Велика была у Федьки, патриаршего человека, спесь, но перед Паисием не посмел изгаляться. Поклонился, под благословение подошел. Но, выказав смиренность, говорил, как приказывал:
- Лепо ли, что у монастыря под боком колдунья живет припеваючи?
- Колдунья?! - изумился Паисий.
- Да про нее все знают, кроме тебя, авва! Чересчур берегут монахи покой господина своего!
- Что за колдунья? Где?
- В Можарах, авва! Жена дьячка. Под боком у церкви, от церкви кормится, творя черное бесовство. Маланьей зовут.
Паисий поднял глаза - озарил:
- Вот и увези ее на новое место, от греха и с глаз долой.
- То мое дело, кого везти и куда. Не отписывать же мне патриарху, что игумен Паисий для тайных надобностей колдунью подле себя держит…
Паисий усмехнулся.
- За обиду костром платишь? Не страшно ли? Как бы пламя тебя самого не высветило. Не снопы собрался с поля украсть - целое селение.
- Оставь мои печали мне. - Глаза у Федьки светились, как у кота. - Она, ведьма, волкам собиралась меня скормить. Сама обернулась волчицей и лошадь - в клочья.
Паисий молчал, и Федька кинулся к нему, как с цепи. Зашептал в самое лицо:
- Я все тайники ваши повыпотрошу, коли не сделаешь по-моему. По Соловкам, что ли, скучаешь?
- Как безжалостны русские к своим же людям! - Паисий перекрестился. - Но ты же сам знаешь, у меня нет власти жечь людей за еретичество, то дело наитайнейшее, царское.
Федька лицом потемнел, глаза сделались пустыми.
- Кто дознается? Кто вступится за бабу? Выбирай, авва, или она - в огонь, или монастырь спалю. Мои люди много хуже разбойников. - И, приложив ко рту ладонь, шепнул Паисию в самое ухо: - Ходит слух, будто ты, авва, разбойника Шишку в услужении держишь?
Паисий встал во весь свой прекрасный рост.
- Одно истинно. Шишка на исповедь ко мне являлся. Держу его, как собаку. Без ошейника он хуже упыря. И вот мой сказ: исполню нужное тебе, ты же исполни свое, но изволь впредь не объявляться в нашем краю.
- Изволю, - ощерил рыбьи зубки просиявший Федька. - Потом изволю. Покуда же в монастыре твоем поживу, потерпи и не обессудь.
6
Утром Маланья пошла на задний двор поглядеть на дьячка своего: не смея переступить порога избы, спал он в баньке, воруя из поленницы дрова и из сеней лук, да еще сливки с кринок схлебывал, чтоб убыток был неприметен. Это для Маланьи-то!
Ночью, выйдя во двор, Маланья слышала, как дьячок кашлял, и как от его вздохов распирало бревна, и как они тотчас грустно опадали, потрескивая, поскрипывая.
Маланья отнесла пьянчуге горшок со щами да плошку с отваром из сушеных листьев капусты.
Дьячок благодарственно взвыл, но высунуть свою бесстыжую рожу за дверь не посмел. И Маланья сама прослезилась. Почувствовала, как отходит сердцем, мягчеет взором. Зашла, вздохнув, в сени, а в уголку, на ларе - Ванюшка. Стоит не шелохнется, но вот он, не призрак - явь, хоть потрогай.
За дверь взялась неторопко, дверь за собой прикрыла степенно, а в избе - не передохнет. Сердце в висках бухает.
Лохматенькие являются не к добру.
Однако пока не помер - живи! Пошла к печке кашу ставить, молоко томить, масло сбивать.
Любимое Маланьино место на высокой скамье против печи, рука туда-сюда, пахта в маслобойке глюкает, а глазами в печь, на прогорающий огонь. Уголья как парча - золото на малиновой подбивке, а поверх пламена. Промчится алая прозрачная конница, а за нею синяя, но у Маланьи глаза кошачьи - видят то, что другим не дано. Над алыми да над синими огоньками, заполняя печь доверху, круговертью летают, ну словно бы мыши летучие, цвета пепельно-черного, багряно-сизого, а то и совсем смрадного цвета. Кто видит, тот знает, каков он, смрадный цвет. И чудится Маланье - мчит вся эта пегая, гарью пропахшая конница в черный зев, и чем шибче бег коней, тем чернее пропасть, да и сдвинулась вдруг и пошла, глотая конницу, вон из тьмы, задвигая в себя горящие угли, горшок, кринки…
Маланья с лавки сиганула, заслонкой хлоп, и рукою сердце придерживает, чтоб не выскочило вон из груди. Подняла голову, а Ванюшка косматенький из-за трубы смотрит, и глаза у него, как у совенка, и лапка, что за кирпич ухватилась, дрожит.
Тут Маланья черпнула ковшик холодной воды, попила, умылась, оделась, взяла нож - отрезать в холодном погребе сала к обеду, а нож бряк из руки и в пол воткнулся.
Вышла во двор, а гость уж лошадь привязывает.
- Изволь, хозяйка, хозяина своего кликнуть, - молвил, поклонясь.
Маланья тоже поклонилась незнакомому, нездешнему, однако спрашивает:
- Какая нужда тебе в моем хозяине?
- В дороге я долго. Сам бы ладно, коню отдых нужен, - достал щепоть серебряных денежек.
Маланья деньги приняла, зардевшись от щедрости путника.
- Хозяин мой в баньке заперся - грехи отмаливать. Коня в сарай поставь, там и овес в яслях. Постель тебе хоть на печи постелю, хоть в красном углу.
- Благодарю за доброе слово, - сказал человек, отирая лицо от невидимой корочки ночного пронизывающего ветра.
- За такие деньги всякий станет покладистым, - сказала Маланья, отворяя сарай перед лошадью. - Уж больно черна она у тебя!
- То - масть, - улыбнулся усталый путник. - Когда скачу, хоть в самую непроглядную ночь, даже ветер светлеет.
- Ну-ну! - сказала Маланья и ушла в избу.
Постелила Маланья Кудеяру на лавке: печь горяча была.
Кудеяр верхнее снял, сапоги стянул, а на остальное сил не осталось. Лег и уплыл на лубяном челне в милое детство. Река лилась по светлому, и, не отставая от челна, прыгала по берегу, посвистывая, птица-синица.
Глаза открыл - лучина горит. Маланья за столом, на воду в ковше дунет и глядит, глаза рукой заслоня.
- Проснулся? А я про тебя многое знаю.
- Да неужто?! - удивился Кудеяр. - Ты же имени даже моего не спросила.
- А у тебя нет имени, - сказала Маланья, и Кудеяр, потянувшийся было со сна, замер и сел. - Ты - человек дороги. Рановато к нам пожаловал, под снегом земли не видно.
И засмеялась, глядя Кудеяру в лицо.
- Я тебе травку петров крест дам да свечу ярого воску.
- Зачем мне трава да свеча?
Маланья пальцем Кудеяру погрозила.
- Ты мне глаза не отводи, моя вода - зеркало. Травка тебе от привидений пригодится, а свеча ей в помощь.
- Не понимаю что-то тебя я, женщина, - пожал плечами Кудеяр.
Тут Маланья улыбнулась и сказала, в темное окошко глядя:
- Один мужик яму для столба рыл. Глядь, корчага с серебром. Матюкнулся мужик с радости, а корчага исчезла… Ты тот камень Самосвет царю отошли. Он тебя простит и спасибо тебе скажет. Да смотри в зепь не положи камень-то. Его на груди носят.
Речи бредовые, но правда в них была. Заехал в Можары о Кудеяровом кладе разведать.
- Скажи, добрая хозяйка, о каком камне ты говоришь?
- О Самосвете, что в нашей земле сокрыт.
- А зачем камень царю отдавать, у него от самоцветов подвалы ломятся.
- То от самоцветов, а наш камень Самосвет. Если с ним Белый царь обойдет Россию, станет она для неприятеля невидимой… Все, что в кладе, себе возьми - не возбраняется, а камень будь любезен царю отдать. Обещаешь?
- Обещаю, - сказал Кудеяр. - Самая малость осталась - клад сыскать.
- Он сам тебя найдет.
Маланья набрала в горсть воды из ковша да и брызнула на Кудеяра.
- Садись за стол, кашей накормлю. - Поставила кашу и молоко, сама шалью закуталась. - За дурнем моим схожу. Тоже, чай, проголодался.
Выскочила на мороз да оглянулась чего-то, а Ванюшка косматенький стоит на порожке, к избе спиной прислонясь, а опорки на ногах у него размотались, а из худых лаптей - коготки.
Ох и кинулась Маланья к дьячку своему, сграбастала, тепленького, глупенького, спеленала белыми руками и принесла в избу, как матрешку. На пороге только и опамятовалась, на землю поставила, чтоб не смутить хозяина перед гостем. А гостя уж след простыл.
- Чему-то быть, - сказала Маланья, расплакавшись вдруг на груди своего дьячка.
- Чему же?! - робко гладил он жену по головке.
- Не зна-а-аю, - неутешно плакала Маланья да и смолкла. - Чему быть, того не миновать.
7
Был суд.
В тихие Можары понаехало из соседнего монастыря начальство. В церковном притворе с цепями на руках, в колдовском своем платье, поверх беличья шубка, сидела на скамье Маланья. Перед ней на возвышении святые мужи в черных рясах, а главой у них игумен Паисий. Односельчан полна церковь - согнали.
Федька Юрьев сказывал о колдовстве Маланьи и о той порче, какую она напустила на него.
- И, ненавидя весь род Христов, - вопил Федька, - напустила Маланья на меня и мужа своего дьячка Ивана черное чародейство. Очутились мы в санях, и понесла нас лошадь мимо дороги. Сама же Маланья обернулась волчицей, выскочила через трубу и погналась за нами. Величиной волчица была выше леса, зубы как пила, а глаза как две печи. Догнала эта волчица сани и сожрала лошадь.
- Это зачем же я свою лошадь жрать бы стала? - засмеялась Маланья, пугая смехом и дерзостью невиданной монахов и крестьян. - Мне бы вас, бессовестных, слопать!
- Ведьма! - У Федьки пена изо рта пошла. - Не по зубам тебе человек с крестом! Не по зубам!
Спросили дьячка, видел ли он волчицу.
- Не видел, - покрутил головой дьячок. - То, что в купчей слова перевернулись, - точно. А волчицы не было. Да и вокруг саней следов было много, целая стая лошадь разорвала.
Терентий Ивлев, домашний палач Кучума, черный, высохший, согнутый болезнью пополам, тоже говорил против Маланьи:
- Угрожала она мне, ведьма, что сделает таким же черным, как потолок в моей избе. И точно. Три года сох - и вот поглядите-ка на меня теперь, добрые люди! Сжечь ее, ведьму!
- Угрожала Терентию Ивлеву? - спросили судьи Маланью.
- Угрожала. - Маланья не запиралась. - Угрожала ему, потому что он - тать, свел корову у нас три года тому назад.
- Как же ты узнала?
- Мне многое ведомо. Поглядите на его рожу! Хороший человек разве стал бы палачом?
Злы были люди можарские. Один вспомнил то, другой - другое, третий - про больную голову, будто сонного и пьяного накрыла Маланья подолом…
Во время суда Федька Юрьев все бегал на улицу. Со дня порчи никакая пища в животе у него долго не держалась. Глядя на все это зло, судьи приговорили: Маланью, колдунью, сжечь.
Суд шел на Сретенье. Омрачить праздник побоялись, отложили казнь на завтра.
Заперли Маланью в амбар на господском дворе и собак вокруг посадили.
Тут можарские люди опомнились: веселое ли дело человека живьем спалить. Побежали к Паисию с подарками. Игумен был суров. Всех, кто пришел со взятками, велел бить кнутами, и били.
Обозлившись, можарцы объявили Федьке, что в патриаршие земли не побегут. Патриаршие люди быстренько собрались и уехали, не грозя и не споря. "Не к добру", - подумалось можарцам.
Глава четвертая
1
Пока вершилось ужасное Маланьино дело, Анюта ни жива ни мертва отсиживалась в коровнике. Чего греха таить, боялась Анюта, как бы не вспомнила на пытке Маланья про нее.
Все же, как ни страшно за шкуру свою дрожать, - когда близкий человек в беде, свой страх недорог.
Спорхнула ночью Анюта с печи, оделась потихоньку и побежала к Маланьиному горькому амбару.
Висела морозная дымка, снег скрипел - в Москве слышно.
Прибежала-таки Анюта на боярский двор. Людей - никого. Собаки цепные, человека завидя, из будок повыскочили и, как волки, уселись молча вокруг амбара и стали ждать Анюту, чтоб разорвать, коли подойдет.
- Маланья! - крикнула Анюта издали.
Маланья, узнав голос, отозвалась:
- Зачем пришла, Анюта? Уходи, пока не увидели.
- Нет никого. А пришла спросить, чего мне сделать, чтоб вызволить тебя. К амбару не подойти, псы больно голодны.
- Ничего не поделаешь, девушка. Помни меня и молись. - Может, черта позвать? Ты научи как, я позову.
- Богу за меня молись, девушка. Богу! И ступай. Караульщик греться пошел. Не ровен час увидит тебя.
Тут в доме дверь хлопнула.
Заплакала Анюта и бежать. Бежит к селу, а сама думает, не позвать ли маленького лешего, может, он вызволит Маланью. Только подумала, обдало ее снежной пылью, выросла из-под земли тройка белых лошадей в серебряной сбруе. Саночки узорчатые, голубыми цветами расписаны. Возок пуст, а на месте кучера Ванюшка-леший.
- Звала? - спрашивает.
- Звала.
- Садись и приказывай.
Как во сне села Анюта в саночки. Шевельнул Ванюшка вожжами, и поплыла земля-матушка, снегами белыми укутанная, из-под легких полозьев. Скрипят полозья как правдашние, а следу никакого.
- Не шибко ли кони идут? - спрашивает Ванюшка, а сам вожжи натянул слегка - кони сгоряча лесок перемахнули.
- Не шибко! - говорит Анюта, а у самой дух захватило.
Дух захватывает, а страха нет. Кони волшебные, сани заморские, кучером - леший, а страха нет: человека спасать едет.
- Темновато нынче, - вздыхает Ванюшка, - была бы полная луна, я бы тебе голубых каменных цветочков нарвал.
- Баловство это, - говорит Анюта. - Вези меня поскорее к вашему главному лешему, дело у меня спешное и страшное.
- Атаманом у нас Федор Атаманыч, папаша мой. Имя его не позабудь. Любит он, чтоб его с уважением величали. И помни: о чем бы ни спросил, правду говори, не то плохо будет.
- Я сызмальства неправды не говаривала, - ответила Анюта и увидала вдруг, что кони идут шагом по лесной дороге.
Навстречу лошадь. Бочку с водой леший везет.
Глядит Анюта - глазам не верит: вместо лошади-то сам Андрей Кучумович. Анюта потихоньку Ванюшку торк.
- Никак барин наш?
- Он самый.
- Страсть-то какая.
Ванюшка смеется.
- Будет знать, как людей мучить. Проснется завтра, пощупает косточки и скажет: "Будто всю ночь воду на мне возили", а про то невдомек, что и вправду воду на нем возят по ночам.
Лес помаленьку расступился, на поляну выехали. На поляне избы. Широкие - по четыре окна в ряд, - под избами, для тепла, коровьи катухи. Собаки брешут. Деревня как деревня. Разве что окошки поярче светятся, а в одной избе из окон-то аж пламя. Анюта ахнула, а Ванюшка ничего. Значит, так надо. В эту избу и зашли.
Переступила Анюта порог и зажмурилась. Будто радуга в глаза ударила. Слышит голос женский:
- Не пугайся. Открывай глаза, смотри, пока смотрится.
Послушалась Анюта и видит - в красном углу Радуга сидит.
Расшивает шелками платье. В кокошнике росинки непросыхающие. Глаза большие, а неспокойные. Будто бы в них реки ласково льются.
Покосилась Анюта влево - печь. Покосилась вправо - стол. За столом на лавке лешие сидят. В конце стола - стул, а на стуле Федор Атаманыч. Глаза у него зыркие, сам куда как лохмат.
Поклонилась Анюта сборищу.
- Здравствуйте, лесные люди! Здравствуй, Федор Атаманыч!
- Будь и ты здорова! Зачем пожаловала?
- Беда у нас в Можарах. Собираются монахи Маланью, дьячка Ивана жену, за колдовство ее сжечь.
- На то они и монахи, чтоб людям житья спокойного не давать. Да и люди ваши хороши. Сами злому потатчики.
- Правда твоя, Федор Атаманыч!
- То-то и оно, что правда. Спрошу сейчас, может ли мой народец помочь твоему горю.
Залопотали тут лешие промеж себя. Кто уткой крякает, кто ветром гудит, кто травушкой шепчет. Полопотали, полопотали - примолкли.
Федор Атаманыч на Анюту и не смотрит. Отвернулся, а все же разговаривает:
- Хочешь навек с бедой распрощаться, девушка?
- А как же! Хочу!
- Тогда у нас оставайся. За Ванюшку тебя сосватаю. Дом большой дам, скотины сколько пожелаешь. Останешься?
Екнуло у Анюты сердце. Слыхала про то, что заблудившихся баб лешие в жены берут. А все же твердо отвечает:
- Нет, Федор Атаманыч!
- Чудные люди! - крякнул в сердцах главный леший. - О спокойной, сытной жизни мечтают, а с человечеством своим распрощаться не могут. Пеняй на себя, девушка. Много горького на роду тебе написано.
- Так ведь в человечестве меня любовь ждет!
Засмеялся Федор Атаманыч.
- Любви твоей - миг.
- С меня мига довольно, лишь бы не обошла!
- Ну вот что, - нахмурился Федор Атаманыч, - ступай, Анюта. Про нас молчи.
- А как же Маланья-то?
- Жива будет! - рявкнул Федор Атаманыч и кулаком по столу грохнул.
Полетело все тут в тартарары, и очутилась Анюта во дворе у себя, в хлеве коровьем. Побежала в избу, а на крыльце Емельян.
- Куда бегала?
- Коровам сенца подбросить. Холодно нынче.
- И то, - согласился Емельян. - Работница ты у меня.
2
Утром против церкви, на площади, подручные Терентия Ивлева складывали высокий костер. Возле них крутился дьячок Иван. Без шубы, почитай, в исподнем. Просил все:
- Ребятушки, вы дровишки-то посуше кладите! Чтобы жаром сразу обдало, чтоб не мучилась.
Ударил колокол, созывая людей на погляденье.
Собирались медленно, собирались, как на праздник: одеты в новое, в лучшее. Незнакомое дело поджидало их.
Объявился вдруг наборщик Федька Юрьев. Крикнул с коня:
- Последний раз спрашиваю: пойдете на новые святые земли, к святейшему нашему государю и патриарху Никону?
Люди ему не ответили.
Настегал Федька коня и был таков. Тут как раз от боярского дома подводы поехали.
- Везут! - понеслось по площади. - Везут! Везут!