывания на борту корабля и вообразили, будто грозные бури, о которых рассказывали бывалые моряки, могут разыгрываться лишь в европейских морях. Они жались в наиболее сухих уголках каравеллы, похожие на перепуганных насмерть животных, прислушивались к непрерывному грохоту бьющихся о стенки корабля волн и представляли себе, будто каждое падение в глубокую пропасть, разверзшуюся между двумя водяными валами, будет последним, так как у судна не хватит сил выбраться из нее наверх.
При каждом более громком, чем другие, скрипе досок они разражались слезами и жалобами. Близился последний час. Между носовой и кормовой башнями водопадами стекала бурлящая вода. Очаг был разрушен и унесен ею. Никто не думал о приготовлении пищи; это было бы невыполнимой задачей. Чтобы хоть немного поддержать свои силы, матросы грызли жесткие сухари с куском сыра, запивая этот скудный обед большими глотками вина. Все были облачены в альмоселы - плащи с капюшонами, и казалось, что маленьким судном управляет община монахов.
Сидя на полу в уголке кормовой башни, Фернандо и Лусеро в течение долгих часов наблюдали оттуда робкими, как у газелей, глазами за наступавшими на маленькую каравеллу водяными громадами. Стремительно вскидывая судно на свои гребни, они с еще большей стремительностью, порождавшей в груди молодых людей ощущение пустоты, швыряли его вслед за тем в разверзавшийся перед ним глубокий провал. И когда это происходило, фная пара чувствовала, как у них ёкает сердце, и им начинало казаться, что на этот раз они падают уже безвозвратно и это падение закончится лишь на дне океана, где-то на ужасающей глубине.
У Куэваса улетучился весь его юношеский задор, вся его дерзкая храбрость. Теперь он впервые увидел, каков океан. Ему страстно хотелось защитить и успокоить свою возлюбленную, но он не знал, как это сделать. И когда корабль с бешеной быстротой летел вниз, вынуждая их пригибаться к палубе, Фернандо сжимал в объятиях девушку, и, трепеща от страха, они целовались.
Под вечер мимо них прошел какой-то человек в капюшоне. Подняв глаза, они узнали его. То был адмирал, сошедший на несколько минут с площадки кормовой башни и направлявшийся в крошечную каюту, когда-то отведенную капитану "Ниньи", а теперь - ему. Не вспомнив ни о своем паже, ни о дворецком Герреросе, который в этот момент, должно быть, малодушно стонал и охал в каком-нибудь темном уголке, он удовольствовался, подобно простым матросам, сухарем, куском сыра и несколькими глотками вина - единственной пищей, какую можно было получить в эти грозные дни на борту каравеллы.
Заметив его, слуги попытались было встать на ноги, но, дружелюбно взглянув на них, он сделал им рукой знак, чтобы рни продолжали сидеть. Больше того - ему были понятны, видимо, и поцелуи, которыми, как он думал, безотчетно, под влиянием страха обменивались два брата. Бедные мальчики!
Возвратившись на площадку кормовой башни, Колон v стился в деревянное кресло - на кораблях того времени оно предназначалось для штурмана; но так как через палубу поминутно перекатывались потоки воды, ему приходилось то и дело хвататься за его ручки.
На самом высоком месте кормы собрались капитан каравеллы. Висенте Яньес, штурманы Педро Алонсо Ниньо и Санчо Руис, а также матрос Ролдан, бывалый моряк, опытный в ведении карт и вождении кораблей, которые, с надвинутыми до самых глаз капюшонами, неослабно следили за морем и давали команде различные приказания, по большей части, однако, бесполезные, так как им только и оставалось, что отдаться на волю стихий. Единственное, что было существенно, - это не допускать перерывов в работе насоса, откачивавшего воду из трюма. Адмирал со своего командирского кресла следил за ходом событий с бесстрастием фаталиста, понимающего бесплодность всяких усилий с его стороны и уповающего исключительно на милость божию.
Ночь на четверг 14 февраля была самой ужасного во всей его жизни.
Умереть, возвращаясь с победой! Умереть, захватив в свои руки, словно покорных рабынь, богатство и славу! И ему все снова и снова припоминалась горестная судьба тех таинственных капитанов, о которых так любят рассказывать в гаванях, моряков, поглощенных океанской пучиной на обратном пути, после того как ими были открыты новые земли, погубленных бескрайной и беспокойной водной равниной, обрушившей на них свою беспощадную ярость, чтобы они не выдали ее тайн.
Его ждет участь еще печальнее, нежели участь того неизвестного шкипера, который, согласно рассказам, добрался полуживым до какого-то португальского острова, чтобы оставить там "кому-то" в качестве посмертного дара навигационные карты и указания, каким курсом следовать, чтобы достичь открытых им островов. А ему, Колону, совсем и некого посвятить в тайну своего открытия! И он должен погибнуть после того, как видел уже в своем воображении высоко вознесшуюся арку своего триумфа!
Но непоколебимая вера в свою исключительность вскоре снова воодушевляла его, и он снова начинал уповать на покровительство бойкие. Он был убежден, что избран всевышним для свершения великих деяний, для открытия новых земель, и что господь, отличив его от прочих людей, не забудет о нем и впредь.
И вслед за этим он снова чувствовал себя человеком, оо всеми присущими людям слабостями, и испытывал настоятельную потребность поделиться своими заботами и тревогами с товарищем по несчастью.
Наиболее близким к нему человеком, по своему положению капитана флагманской каравеллы, был Пинсон-младший, и именно с ним адмирал беседовал по многу часов подряд.
- У вашей милости, сеньор Висенте, - сказал он этой страшной ночью Пинсону, - есть жена и дети. Что вы думаете о них?
Пинсон, скупой на слова, как все отшельники моря, ответил на этот вопрос неопределенным восклицанием, которым ясно показал состояние своего духа; и дон Кристобаль понял его.
- Я тоже, - продолжал Колон, - чувствую подавленность и тоску, терзающие мне душу, я тоже бесконечно страдаю, думая о моих сыновьях, обучающихся в Кордове; ведь в случае нашей гибели они станут сиротами, притом на чужбине, не имея около себя ни души, ни одного человека, кто принял бы в них участие, ибо короли никогда не узнают наших радостных новостей, как не узнают они о великих услугах, которые мне посчастливилось им оказать и моем путешествии.
Опасение, как бы монархи Испании, и вместе с ними - весь мир, не остались в неведении относительно дарованной ему богом победы - отыскания нового пути в Индию, доставляло ему еще большее огорчение, чем мысль о сиротстве и нищете, угрожающих его сыновьям. Открытие части владений Великого Хана было возлюбленным детищем его духа, и он питал к нему более пылкие чувства, нежели к детям, рожденным от его плоти.
Висенте Яньес слушал тихую речь этого человека в капюшоне, надвинутом на глаза; сидя в раскачиваемом неугомонными волнами штурманском кресле, он был словно монах в черном нарамнике, восседающий на скамье в полусумраке хоров.
- Господи, пошли мне смерть, раз такова твоя воля… Но неужели вместе со мной должно погибнуть и мое дело? Спаси его, о боже!
Вдруг он решительно встал со своего кресла и спустился к себе в каюту; достав лист пергамента, он принялся что-то писать на нем.
Он стремился к возможно большей четкости почерка, и для этого ему пришлось бороться с двумя препятствиями: с неустойчивостью стола, плясавшего как живой, и тусклым светом красноватых язычков, двух морских фонарей. Он пытался вместить в крайне ограниченное пространство пергамента полный отчет обо всем виденном за премя их путешествия; и он просил того, кому доведется ги это послание, доставить его испанской королевской чете.
Затем он возвратился на площадку кормовой башни. Здесь он обернул исписанный лист куском провощенной ткани и тщательно перевязал сверток. И пока он занимался всем этим, стоявший возле него матрос светил ему пылающим, как факел, концом просмоленного каната.
К своему перевязанному и запечатанному посланию он добавил записку, обещавшую всякому, кто доставит этот сверток испанской королевской чете - при условии, однако, что он не будет вскрыт, - вознаграждение в тысячу дукатов. Путем этой предосторожности, достойной его неизменно подозрительного характера, он надеялся охранить свою тайну от любопытства посторонних, если бы пергамент попал в их руки, В довершение все это было запрятано в кусок, воска величиной с каравай хлеба и засунуто в бочонок, брошенный, по приказанию адмирала, в море.
Морякам, выполнявшим распоряжения дона Кристобаля, представлялось, что зто какой-то умилостивительный обряд, нечто вроде заклинания бури. Бочонок не был никем разыскан. Сообщение Колона, в случае его гибели, не дошло бы до человечества, и тайна его открытий осталась бы неизвестной.
Немного погодя адмиралу пришло на ум, что было бы целесообразно, пожалуй, повторить то же самое сообщение, но не бросать его немедленно в море, а обеспечить ему возможность попасть в воду где-нибудь поближе к испанскому побережью. Исписав еще один лист пергамента и упаковав его точно таким же образом, Колон велел поставить бочонок, не привязывая и не закрепляя его, на самом высоком месте кормы. Благодаря этому, если бы каравелла пошла ко дну, бочонож оказался бы на поверхности волн, предоставленный произволу судьбы, но, может быть, ближе к суше, и его самостоятельное плавание сократилось бы на то расстояние, которое судно прошло бы еще до своей гибели.
На следующий день небо несколько прояснилось. Впрочем, море, хоть и менее яростное, было все же достаточно грозным и бурным.
Со стороны носа мореплаватели заметили берег; одни утверждали, что это остров Мадейра, другие - что это Синтра, около самого Лиссабона. Несмотря на близость земли, они еще трое суток лавировали в океане, ибо подойти к суше мешали непроглядная мгла и сильное волнение на море.
В субботу Колон, не смыкавший глаз со среды, позволил себе немного поспать, так как у него от холода, сырости и длительного недоедания почти отнялись ноги. В понедельник 18 февраля, в один из дней карнавала, ему удалось на восходе солнца стать на якорь близ острова.
Послав на берег шлюпку, адмирал выяснил, что это один из островов Азорского архипелага, а именно Санта Мария. Прибрежные жители указали матросам, как войти в гавань.
Остров принадлежал португальцам, и прибытие испанского корабля сначала удивило, а потом и встревожило губернатора, который подумал, что, быть может, испанцы эти промышляли контрабандой где-нибудь во владениях его государя.
Над прибрежным поселком мореплаватели заметили уединенно расположенную часовню и, узнав, что она посвящена деве Марии, поторопились исполнить обет, данный ими от лица всех находившихся на борту корабля.