Несомненно одно: знаменитый пресвитер Иоанн Индийский действительно когда-то существовал. Возможно, был такой монарх, а может быть, и целая правящая династия в глубине Азии, сохранившая верность христианской религии и сопротивлявшаяся победоносному продвижению халифов, наследников Магомета, к китайской границе. Но это были христиане-сектанты, приверженцы несторианства, которое получило широкое распространение в Азии и в конце концов стало бы там почти единственной религией, если бы мусульманство не вытеснило его. Венецианский купец Марко Поло и ученый английский рыцарь Джон Мандевиль описывали в своих путешествиях по Азии пресвитера Иоанна так, как если бы видели его собственными глазами.
Много лет спустя дон Энрике Мореплаватель еще больше узнал о стране и личности пресвитера Иоанна. Когда он еще юношей жил в Сеуте, мавританские и еврейские купцы рассказывали ему об этом царе-священнослужителе, обладателе неисчислимых богатств, как о хорошо известном им монархе, с подданными которого они ведут оживленную торговлю. В те времена Индиями назывались все страны, которые начинались сразу за Египтом. Таким образом, Красное море было для арабских купцов путем к Индиям. Когда моряки дона Энрике продвинулись вдоль африканского побережья, они узнали от р говцев, прибывающих с караванами из Тимбукту, о великом царе-священнослужителе, который живет по ту сторону Африки, там, где встает солнце. И в Португалии постепенно начинали верить, что этот разыскиваемый всеми пресвитер Иоанн - не кто иной, как "царь царей", прозванный Львом Иудейским, иначе говоря - император Абиссинии.
Габриэль Акоста, который поддерживал отношения с лиссабонскими учеными, знал, что дон Жоан II не так давно послал сухопутным путем нескольких путешественников в Абиссинское королевство, с тем чтобы они изучали эту страну, а также торговлю и пути, по которым арабские купцы направляются к Индийскому океану через Красное море. Сперва отправились туда два монаха и вскоре вернулись, ничего не добившись. Два купца, Альфонсо де Пайва и Перес де Ковильян, пустились в путь в Александрию и Каир, взяв на себя обязательство добраться по Красному морю до Адена. Наконец дон Жоан отправил двух раввинов - Абраама де Бежа и Жозе де Ламего с тем, чтобы они от его имени явились к пресвитеру Иоанну, но известия от них могли дойти только через два или три года.
После всех этих попыток к 1492 году географические исследования португальцев временно прекратились. С открытием мыса Доброй Надежды морской путь в Азию был найден, но Португалия, казалось, отдыхала на полпути, набираясь сил для нового прыжка в Индию.
За восемь лет до этого доктор Акоста восстановил в памяти все географические познания, приобретенные им в ранней юности, рассчитывая пополнить их новыми, отчасти чтобы иметь возможность отвечать на вопросы, которые ему задавали, а отчасти чтобы удовлетворить собственную любознательность, возбужденную той новой атмосферой, в которой жили все современные ему ученые.
Успехи соседней Португалии пробудили у испанцев интерес к географическим открытиям. Эта страна, почти всегда враждебная Испании, несмотря на брачные союзы, соединявшие их династии, чувствовала, что Кастилия, лежащая, словно барьер, за ее плечами, преграждает ей доступ к европейской жизни, и стремилась расширить свои владения в сторону океана. У Испании, только что объединившейся, тоже было океанское побережье, и теперь она стремилась перенести именно туда деятельность своих моряков, до сих пор сосредоточенную на Средиземном море.
Вот тогда в Кордове, где часто бывал двор из-за близости ее к гранадскому королевству, арене национальной войны, появился некий иностранец. Акоста был одним из первых, кто познакомился с ним, - это было в начале 1486 года.
Доктор не верил в цельность человеческого характера. Он снисходительно улыбался, когда слышал о каком-нибудь предосудительном поступке человека, бывшего до этого безупречно честным, и не удивлялся также, когда закоренелый преступник совершал какое-нибудь доброе дело. Человеческая душа противоречива, она полна извилин и тайн; но хотя доктор и привык к этой сложности, он все же не мог составить себе ясное представление об этом иностранце и нередко менял свое мнение о нем, колеблясь между уважением и насмешкой. Он говорил, что его зовут Кристобаль Колон и что он генуэзец. В этом не было ничего удивительного. Большинство иностранцев, живших в Испании, были генуэзцами. Может быть, их было в стране больше, чем всех проживавших там иностранцев, вместе взятых. Король святой Фернандо, покоритель Севильи, даровал генуэзцам особые привилегии в благодарность за то, что их корабли помогли ему отвоевать этот город у мавров. Почти все иноземные купцы в Испании были генуэзцами или выдавали себя за таковых. Они вели самую доходную торговлю, они хозяйничали в портах, им принадлежало множество судов, стоявших в гаванях. Успехи в Кастилии толкнули их в Португалию, где к ним в руки постепенно стала переходить вся торговля пряностями, привозимыми из Гвинеи. Эти купцы, обосновавшиеся в обоих королевствах, поддерживали и защищали друг друга, как братья по племени. Будучи генуэзцем, Кристобаль Колон мог быть уверен, что его предложения всегда выслушают и что он всегда найдет кого-нибудь, кто облегчит ему доступ всюду, куда он захочет попасть.
Национальность, принадлежность к которой он сам утверждал, - вот и все, что было известно Акосте определенного об этом иностранце. Все остальное в его жизни было смутно и таинственно, и все его высказывания противоречили друг другу настолько, что доктор иногда колебался, считать ли его неисправимым фантазером или просто лжецом.
Когда Колон впервые приехал в Кордову, королевская чета была в отъезде.
За год до этого свирепствовала чума, и Акосте приходилось ухаживать за тысячами больных, родные которых теребили его за полы черного плаща, наперебой стараясь зазвать к себе в дом. Король и королева провели зиму в Алькала де Энарес. Непрерывные дожди, разливы рек и рождение инфанты Каталины, ставшей впоследствии женой Генриха VIII английского, задержали их возвращение в Кордову.
С первого же разговора с этим человеком Акоста заметил противоречивость его слов. Он выдавал себя за уроженца Лигурии, но плохо владел итальянским языком, и в частности - генуэзским диалектом: Он говорил, в сущности, на средиземноморском наречии - смеси каталонского, испанского, итальянского и арабского языков, особом жаргоне, который был в ходу у всех мореплавателей во всех портах этого моря.
Его иностранный акцент был акцентом моряка, привыкшего говорить на разных языках, не зная в совершенстве ни одного из них.
Лучше всего он владел, несомненно, португальским и испанским.
В своих беседах с Акостой он старался блеснуть знанием латыни и действительно был в состоянии прочесть кое-какие книги и рукописи из его библиотеки; но его латинский язык был грубым, неизящным, совсем иным, чем тот, который воскресили гуманисты в Италии, и изучил он его, судя по оборотам речи, в Португалии или Испании.
С такими же противоречиями сталкивался доктор, когда иностранец говорил о своем возрасте. Иногда он заявлял, что ему более сорока лет, иногда же говорил, что ему едва минуло тридцать, а свою почти сплошную седину объяснял трудностями и опасностями, испытанными им на море. И в самом деле, этот человек с длинным лицом и веснушчатой загорелой кожей иногда казался стариком, а иногда поражал юношеской свежестью, несовместимой, казалось, с его седой гривой.
Бывали минуты, когда доктор чувствовал, что готов ему верить, моряки всегда привлекали его. Он разделял то почти суеверное восхищение, которое внушали жителям твердой земли мореходы, эти почти загадочные искатели приключений, понимавшие язык ветра и урагана и умевшие прочитать полет птицы, эти чародеи и колдуны, которые при одном и том же ветре каким-то чудом умудрялись плыть в различных направлениях, то подчиняясь ему, то споря с ним. Акоста вспоминал то, что говорил король Альфонсо Мудрый в своих "Партидас" о мореплавателях - людях, разум которых правит кораблями в океане.
Этот незнакомец, наконец, настолько заинтересовал его, что он позволил ему часами рассуждать в библиотеке, излагая свои географические мечтания, планы будущих плаваний. За его речами он угадывал гигантскую волю. Он видел у него на лбу вертикальную морщину, признак упорства. Это был человек одной идеи, которой посвящена была вся его жизнь. Порою доктору, когда он его слушал, чудилось, что он видит на блестящих от пота висках пульсирующие жилки, как у древних пророков, казавшиеся толпам последователей двумя светящимися рогами. Его мечты были неистовыми и нечеловеческими, как у сновидцев еврейского народа, и в то же время с ними уживалась ненасытная жажда золота, материальных благ, власти и почестей.
Не раз у доктора возникало подозрение, что этот "генуэзец", не расположенный к беседам о своем происхождении и знающий столько языков, не имея в то же время родного, быть может такой же обращенный, как, он сам, предусмотрительно скрывающий свою истинную национальность в стране, где инквизиция уже за много лет до его появления начала преследовать людей подобного происхождения.
В ожидании возвращения в Кордову королевской четы проситель, плохо одетый и еще хуже питавшийся, лишенный всяких средств к существованию, кроме ничтожных подачек, которые время от времени ему посылали герцог Мединасели и еще некоторые сеньоры, проводил время в общении с доктором Акостой. Он приходил всегда в обеденный час, и знаменитый врач приглашал его к столу. Иногда, чтобы немного облегчить его нужду, доктор покупал у него книги, толстые тома, напечатанные в Италии или Барселоне, которые тот продавал монахам или ученым.
Помогая ему таким образом хоть что-то заработать, доктор в то же время давал ему читать свои книги и особенно рукописи, чтобы излечить его от множества заблуждений, свойственных человеку, получившему образование поздно и наспех.
Доктор считал его человеком малознающим, но одаренным от природы, и так как чужеземец многое повидал за время своих скитаний по морям, доктор с удовольствием заставлял его расплачиваться за обеды рассказами и расспрашивал его так искусно, что тому невольно приходилось говорить о своем прошлом. Но это прошлое, однако, начиналось только с его жизни в Португалии. Все предшествующее, связанное с его пребыванием на Средиземном море, было окутано мраком и тайной.
Один только раз он заявил, что был когда-то капитаном и командовал кораблем Рене Анжуйского, властителя Прованса; но это не соответствовало его возрасту, если ему было, как он говорил, не более тридцати лет. Обычно он плавал на чьих-либо кораблях в качестве маэстре, или лоцмана, и потому его обычно называли маэстре Кристобаль.
По всей Андалусии было принято бросать в кувшины с водой кусочки камеди, которая подслащала напиток и придавала ему, как говорили в народе, чудодейственные свойства, сохраняющие здоровье. Ее привозили с Хиоса, одного из островов греческого архипелага, и маэстре Кристобаль утверждал, что он бывал там и привозил оттуда этот товар, на который был такой спрос… И это было все, что он сообщал о своей средиземноморской жизни.
Вскоре стали раскрываться кое-какие подробности. В тихие предвечерние часы, часы спокойного эпикурейского благодушия, сидя после вкусного обеда в библиотеке у стола, заставленного бутылками местного вина, монтильи и хереса, этот человек, такой скрытный, когда речь шла о прошлом, иногда проговаривался доктору о некоторых эпизодах, проливающих свет на тайну его жизни. Порою он рассказывал о каком-то морском сражении у мыса Сан Висенте между судами пиратов и четырьмя генуэзскими кораблями, шедшими в Англию, на одном из которых он и служил. Разбойничьи суда принадлежали флоту Коломбов, адмиралов, которые служили Франции и которых благодаря их имени считали генуэзцами. Все, что имело отношение к морю, считалось тогда генуэзским. На самом же деле оба эти разбойничьих адмирала, Коломбо-старший и Коломбо-младший, были французами, гасконскими моряками, и настоящее имя их было Казенава, но на родине им дали бранную кличку Куон или Куллон, которую испанцы переделали в Колон, а итальянцы - в Коломбо.
Корабль, на котором маэстре Кристобаль мирно служил тогда в качестве простого матроса торгового флота, запылал одновременно с пиратским судном, взявшим его на абордаж; оба охваченные пламенем, пошли ко дну, и генуэзец, ухватившийся за кусок дерева, спасся только благодаря тому, что волны выбросили его на португальский берег. Таково было его романтическое появление в этой стране.
В других случаях у него вырывались кое-какие слова, по которым доктор начал догадываться об истинной роли маэстре Кристобаля. Он благожелательно отзывался об адмирале Колоне-младшем и даже в какой-то степени гордился сходством его имени со своим. Скорее всего он сам находился на одном из пиратских судов и, спрыгнув с него в море во время пожара, ухватился за спасительную доску, расставшись, таким образом, со своими собратьями по морскому разбою.
В те времена во всем этом не было ничего удивительного.
Точно так же как сухопутные войска насчитывали в своих рядах немало разбойников, так и флот не был свободен от такого греха, как пираты. Только моряки, отличавшиеся робким нравом и смирившиеся с тем, чтобы всегда быть чьей-то жертвой, могли похвастать безупречно честной морской жизнью.
Затем маэстре Кристобаль совершил путешествие к северным морям Европы, за пределы Британских островов. Он уверял, что побывал на Фуле, острове, который Сенека и другие древние авторы описывали как самый отдаленный из всех островов на земле и которому скандинавы впоследствии дали имя Исландии. Доктор Акоста, однако, усомнился, услышав это. Скорее всего он не был дальше некоторых островов на севере Англии, куда португальские суда ходили за оловом. Маэстре Кристобаль, увлекательный рассказчик, обладал одним недостатком - он утверждал, что видел своими глазами те города, о которых на самом деле знал только понаслышке. Так же поступали и Марко Поло, и Мандевиль, и Конти, и другие исследователи Азии. Кое в каких странах они действительно побывали, об остальных же рассказывали все, что слыхали в разных портах.
Доктор видел, что этот бедный, неизвестный человек, искавший покровителей, охвачен безмерной самовлюбленностью, превратившейся наконец в самую ценную черту его характера: она-то и придавала ему невероятное упорство в трудные минуты и помогала с пренебрежением относиться к окружавшей его убогой или неприязненной обстановке. Люди и события всегда вращались вокруг него. Его особа была центром жизни повсюду, где бы он ни находился. Он стремился подняться выше всех, подобно деревьям, которые, возвышаясь над лесом, губят своих соседей, высасывают из почвы все ее соки и постепенно опустошают все вокруг себя. Маэстре Кристобаль вернулся в Португалию, и начало его пребывания в этой стране тоже было окружено тайной, вплоть до его женитьбы.
Маэстре Кристобаль имел обыкновение ходить к мессе в один из лиссабонских монастырей, где была также и школа, в которой воспитывались неимущие сироты солдат, погибших за Португалию на земле или на море. Гам он познакомился с юной Фелипой Муньиш де Пеллестреллу. Ее отец был моряком флота инфанта дона Энрике и одним из участников открытия Порту-Санту, маленького островка вблизи Мадейры. Дон Энрике подарил Пеллестреллу этот остров, лишенный леса и пригодный для обработки, считая, что щедро вознаградил его. Его товарищам, которым не так посчастливилось, достался во владение остров Мадейра, гораздо более обширный и получивший свое название от огромных лесов, покрывавших его до самого океанского побережья. Так как владельцы не знали, какую выгоду можно извлечь из этих лесов среди океана, они подожгли их, и этот лесной пожар не прекращался в течение семи лет. Затем они стали выращивать на покрытой золой почве сахарный тростник и португальскую лозу, создав таким образом знаменитое вино, мадеру, которое наконец обогатило колонистов. Что касается Пеллестреллу, то он, заселяя свой остров Порту-Санту, имел неосторожность привезти туда пару кроликов, которые расплодились в таком количестве, что через несколько лет уничтожили весь урожай, и хозяин острова умер в бедности.
Сын его продолжал управлять островом Порту-Санту. Юная Фелипа, по обычаю того времени, присоединила к фамилии Пеллестреллу португальскую и благородную фамилию своей матери - Муньиш.
Женившись на ней, маэстре Кристобаль заполучил в собственность все бумаги своего тестя, морские карты, сообщения разных мореплавателей, проекты ученой школы на Сагреше - уже почти забытые отзвуки маленького ученого двора покойного дона Энрике. Вероятно, вынужденный безденежьем, он поселился на Порту-Санту, у своего шурина, нищего губернатора этого острова. Пребывание там и пробудило в нем жажду географических открытий, которую чувствовали тогда все португальцы и которой они, казалось, заражали каждого, кто попадал в их страну. К тому же, на этом острове посреди океана ни о чем другом нельзя было и думать. Люди, оторванные от родного берега, внезапно оказывались заброшенными на вулканический архипелаг, вздымавший свои вершины над голубой пустыней, носившей в течение долгого времени имя моря Тьмы. Уже нашли себе хозяев Азорские острова, Мадейра, Канарские острова и Зеленый мыс. Неслышно готовился к вторжению на другую половину земного шара авангард, стоявший на крайней точке Европы. Там, за линией горизонта, где иногда громоздились тучи, принимая форму фантастических островов, несомненно лежали какие-то земли, и эта географическая загадка привлекала к себе людей и их корабли, как магнитная гора, о которой рассказывали арабские мореплаватели, вернувшиеся из Индийского океана.