Привыкнув, очевидно, к тому, что его супружеские злоключения всегда являются поводом для веселья в мужском обществе, и не заметив на сей раз и тени улыбки на серьезном лице молодого человека, он оставил свой залихватский тон и, придвинув стул поближе к Айлингтону, продолжал уже значительно спокойнее:
- Вот с чего это все пошло. Едем мы как-то почти порожняком вниз по Уотсонову склону, а дело к ночи, и тут курьер окликает меня и говорит: "Они тут совсем разбушевались. Останови-ка ты лучше". Я и остановил. И, гляжу, выпрыгивает из дилижанса женщина, а следом за ней несколько парней, и волокут они кого-то, кляня и ругая его на чем свет стоит. Потом оказалось, что это пьяный муж той женщины, и они собираются вышвырнуть его из дилижанса за то, что он оскорбил и ударил ее. И если бы не я, мой мальчик, бросили бы они его там прямо на дороге. Но я все уладил, я посадил ее к себе на козлы, и мы поехали дальше. В лице у нее ни кровинки, - к слову говоря, она из породы тех женщин, которые никогда не краснеют, - но чтобы плакать или хныкать, об этом и речи не было. Хотя каждая расплакалась бы на ее месте. Я еще тогда подивился. Высокая она была, и светлые волосы вились у нее по плечам, длинные, как кнут из оленьей кожи, и цветом, как оленья кожа. А глаза такие, что прошибают тебя уже за пятьдесят ярдов; а руки и ноги на удивление маленькие. И когда она пришла в себя, ожила и развеселилась, то и хороша же она была, будь она проклята, - ох, и хороша! - Слегка покраснев и смутившись от своего неумеренного восторга, он остановился и закончил небрежным тоном: - В Мэрфи они сошли.
- И что же дальше? - спросил Айлингтон.
- Что дальше? Я часто видел ее потом, и когда она бывала одна, то всегда взбиралась ко мне на козлы. Она вроде бы душу отводила со мной, рассказывала, как муж напивается и обижает ее; его-то я мало видел, он все больше во Фриско жил. Но у нас все было чисто, Томми, - все было чисто у нас с ней. Ну вот, я и зачастил к ней туда. Но пришел день, когда я сказал себе: "Не дело это, Билл", - и перевелся на другую линию. Ты знал Джексона Филтри? - спросил он вдруг ни с того ни с сего.
- Нет.
- А, может, слыхал про него?
- Да нет, - повторил Айлингтон нетерпеливо.
- Джексон Филтри водил курьерский дилижанс от Уайта до Саммита с переездом вброд через Северный Рукав. Как-то он и говорит: "Билл, паршивая там переправа через Северный Рукав". А я и говорю: "Должно быть, так и есть, Джексон". "Погубит меня когда-нибудь этот Северный Рукав, попомни мое слово, Билл". А я и спрашиваю: "Почему бы тебе не переезжать ниже по течению?" "Сам не знаю, - говорит он, - не могу, и все". И после, всякий раз, как мы встречались с ним, он повторял: "Видишь, еще не погубил меня этот Северный Рукав". Как-то заглянул я в Сакраменто, и подходит там ко мне Филтри и говорит: "Продал я свой курьерский из-за этого Северного Рукава, но он еще погубит меня, Билл, попомни мое слово". И смеется при этом. А через две недели после того нашли его тело ниже по течению - он пытался перебраться там, возвращаясь из Саммита. Люди говорят, глупости это все, а я говорю: судьба! На другой день, как я перешел на Плейсервиллскую линию, выходит эта женщина из гостиницы, что над конторой дилижансов, и говорит, что муж ее лежит больной в Плейсервилле; так она сказала тогда; но это была судьба, Томми, судьба! Три месяца спустя муж ее принимает не в меру морфия от белой горячки и умирает. Поговаривали, что это ее рук дело, но это судьба. И спустя год я женился на ней. Судьба, Томми, судьба!
Прожили мы с ней три месяца - всего три месяца! - продолжал он, глубоко вздохнув. - Долгий ли это срок для счастливого человека? Бывали и раньше в моей жизни дни, когда круто мне приходилось. Но в эти три месяца такие выпадали дни, Томми, что, казалось, не будет им конца, дни, когда как в орлянку: то ли я ее порешу, то ли она меня прикончит. А теперь хватит об этом. Ты еще молод, Томми, и я не собираюсь рассказывать тебе о вещах, про которые я еще три года назад сказал бы, что все это вранье. А ведь я немало пожил на свете.
Когда он замолчал, повернув угрюмое лицо к окну и сжав на коленях руки, Айлингтон спросил, где же теперь его жена.
- Больше не спрашивай меня ни о чем, мой мальчик, ни о чем не спрашивай. Я сказал все, что мог.
И, сделав такое движение рукой, словно он отбрасывал от себя вожжи, Билл встал и подошел к окну.
- Теперь ты понимаешь, Томми, что небольшая кругосветная поездка мне в самую пору. Не можешь ты со мной ехать - дело твое. А я еду.
- Надеюсь, не раньше, чем вы позавтракаете, - произнес нежный голосок, и в комнату вошла Бланш Мастермен. - Отец никогда не простил бы мне, если бы я так отпустила друга мистера Айлингтона. Вы останетесь, правда? Ну, пожалуйста! И разрешите мне опереться на вашу руку, а когда мистеру Айлингтону наскучит стоять вот так, застыв на месте, он тоже пройдет в столовую и познакомит вас со всеми.
- Я совершенно очарована вашим другом, - сказала мисс Бланш, когда они стояли в гостиной, глядя вслед удаляющейся фигуре Билла, который, зажав в зубах короткую трубку, шагал по обсаженной кустарником аллее. - Но почему он задает такие странные вопросы? Ему непременно нужно было узнать девичью фамилию моей матери.
- Он честный малый, - сказал Айлингтон серьезно.
- Вы чем-то очень подавлены. Боюсь, вы вовсе не благодарны мне за то, что я удержала вас и вашего друга. Но не могли же вы уехать, не дождавшись отца!
Айлингтон улыбнулся ей невеселой улыбкой.
- И потом, я думаю, нам все же лучше расстаться здесь, под этими фресками, не правда ли? До свидания!
Она протянула ему узкую ручку.
- Там, у моря, когда у меня были красные глаза, вам не терпелось взглянуть на меня, - добавила она, вступая на опасный путь.
Айлингтон посмотрел на нее печальным взглядом. Что-то блеснуло на ее длинных ресницах и, задержавшись на миг, скатилось по щеке.
- Бланш!
Теперь на ее щеки вернулся румянец, и она, наверное, отняла бы свою руку, если бы Айлингтон не завладел ею. У Бланш были некоторые основания опасаться, что и талия ее захвачена в плен. И все-таки она не удержалась и сказала:
- А вы уверены, что нет чего-нибудь вроде молодой женщины, что удерживало бы вас здесь?
- Бланш! - воскликнул Айлингтон с укором.
- Если джентльмены выкрикивают свои тайны у двери, открытой на веранду, а на этой самой веранде молодая девушка лежит и читает глупейший французский роман, должны ли они удивляться, что им она уделяет больше внимания, чем своей книге?
- Тогда вы знаете все, Бланш?
- Да, - сказала Бланш. - Постойте: "…чего еще можно ожидать от такого - гм! - дурака, каким ты уродился!" До свидания. - И прелестной невинной змейкой она выскользнула из его рук и скрылась.
Под мягкое шуршание волн, под звуки музыки и оживленных голосов над Грейпортом снова взошла желтая пол луна. Она смотрела на бесформенно громоздящиеся скалы, на обсаженные кустарником аллеи, на просторные лужайки, на пляж и мерцающую водную гладь. Особо она выделила белый парус у берега, стеклянный садовый шар на лужайке и, наконец, сверкнула на чем-то зажатом в зубах человека, который, стараясь слиться с низкой стеной, окружающей Клиффорд-Лодж, перелезал через нее. Потом, когда на залитую лунным светом дорожку вышли из тени густой листвы мужчина и женщина, человек этот соскочил со стены и застыл там, выжидая. Это был старик с обезумевшими глазами, чья дрожащая рука сжимала длинный острый нож, и вид его был не столько безжалостный, сколько жалкий, и внушал он не ужас, а сострадание. В следующую секунду нож был выбит у него из рук, и он уже барахтался, зажатый, как в тисках, в объятиях другого человека, который, очевидно, соскочил со стены вслед за ним.
- Будь ты проклят, Мастермен! - хрипло выкрикнул старик. - Выйди против меня на честный бой, и у меня еще хватит сил тебя убить!
- Но я-то Юба Билл, - сказал Билл спокойно, - и пора кончать это твое окаянство.
Старик бросил свирепый взгляд на Билла.
- Я знаю тебя. Ты один из друзей Мастермена! Будь ты проклят… Пусти меня, я должен вырезать у него сердце… Пусти! Где Мэри?.. Где моя жена?.. Вон она там!.. там… там! Мэри! - Он бы закричал, если бы Билл, проследив за его взглядом, не зажал ему рот могучей рукой. Отчетливо видные в лунном свете, Бланш и Айлингтон стояли рука об руку на садовой дорожке.
- Отдай мне мою жену! - прохрипел старик сквозь зажатый сильной ладонью рот. - Где она?
Бешенство вдруг зажглось во взгляде Юбы Билла.
- Где твоя жена? - повторил он за стариком, надвинувшись на него и прижав его к садовой стене. - Где твоя жена? - снова повторил он, приближая свое искаженное мрачной сардонической гримасой лицо и разъяренные глаза к испуганному лицу старика. - А где жена Джека Эдама? Где моя жена? Где она - эта женщина-дьявол, которая одного человека лишила разума, другого спровадила в ад его же собственной рукой, а меня навсегда сломила и погубила? Где! Где? Ты хочешь знать - где! В тюрьме она, в тюрьме, ты слышишь - брошена в тюрьму за убийство, Джонсон, - за убийство!
У старика перехватило дыхание, он как-то странно вытянулся, а потом вдруг обмяк и как безжизненное тело соскользнул к ногам Билла. Охваченный теперь уже совсем другими чувствами, Билл опустился рядом с ним и, нежно приподняв его за плечи, прошептал:
- Джонсон, посмотри на меня, старина! Ради бога, взгляни на меня, это же я - Юба Билл! А вон там твоя дочь и Томми, ты же помнишь Томми, маленького Томми Айлингтона.
Глаза Джонсона медленно открылись. Он прошептал:
- Томми! Как же, Томми! Сядь ко мне, Томми! Но не садись так близко к воде. Разве ты не видишь, как она поднимается, как она манит меня, как шипит и закипает на скалах? Она подступает все ближе!.. Держи меня, Томми!.. Держи, не отпускай. Мы еще доживем до того дня, когда вырежем ему сердце, Томми, мы еще доживем… мы еще…
Голова его поникла, и стремительная река, видимая только ему одному, вырвалась к нему из темноты и унесла, но уже не в темноту, а сквозь нее к далекому, мирному, сияющему морю.
Перевод Л. Поляковой
ТУОЛУМНСКАЯ РОЗА
ГЛАВА I
Время приближалось к двум часам ночи. В доме Робинсонов, где весь вечер шло веселье и танцы, погасли огни, и луна, поднявшись высоко в небо, посеребрила темные окна. Всадники, еще час назад пугавшие торжественный покой сосен смехом и песнями, ускакали кто куда. Один влюбленный кавалер направил своего коня на восток, другой - на запад, третий - на север, четвертый - на юг, а юная особа - предмет их поклонения, "Роза Туолумны", удалившись в свой будуар в доме на Чемисалском перевале, мирно укладывалась в постель.
Мне жаль, что я лишен возможности описать последовательно весь процесс. На двух креслах уже воздвиглись беспорядочные нагромождения чего-то белого и воздушного, предназначенного служить покровами, сама же юная особа, мгновение назад полускрытая шелковой завесой золотистых волос и слегка напоминавшая кукурузный початок, теперь уже была облачена в одно из тех длинных, бесформенных одеяний, которые уравнивают всех женщин, делая их похожими друг на друга, а ее округлые плечики и тонкая талия, еще час назад производившие столь роковое воздействие на души и умы обитателей Фор-Форкса, сделались недоступными для взора. Оставалось открытым личико - чрезвычайно привлекательное; да внизу из-под края одеяния высовывалась ножка, безукоризненная по форме, хотя и не отличавшаяся миниатюрностью.
- Там, где я ступаю, цветы уже не поднимут головок, чтобы поглядеть мне вслед, - с восхитительной прямотой сказала она как-то одному из своих поклонников.
В этот вечер личико "Розы" выражало полное довольство и безмятежность. Она не спеша приблизилась к окну и, раздвинув шторы на самую-пресамую малость, заглянула в эту крохотную щелку. Неподвижная фигура всадника все еще маячила на дороге с тем чрезмерным упорством преклонения, вытерпеть которое может только заядлая кокетка или без памяти влюбленная женщина. "Роза" в эту минуту не принадлежала ни к той, ни к другой категории, и, постояв у окна не больше чем положено, она отвернулась, пробормотав довольно отчетливо, что это прежде всего нестерпимо смешно, и вернулась к своему туалетному столику, причем внимательный наблюдатель мог бы заметить, что ступает она уверенно и твердо, без изнеженных ужимок и не прихрамывая, как те, кто не привык разгуливать босиком. Да ведь и в самом деле всего лишь четыре года минуло с тех пор, как голенастая, словно жеребенок, босоногая девчонка в бесформенном ситцевом платьишке выпрыгнула из отцовского фургона, когда он остановился у Чемисалского перевала. И кое-какие дикие повадки "Розы" сохранились и после переселения и пересадки на культурную почву.
Стук в дверь застал ее врасплох. Она быстро юркнула в постель и из этого надежного убежища вопросила, слегка нахмурив брови:
- Кто там?
Из-за двери донеслось неуверенное бормотание.
- Это ты, па?
Бормотание стало утвердительным, настойчивым и задабривающим.
- Обожди минутку, - сказала "Роза". Она встала, отперла дверь, проворно улеглась обратно в постель и крикнула:
- Войди!
Дверь робко приотворилась. В образовавшуюся щель просунулась седеющая голова и широкие, чуть сутулые плечи, принадлежавшие мужчине довольно преклонного возраста; после некоторого колебания за плечами застенчиво последовала пара ног, обутых в ковровые шлепанцы. Когда появление призрака полностью завершилось, он тихонько притворил за собой дверь и остался возле порога, проявляя крайнюю неуверенность в себе и чрезвычайную даже для призрака боязнь вступать в разговор. Это вызвало со стороны "Розы" нетерпеливый и, боюсь, не слишком вразумительный протест.
- Ну же, па, тоже мне!
- Ты уже легла, Джинни, - неуверенно сказал мистер Макклоски, поглядывая на кресла и наваленные на них предметы со странной смесью опасливого мужского благоговения и отцовской гордости, - ты уже легла и разделась?
- Да, уже.
- Понятно, - сказал мистер Макклоски, присаживаясь на самый краешек кровати и мучительно стараясь запрятать ноги куда-нибудь подальше. - Понятно. - Помолчав, он потер ладонью короткую жесткую бороду, похожую на долго бывшую в употреблении сапожную щетку, и добавил: - Хорошо повеселилась, Джинни?
- Хорошо, па.
- Они все там были?
- Да, и Рэнс, и Йорк, и Райдер, и Джон.
- И Джон! - Мистер Макклоски постарался придать глазам, робко взиравшим на дочь, лукаво вопросительное выражение, но, встретив прямой взгляд широко открытых глаз, в котором не сквозило ни тени смущения, учащенно заморгал и покраснел до корней волос.
- Да, и Джон был, - сказала Джинни, ничуть не меняясь в лице и не отводя в сторону взгляда больших серых глаз. - И провожал меня домой. - Она умолкла, закинула руки за голову и поудобнее устроилась на подушке. - Он опять задал мне этот вопрос, па, и я сказала: "Да". Это совершится… довольно скоро. Мы поселимся в Фор-Форксе в его доме, а на следующую зиму переедем в Сакраменто. По-моему, это правильно, да, па? Как ты считаешь? - И она подкрепила свой вопрос легким пинком ноги под одеялом, выведя таким способом Макклоски из задумчивости.
- Да, конечно, - растерянно сказал мистер Макклоски, возвращаясь к действительности. Потом, ласково похлопав по одеялу, добавил: - Ты не могла бы сделать лучшего выбора, Джинни. Ни одной девушке в Туолумне никогда не залететь так высоко, даже если очень повезет. - Он снова примолк, потом сказал: - Джинни…
- Да, па?
- Ты уже легла и разделась?..
- Ну да!
- А ты не могла бы, - продолжал мистер Макклоски, беспомощно оглядываясь на стулья и медленно почесывая подбородок, - а ты не могла бы одеться снова?
- Что такое, па?
- Ну, понимаешь, нацепить на себя все это обратно, - торопливо пояснил он. - Ну, может, не все, а хотя бы кое-что. А я помог бы тебе… Ну, может, подал чего, или, может, пряжку какую застегнул, или бантик завязал, или зашнуровал ботинок, - продолжал он, не сводя глаз с кресел и храбро стараясь не спасовать перед тем, что было на них навалено.
- Ты в своем уме, па? - вопросила Джинни, внезапно садясь на постели и величественно встряхивая своей золотистой головкой.
Мистер Макклоски нервно почесал бороду с того бока, где она имела наиболее изношенный вид - должно быть, от неоднократного повторения этой операции, - и увильнул от прямо поставленного вопроса.
- Джинни, - сказал он, нежно поглаживая одеяло. - Видишь ли ты, какое дело. Там у нас внизу один незнакомый человек… То есть он для тебя незнакомый, детка, но я-то его знаю издавна. Он тут уже целый час прохлаждается и будет прохлаждаться еще до четырех часов, до дилижанса. Так вот, мне бы хотелось, Джинни, голубка, чтобы ты спустилась вниз и вроде бы помогла мне принять его. Нет, нет, не выйдет, Джинни, - поспешно сказал он, поднимая руку, чтобы предупредить возражение, - не выйдет! Он не ляжет в постель. И не станет играть со мной в карты. И виски его не берет. Сколько я его знаю, второго такого неудобного гостя еще свет не родил…
- Зачем же тогда он тебе нужен? - решительно спросила мисс Джинни.
Мистер Макклоски опустил глаза.
- Видишь ли, он специально завернул сюда, чтобы оказать мне большую услугу, иначе я не стал бы беспокоить тебя, Джинни. Ей-богу, не стал бы! А тут мне подумалось, что раз уж я никак не могу ничем его занять, так, может, ты спустишься вниз и управишься с ним - ведь ты всегда здорово умеешь с ними управляться.
Мисс Джинни пожала красивыми плечиками.
- Он молод или стар?
- Он еще совсем молодой, Джинни, но, между прочим, знает пропасть разных вещей.
- А чем он занимается?
- Да вроде ничем, по-моему. Получает доход с рудника в Фор-Форксе. Путешествует, ездит повсюду. Я что-то слыхал, Джинни, будто он поэт… Ну, знаешь, пишет эти самые стихи. - Мистер Макклоски сказал это не без тайного умысла. Он вдруг вспомнил, что его дочь частенько получает отпечатанные на бумажке чувствительные стишки, именуемые "стансами", с приложением других, не менее сахаринных предметов.
Мисс Джинни надула хорошенькие губки. Все эти возвышенные фантазии вызывали в ней легкое чувство сострадательного презрения, естественное в таком юном и обладающем превосходным здоровьем организме.
- Впрочем, - продолжал мистер Макклоски, задумчиво почесывая голову, - впрочем, я не советую тебе, Джинни, говорить ему что-нибудь насчет стихов. Я только что сам пробовал. Я подал ему виски в гостиную. Завел музыкальную шкатулку. А потом говорю этаким, знаешь, светским тоном: "Располагайся, как дома, и прочти мне что-нибудь из своих сочинений, что тебе самому больше по вкусу". А он, ты знаешь, взбеленился. Этот малый просто взбеленился, Джинни. Уж как только он меня не обзывал. Понимаешь, Джинни, - продолжал мистер Макклоски смущенно, - мы ведь с ним старые приятели.
Но его дочь со свойственной ей стремительностью уже приняла решение.
- Я спущусь вниз через несколько минут, па, - сказала она, - только не говори ему ничего - не говори, что я была уже в постели.
Лицо мистера Макклоски просияло.
- Ты всегда была хорошей, доброй девочкой, Джинни, - сказал он, опускаясь на одно колено, чтобы удобнее запечатлеть торжественный поцелуй на ее лбу. Но Джинни схватила его за руки и на минуту удержала в плену.