Море между тем было по-прежнему бурным. По свидетельству островитян, оно бушевало уже две недели. Следовало немедленно выполнить свои обязательства перед небом, дабы обеспечить себе и впредь его покровительство.
Колон решил послать сначала лишь половину людей; в одних рубахах надлежало им направиться торжественной процессией к часовне девы Марии. Сам он предполагал съехать на берег со второй половиной команды. Он был убежден, что на суше им не угрожает ни малейшая опасность. Его укрепляло в этой мысли отсутствие в ту пору войны между Испанией и Португалией, а также дары, полученные от губернатора. Тем не менее, группа матросов, во главе которой был Висенте Яньес Пинсон, придя к часовне в одних рубахах, чтобы вознести там благодарственные молитвы деве Марии, оказалась окруженной большой толпой местных жителей, а также конным отрядом под начальством самого губернатора, препроводившим их в городскую тюрьму.
Адмирал, от имени королей Испании заявил резкий протест; перечислив все свои титулы, он пригрозил карою всему острову, если ему немедленно не возвратят арестованных. На посланцев губернатора его слова, однако, не произвели особого впечатления, ибо они знали, что у него не хватит людей для высадки.
Помимо этого, Колон был вынужден поскорее переменить место стоянки; в бухте было много подводных камней, и он опасался, как бы они не перетерли ему якорные канаты. В связи с этим он задумал уйти отсюда и направиться к какому-нибудь другому острову того же Азорского архипелага, чтобы переждать у его берегов, пока уляжется непогода. Но ему пришлось отказаться от этого намерения, потому что после ареста процессии матросов-паломников на каравелле осталось лишь трое опытных моряков, тогда как все остальные, будучи представителями сухопутных профессий, ничего не смыслили в морском деле.
Это вынудило Колона вернуться к острову Санта Мария, где губернатор, раскаявшись в своем поведении, возобновил прерванные было переговоры и кончил тем, что вернул ему всех его подчиненных. Колон попросил прислать на каравеллу священника португальца, который отслужил бы им мессу, ибо они уже на протяжении многих месяцев не слышали слова господня.
Затем он нагрузил свое судно камнями, что сделало его гораздо более устойчивым и увеличило его способность сопротивляться натиску бури; после этого, сделав необходимый запас дров, он снова пустился в плавание по океану и еще целую неделю не видел земли.
Погода все не улучшалась. Адмирал не хотел привлекать своих спутников к обсуждению вопроса о курсе, которым надлежит следовать каравелле; он был убежден, что она прямиком прибудет в одну из испанских гаваней, точнее в Палое, откуда они двинулись в путь, но, менее опытный в кораблевождении, чем Пинсоны, он вторично наткнулся на португальскую землю.
Все это время ему приходилось бороться с противными ветрами и сильным волнением на море; один из шквалов изорвал на судне все паруса, и "Нинья" оказалась на краю гибели. И снова опасность заставила их бросить жребий, кому отправиться в Уэльву, в церковь Санта Мария де ла Синта, дабы вознести - босыми и в одних рубахах - благодарственные молитвы деве Марии; и снова горошина с крестом была вынута самим адмиралом. Все находившиеся на борту каравеллы связали себя еще одним общим обетом: провести первую субботу по достижении ими суши в посте - на хлебе и на воде.
Гонимая ураганом и морем, которые, казалось, сговорились доконать ее своими объединенными силами, каравелла носилась по волнам без единого паруса, пока не оказалась 4 марта в виду высоко вздымающейся над водой земли, которую одни сочли островом, другие - материком; в действительности это был утес Синтра, рядом со входом в устье реки, протекающей у стен Лиссабона.
Наблюдая с суши этот несчастный, разбитый бурей корабль, которому предстояло выдержать еще несколько часов борьбы с непогодой, прежде чем войти в Тахо, многие горячо молились за него, Колон, однако, превозносил вту новую неудачу - прибытие "Ниньи" не в Палос, а в Лиссабон, по своему обыкновению усматривая в случившимся перст божий, и считал, что господь привел их сюда с единственной целью доставить своему избраннику высшее торжество. Лиссабон, тот самый город, где он когда-то пережил столь тяжелые дни, теперь первым из городов нсего мира должен был увидеть его облеченным заанием адмирала моря Океана и вице-короля многочисленных островов, лежащих по соседству с владениями Великого Хана.
Так пусть же португальский монарх, который, если верить Колону, выказывал ему всяческое пренебрежение, чтобы воровским образом воспользоваться его проектами, пеняет теперь на себя и на свою глупость. Некоторые придворные этого короля, оскорбленные дерзким и заносчивым тоном, которым разговаривал теперь их старый знакомец Колон, предлагали своему государю прикончить этого давнишнего авантюриста. Но дон Жоан, которого Исабела Католичка риторически называла "Человеком", отдавая должное душевным качествам этого громоздившего на нее ложные обвинения клеветника, принял Колона с благородной простотой и пригласил адмирала прибыть со своими индейцами в его резиденцию, расположенную внутри страны и носившую название Вальпараисо или Райской долины.
Дон Жоан в первый момент готов был усомниться, не ошибся ли Колон и не высадился ли он на африканской земле, открытой уже до него португальцами. Хорошенько рассмотрев, однако, привезенных адмиралом туземцев, вовсе не черных, а умеренно смуглых с красноватым оттенком кожи и с волосами отнюдь не курчавыми, а прямыми, он убедился в том, что это не африканцы, а скорей, пожалуй, обитатели Азии. Плывя все время на запад, Колон, несомненно, достиг восточной оконечности Индии. И с истинным благородством души король поздравил Колона и оказал ему различные знаки благоволения во время его пребывания в загородном дворце. Кроме того, он приказал властям Лиссабона, чтобы они оставили в покое испанского адмирала, ибо Колон успел уже поссориться с португальскими морскими чиновниками, так как они вознамерились задержать двух португальцев, служивших на "Нинье" матросами.
Едва бросив якорь в гавани Лиссабона, адмирал кезамедлил оповестить о своем прибытии двор монархов Испании. Он отправил сухим путем письмо своему другу и покровителю Луису де Сантанхелю, которого в официальных бумагах величали титулом "блистательного сеньора".
Это письмо было написано им еще в водах Азорского архипелага в разгар бури, и, отсылая его из Лиссабона, он присовокупил к нему "аниму", как именовалось в то время добавление к основному письму.
Он отправил также послание сеньору Рафаэлю Санчесу, королевскому казначею и такому же новому христианину, как Сантанхель.
И больше никому он не написал ни строчки, как если бы в данный момент для него было важнее всего известить о своем триумфе только двух этих придворных, по своему происхождению - чистокровных евреев.
13 марта адмирал отбыл из Лиссабона и 15-го, вскоре после восхода солнца, уже достиг отмели Сальтес.
В полдень, дождавшись прилива, он миновал эту отмель и вошел в ту самую палосскую гавань, из которой отплыл 3 августа минувшего года.
В тот же вечер другое судно прибыло в Палос. То была "Пинта", которая не погибла, как представлялось Колону в ту страшную ночь.
И хотя одна из ее мачт была сломана, каравелла Мартина Алонсо сумела пройти по прямой линии до самой Испании, не укрываясь в иностранных портах и не рискуя подвергнуться задержанию, как это случилось с Колоном иа острове Санта Мария. Несмотря на непрерывную бурю, она не сбилась с нужного курса и пришла в испанскую гавань Байону, в Галисии. Но ее капитан был при смерти.
Без сна, почти без пищи, днем и ночью не отходя от руля, непрерывно наблюдая за морем, этот морской исполин в результате многих недель лишений исчерпал свои силы.
Из Галисии он послал одного из своих людей, приказав ему пересечь всю Испанию и, добравшись до Барселоны, где в то время пребывали испанские короли, сообщить им обо всем происшедшем.
Он опасался, что давний его товарищ и компаньон остался навеки в бездонной океанской пучине, поглотившей одновременно и его брата и всех его родичей и друзей, составлявших экипаж "Ниньи".
Преодолевая охватившую его смертельную слабость, он снова пустился в открытое море. Миновав берега Португалии, без захода в принадлежавшие этому королевству гавани, он прибыл в Палос на несколько часов позже Колона.
Матросам пришлось отнести его на руках сначала к нему домой, а потом, выполняя его приказание, в монастырь Рабида. Он хотел умереть среди друзей, среди тех самых братьев монахов, которые так охотно вели с ним беседы о его плаваниях по океану.
Когда в Палое пришло письмо, подписанное королевой Исабелой и подтверждавшее получение посланного великим мореплавателем из Галисии донесения, он был уже мертв, и вместе с ним умерла тайна того словесного, по обычаю честных моряков, договора, который заключили они с Колоном, прежде чем предпринять путешествие.
Мертвый Мартин Алонсо умер еще раз в памяти современников. Внимание людей приэлекал к себе лишь один победитель, который остался в живых и которого можно было видеть своими глазами.
Висенте Яньес и остальные палосские моряки - друзья обоих Пинсонов - скромно остались в родном городке у себя в Андалусии. Если бы Мартин Алонсо был жив, его брат и ближайшие родственники отправились бы с ним в Барселону, где находились тогда испанские государи. Без него, однако, они не решались отдаляться от своего моря. Они чувствовали себя внезапно осиротевшими: в течение всей своей жизни они привыкли неуклонно следовать указаниям Мартина Алонсо. Он имел над ними власть патриарха, и теперь они были подобны членам рода, потерявшим своего вождя; они испытывали полнейшее замешательство и не знали, что делать, и так обстояло до тех пор, пока сообщество их не распалось и каждый из них не стал жить наконец по своему разумению.
Что касается адмирала, то он отправился в Севилью, откуда и началось его триумфальное шествие в Барселону, мозглавляемое вывезенными из Нового Света индейцами и частью экипажа его кораблей. Матросам, корабельным слугам и юнгам было обещано, что по прибытии в Барселону они получат остатки недоданного им жалования.
Рядом с Колоном не было больше того, кто посмел бы вступить с ним в спор и обуздать порывы его не останавливающейся ни перед чем фантазии, кто смог бы посеять сомнение в том, достигли ли они или нет владений Великого Хана.
Прощай, Мартин Алонсо! Прощай навсегда!
Глава VI
В которой, повествуя о своем прибытии в первые земли Великого Хана, адмирал проливает слезы, а испанские государи, преклонив колена, плачут с ним вместе и возносят благодарственные молитвы небу за открытие Азии с запада.
Пока Колон, пребывая в Севилье, готовился к путешествию в Барселону, севильские жители толпились пред домом возле так называемой Арки Изображений при церкви святого Николая.
В этом доме были поселены меднокожие люди, вывезенные адмиралом из Индии. После мучительного обратного плавания их оставалось в живых лишь семеро. Остальные погибли в море.
Любопытных восхищали также многочисленные зеленые и красные попугаи и, кроме того, "гуайки" - маски из рыбьей кости, похожие на шитые бисером украшения, с золотыми пластинками вместо глаз и ушей. Некоторые жаждали посмотреть и на чистое золото, привезенное мореплавателями из Азии, но его было ничтожное количество, или, вернее, лишь образцы, из чего становилось ясно, что слова Колона превосходят действительность.
Колон со своей свитой тронулся в путь в конце марта. Сам он ехал верхом на муле; за ним двигалась длинная вереница вьючных животных, несших на своих спинах все собранное за время плавания. Матросы, корабельные слуги и юнги сопровождали адмирала при этом посещении их королевских высочеств пешком или пользовались по очереди мулами и жалкими клячами, предоставленными Колону и его спутникам в соответствии с королевским указом властями близлежащих селений и городов.
Куэвас и Лусеро последовали за адмиралом. Да и куда еще им было деваться, возвратясь в страну, бывшую, правда, их родиною, но, вместе с тем, внушавшую им вечный страх и тревогу из-за религиозного исповедания, в лоне которого все еще продолжала оставаться Лусеро? Рядом с доном Кристобалем они чувствовали себя огражденными от каких бы то ни было подозрений, больше того - под защитой и покровительством самих королей, а разлучись они с ним, помимо прочего, им не на что было бы существовать.
Они оба были горды своим участием в путешествии, о котором повсюду говорили с таким восхищением. Впервые в жизни они почувствовали, что, последовав за своим господином, совершившим столь поразительные дела, они сами приобрели известное значение в глазах своих соотечественников.
Двинуться в путь было решено из Севильи ранним утром, и Куэвас, расставаясь на время с пажом адмирала, велел Лусеро неотлучно находиться при своем господине. Что до него, то он, по его словам, предполагал догнать их еще до наступления темноты; у него в Севилье есть кое-какие дела, покончить с которыми необходимо до отъезда из этого города.
Отыскав постоялый двор, где остановился дворецкий адмирала Террерос, он вызвал его на улицу, будто бы для того, чтобы передать ему поручения от его бывшего господина. Юноша горел жаждой мести, но не столько в силу собственного влечения, сколько в силу распространенных в то время воззрений, согласно которым ни одно оскорбление не должно было остаться без расплаты, ибо поступать иначе - удел жалкого и презренного труса.
Оказавшись на улочке, куда выходил постоялый двор, с глазу на глаз с Терреросом, который по возрасту годился ему в отцы, Фернандо торопливо заговорил, продолжая держать в поводу мула, взятого им из числа находившихся в распоряжении экспедиции адмирала, чтобы возможно скорее вернуться в ее ряды.
- Сеньор Педро Террерос, - сказал юноша с дрожью и голосе и с горящими от гнева глазами, - ваша милость из подлого низкопоклонства перед Перо Гутьерресом, который в данное время находится, быть может, в аду, позволили себе ударить моего брата Лусеро, и, прежде чем мы с вами расстанемся, я, как дорожащий своей честью идальго, должен отплатить вам за это.
Произнеся эти слова, он влепил дворецкому две звонкие пощечины, заставившие того пошатнуться от боли и неожиданности.
Фернандо на мгновение замер в оборонительной позе, ожидая, что противник бросится на него, но, видя, что тот, повернувшись к нему спиной, торопится укрыться на постоялом дворе, во весь голос взывая к монаршей милости и правосудию, он поставил ногу на каменную скамью у ворот и, вскочив на своего мула, принялся нещадно колотить его пятками, чтобы придать ему резвости, не свойственной, вообще говоря, вьючным животным.
По прибытии адмиральского каравана в Кордову от толпы любопытных отделилась со всей своею родней Беатриса Энрикес; ведя двух сыновей Колона, она шла впереди своих спутников.
Пребывание адмирала в Кордове было весьма кратковременным: он хотел возможно скорее быть в Барселоне, чтобы заняться приготовлением к новому путешествию в открытые им заокеанские земли.
Растрогавшись и прослезившись, он обнял и поцеловал своих сыновей Фернандо и Диэго. Этот человек, отдавший все чувства и страсти своим предприятиям, совмещая в себе преклонение перед собою самим с преклонением перед ними, несомненно горячо любил своих сыновей. Ведь в их жилах текла его кровь, а любовь была доступна ему только в тех случаях, когда она сочеталась с кровным родством. Несколько недель до того, в разгар бури на океане, он вспоминал лишь о своих детях, совершенно забыв об их матерях.
Он мог полюбить кого-нибудь лишь при том условии, что это лицо носило бы имя Колон. За пределами единокровной с ним группы, состоявшей из его братьев и сыновей, все окружавшие его существа казались ему появившимися на свет с одним-единственным назначением - служить его роду, не удостоиваясь при этом особой признательности.
Беатриса, видя его триумфатором, бросала на него восхищенные взгляды, но, вместе с тем, с грустыо любящей женщины вспоминала о днях того тайного счастья, когда этот человек был еще простым смертным, не успевшим осуществить ни один из своих дерзновенных планов.
Тщетно пыталась она побыть наедине со своим бывшим возлюбленным. Он решительно отклонял всякую близость. Времена были уже не те. Его слава не позволяла ему оставаться прежним. "Человек в рваном плаще", словно призрак, растаял в прошлом. И дон Кристобаль, адмирал моря Океана, вице-король многих островов и материковой земли в Азии, разговаривал с бедняжкой Беатрисой не иначе, как если б она была его преданною служанкой; попечению которой он поручал своих сыновей: да, впредь да распоряжений, которые он вышлет, прибыв ко двору, ей не возбраняется смотреть за его детьми. Согласно полученным им от друзей сообщениям можно считать почти решенным, что короли возьмут на себя заботу о его сыновьях, которые до этого времени обучались в убогой кордовской школе, и сделают их пажами и товарищами принца Хуана, наследника испанской короны.
- Прощайте же, Беатриса, - сказал он напоследок, - и да хранит вас господь! И пусть он воздаст вам своею неоскудевающею рукой за все то, что вы сделали для моих сыновей. Что до меня, то и я, со своей стороны, постараюсь вознаградить вас ничтожною долей из того многого, чего бы заслуживаете. Прощайте!
И по совету местного рехидора, он обещал внести на ее имя в кассу кордовских боен определенную сумму, которая давала бы ежегодно скромную ренту.
Адмирала приветствовали также жена и дети Диэго де Араны, "губернатора его города Навидад". Все Арана гордились высокой честью, оказанной по другую сторону океана одному из членов их рода. Рисуя его в своем воображении облаченным в золототканую одежду и ведущим на равной ноге переговоры с Великим Ханом, никто из них, разумеется, не думал о том, что в эти часы он, быть может, уже не существует на свете.
Колон удивлялся, что его не пришел навестить доктор Акоста. Ему очень хотелось встретиться с ним, чтобы насладиться смущением, которое, несомненно, должен был обнаружить ученый лекарь, присутствуя при его триумфе. Но доктор за несколько недель перед этим срочно выехал в Барселону, вызванный туда для лечения короля дона Фернандо.
Пока флотилия Колона плавала среди островов, соседних с империей Великого Хана, в Испании произошло событие, по тем временам - принимая во внимание всеобщее преклонение перед личностью государя - совершенно неслыханное.