Не дожидаясь, пока переводчик доведет его мысли до обескураженного полицейского, взбешенный Гунке вышел из кабинета, хлопнув дверью.
25
Лес залила талая вода. Размягченный серыми обволакивающими туманами, напившийся досыта земной влаги, он отяжелел и ждал тепла. Волнующая весна бродила ветерком среди берез и сосен, кленов и осин.
Заломин и Повелко шли лесом, пробираясь к чурочному заводу. Вода то и дело преграждала путь, и им приходилось или обходить лужи и ручьи, или перескакивать с пня на пень, с кочки на кочку. Повелко прыгал легко, а старику Заломину явно не везло: вот уже третий раз он оступился в холодную воду.
– Опять промок! – ворчал он, выбираясь на сухое место. – Не рассчитал.
Повелко смеялся:
– Не годишься ты, вижу, в лесные жители, а еще партизанить хотел!
– Ничего, научусь! Еще молодой, – отшучивался старик.
Ходить по весеннему лесу становилось все труднее, и каждый раз, возвратившись на завод, Повелко и Заломин вынуждены были весь вечер сушить сапоги и портянки. Сегодня воды прибавилось; она закрывала бугорки, стояла в низинах, под стволами деревьев. Путь был тяжелый. Километр, отделявший завод от мостика, который ремонтировали Повелко и Заломин, занимал более часа ходьбы.
Наконец показалась поляна. У самого края ее стояли три новых деревянных барака с крохотными подслеповатыми оконцами. Чуть поодаль – кособокая рубленая избенка. Ее двускатная тесовая, почерневшая от времени крыша поросла мохом, покрылась лишайником. Оконца, застекленные осколками, глядели неприветливо. На поляне высились огромные бунты строевого, мачтового леса, подготовленного к вывозке, лежали вороха пиловочника, подтоварника, горбыля, реек…
Это была территория чурочного завода. Ни высоких труб, ни цехов, ни ограды. Все производство – пилорама. Она стояла на открытом воздухе и приводилась в движение двумя старенькими путиловскими тракторами. Тракторы тарахтели с утра до ночи; им вторили визг циркулярных и двуручных пил и стук топоров.
Когда Повелко и Заломин вышли на поляну, завод работал. Несколько человек сгребали чурки в вороха и грузили на подводы. Утром их должны были отправить в город.
Друзья направились к избушке, выделенной им под жилье. Из трубы вился веселый дымок. Не успели Повелко и Заломин поравняться с бараком, как им навстречу вышел директор завода Сивко. Это было необычно: Сивко редко бывал на заводе и всегда в середине дня, в обед.
– Повелко, – сказал сухо директор, – зайдешь ко мне вечером в сторожку.
Повелко кивнул головой в знак согласия и, не ожидая разъяснений, зашагал к избушке.
– Что это он? – поинтересовался Заломин, когда они зашли в избу и принялись торопливо стягивать с ног сапоги и разматывать мокрые портянки.
– Понадобился, – улыбнулся Повелко. – Без меня, брат, он никакое дело решить не может.
– Ну?! – с деланным удивлением переспросил старик. – А я думал – сор от его избы убирать или из козы прошлогодние репьи вытаскивать.
Оба засмеялись. Однако вызов директора заинтересовал и даже взволновал их. Вот уже две недели, как Повелко и Заломин работали на заводе, и до сих пор к ним обращались только с вопросами, касающимися производства.
Сивко принял их на завод по паролю и сам определил им место для жилья. Он же выдал документы, в которых значилось, что они являются рабочими чурочного завода акционерного общества и проживают на территории предприятия. В избушке друзьям было удобно. Кроме них, здесь жила старушка-повариха, большую часть дня проводившая в хлопотах по хозяйству. Повелко и Заломин спали на огромной печи, занимавшей почти половину комнаты. Утром они получали наряд на работу, которая обычно сводилась к ремонту мостов на лесной дороге, ведущей к городу. Наряды давал прораб Хапов. Фактически он руководил всем предприятием, так как Сивко редко заглядывал на завод. Рабочие почти не знали своего директора, зато Хапова недолюбливали и называли между собой "жилой", "продажной шкурой" и "душегубом". Знали о связях Хапова с немцами. Видимо, он был не из пугливых: никто из ставленников оккупантов не решался жить в лесу, а Хапов вот уже более года находился на заводе и часто посещал лесосеки.
С Повелко и Заломиным прораб почти не разговаривал и не делал им замечаний. Две недели друзья прожили мирно, спокойно.
Как только стемнело, Повелко оделся и вышел. Сторожка лесника находилась в шестистах метрах от завода, на возвышенном месте. К ней вела хорошо утоптанная дорожка.
Сивко был в сторожке один. Когда Повелко зашел, он, так же, как и днем, сухо сказал:
– Садись.
Повелко сел и вопросительно посмотрел на директора.
– Ты когда-нибудь сок березовый пил? – спросил Сивко.
Повелко удивленно посмотрел на Сивко. Он не понимал, какое имеет значение, пил ли он сок.
– Да, пил, и много раз.
– А как добывается сок, знаешь?
Пришлось сказать, что и этот секрет известен с малых лет.
– Хорошо, – улыбаясь, заметил директор завода и угостил Повелко немецкой сигаретой.
Закурили. Несколько секунд прошло в молчании. Прервал его Сивко:
– Видишь бутылки? – он показал пальцем на шесть бутылок, стоявших на полу у стены. – Забери их и завтра чуть свет иди в лес, сделай зарубки, стоки и подвесь бутылки. Но не это главное. Идти надо до родника и затем по течению ручья километра четыре, пока не увидишь по правую руку на опушке старый деревянный крест. Под ним похоронен лесник. Сядь около креста и жди, пока к тебе подойдет человек от командира партизанской бригады Кривовяза.
Сивко назвал пароль, отзыв, которым должен Повелко ответить, и подробно проинструктировал, что и как сказать партизану.
– Если он что-нибудь передаст, хорошенько запомни. Потом расскажешь.
Уходя от директора завода, Повелко спросил:
– А как с Хаповым? Что он подумает?
– Ладно, иди! Обмозгуй, как получше выполнить задание, и поменьше беспокойся, что подумает Хапов. Да, в конце концов, не так и важно, что он подумает.
Повелко связал бутылки веревочкой, повесил на плечо и ушел.
Рано утром, когда Заломин еще спал, Дмитрий Повелко собрал бутылки и тихо вышел из избы. Добравшись до родника, он зашагал вдоль лесного ручья. Ручей не признавал ни троп, ни дорог и, выбирая наклон почвы, иногда вовсе не заметный для глаз, устремлялся вперед с веселым звоном. Километра через три он уже превратился в небольшую речушку.
Повелко шел не меньше часа, прежде чем увидел черный, сколоченный из двух толстых сосновых бревен крест, одиноко стоявший на лесной опушке. Повелко огляделся – кругом ни души.
Он уселся на едва пробившуюся из земли зеленую травку, уперся спиной в крест и закурил. В лесу щебетали какие-то птахи, солнце поднялось и пригревало сквозь одежду.
Прошло не меньше часа. Дмитрия потянуло ко сну. Голова его склонилась на грудь, и он задремал.
Когда Повелко, проснувшись, с усилием поднял непослушную, точно налитую свинцом голову и раскрыл глаза, перед ним стоял человек.
– Продай березового соку, – сказал незнакомец.
– Да разве он продается? Так угостить могу, – ответил Повелко.
– Тогда будем знакомы: Александр Мухортов, – и Сашутка – это был он – протянул Повелко руку.
Повелко назвал себя и всмотрелся в партизанского связного. Он дал бы ему лет двадцать семь – двадцать восемь. В плечах широк, волосы кудрявые, глаза смелые и веселые. Парень как парень, а ростом подгулял. "Не более ста шестидесяти, – прикинул Повелко. – Пожалуй, на полголовы ниже меня".
– Тут говорить будем? – спросил Повелко.
– Можно и тут, – согласился Сашутка.
Они уселись друг против друга. Сашутка предложил партизанского "горлодера". Задымили. Начал Повелко:
– На завод должны пригнать большую партию военнопленных из лагеря. Сивко сам поднял этот вопрос перед управой и комендантом города, и с ним как будто согласились. Обещают дать человек двести. Люди нужны для выкатки леса и погрузки его на автомашины. Сейчас машины не ходят, а как только подсохнет дорога – пойдут. Тогда и людей пригонят. Сивко говорит, что военнопленных можно отбить, но сделать это надо не на территории завода, а по пути, чтобы заводские рабочие не попали под подозрение. Какая будет охрана, Сивко узнает заранее и сообщит. Он просит партизан до пригона военнопленных в этих краях не появляться и не настораживать фашистов, а то как бы не изменили планов.
– Ясное дело, – согласился Сашутка. – Ребят определенно отобьем. Комбриг такие операции любит… Ну, а что еще твой Сивко наказал?
Повелко сказал, что директор завода просит совета, как выманить из города начальника гестапо Гунке. Подпольная организация патриотов города вынесла Гунке смертный приговор, и его надо привести в исполнение.
Сашутка расхохотался:
– Вынести приговор – одно дело, а привести его в исполнение – другое. Так можно и Гитлера, и Геринга, и Гесса, и Гиммлера, и всех прочих приговорить к смерти, а вот как им веревку накинуть на шею – это вопрос.
Повелко возразил: подпольщики редко выносят смертные приговоры, но уже если выносят, то приводят их в исполнение. И он назвал несколько фамилий гестаповцев, уничтоженных патриотами.
– Ну, а ты передай кому надо, – заговорил, в свою очередь, Сашутка, – что дела на фронте совсем хорошо развертываются. Наши вошли в Тернополь, почти весь Крым освободили, осталось дело за Севастополем. Потом скажи: нам на днях с воздуха боеприпасов, взрывчатки, соли подбросили, и если что крайне необходимо, маленький заказик сможем принять и выполнить. Понял?
Повелко утвердительно закивал головой.
– Сегодня пятница, в понедельник опять встретимся. А теперь прощай! Мне, брат, обратно шагать да шагать…
Связные пожали друг другу руки и разошлись.
Ночью около сторожки лесника дежурил часовой – один из рабочих завода. Напряженно всматриваясь в темноту, он ходил взад и вперед по большой поляне, на которой находилась изба.
Однокомнатный домик был набит до отказа. Табачный дым туманом висел в воздухе. Люди сидели на скамье, на подоконниках, на полу и внимательно слушали директора завода.
Сивко говорил негромко, немного хрипловатым голосом:
– …И мы должны быть готовы ежечасно, ежеминутно… Кривовяз обещает подбросить взрывчатки…
– Нам автоматиков бы с десяток… – сказал кто-то из темного угла.
– Ясно, какие перед нами ставят задачи? – продолжал Сивко. – Мы должны – я еще раз повторяю! – разобрать по команде все мосты в лесу, сорвать вывоз древесины, так как она спешно вывозится на стройку рубежей за городом, снизить до минимума заготовку чурок, чтобы газогенераторные машины встали. Большего от нас пока не требуют. А когда поставят другие задачи, тогда дадут и оружие.
– Ясно! Понятно! Чего в ступе воду толочь! – раздались отдельные голоса.
– Теперь насчет деревень… – продолжал Сивко. – Путько пойдет в Столбовое, Панкратов – в Рыбицу, Оглядько – в Троекурово, Заломин – в Пасечное. Выйти надо до рассвета. Своих людей знаете. Расскажете через них народу, что Советская Армия в ста километрах от города, что партизан в лесу около пяти тысяч. Предупредите, что фашисты всех стоящих на ногах попытаются угнать. Им рабочие руки нужны и здесь, и в Германии. Кто не пойдет, того расстреляют. Примеры есть, и вы напомните о них. Призывайте весь народ подниматься, бросать дома и идти в лес. Места сбора известны. Растолкуйте всё попонятнее. Ну, и несколько слов относительно связи с городом и с бригадой… Повелко! – обратился он к сидящему на полу Дмитрию. – Это тебя больше всего касается. Слушай, да внимательнее.
Директор проинструктировал Повелко. Вопросов не возникло, и люди начали расходиться. Сивко открыл окна, дверь, и дымный угар потянуло наружу.
– Повелко! – снова окликнул он уходившего последним Дмитрия. – Зайди в контору и позови мне Хапова.
– Хапова?
– Чего же переспрашиваешь? Иди зови, и сам с ним вернись.
Через полчаса Повелко вернулся в сопровождении Хапова. По дороге у него возникло предположение, что Сивко намерен, очевидно, прикончить предателя и определенно при его, Повелко, помощи. По мнению Повелко, такое решение было бы правильным и своевременным: дальше терпеть присутствие на заводе Хапова было опасно. Все без исключения рабочие знали о том, что Хапов регулярно посещает гестапо в городе, и давно собирались рассчитаться с ним.
Хапов шел впереди, тяжело дыша: он был в летах и страдал одышкой.
"Подлец! – думал Повелко. – Знал бы он, кто за ним следом идет, наверно, не шел бы так спокойно…"
Сивко ожидал около избы, сидя на пороге, и пригласил обоих войти. Повелко остановился около дверей и пропустил в избу Хапова. Он ожидал команды и был крайне разочарован, когда Сивко угостил прораба сигаретой и закурил сам. Оба мирно уселись за стол. Воздух в комнате уже очистился от табачного дыма, пламя свечи горело ярко.
– Садись, – сказал Сивко, обращаясь к Повелко.
Повелко уселся за стол.
– Ну, ты думал? – спросил директор Хапова. Тот бросил косой взгляд на Повелко и как-то неестественно закашлял.
"Начинается!" – мелькнуло в голове у Дмитрия.
– Думал, – спокойно ответил Хапов и ожесточенно подул на огонь сигареты.
– Ну?
– Встретим их в шести километрах отсюда, у Желтых песков… – Хапов опять взглянул на Повелко. – Я осмотрел место: лучше не найдешь. Можно хорошо замаскировать хоть сотню человек.
Повелко ничего не понял, и в голову полезли самые противоречивые мысли…
Сивко не вникал в подробности и не задавал вопросов.
– Хорошо, – согласился он, – тебе виднее. Вопрос будем считать решенным… А ты запомни, – он повернулся к Повелко, – что дело будет на шестом километре от завода. Какое – скажу после.
Повелко кивнул головой. Он по-прежнему не понимал, о чем идет разговор.
– Теперь насчет озера, – продолжал Сивко. – Сходите туда вместе с Повелко. Он специалист по взрывам. Если электростанцию поднял на воздух, то уж с озером справится…
Сивко объяснил: за озером начинается низина, через которую идет дорога к фронту. Дорогу требуется затопить, а для этого необходимо спустить воду из озера. Подготовить эту операцию надо быстро.
– Есть! – сказал Хапов. – Завтра с утра поедем, если вы свою двуколку дадите…
И только сейчас Повелко понял: Хапов не гитлеровский пособник, а подлинный патриот – свой!
26
Кибиц нервничал. Его раздражала медлительность учеников. Он то и дело прерывал Грязнова или Ожогина и сам садился за телеграфный ключ. Он работал быстро, но сегодня работа не увлекала. Кибиц думал о чем-то своем. Окружающее злило его, вызывало гнев. Временами он прекращал занятия, подходил к окну и прислушивался. Весь день и всю ночь на улице не умолкал шум: через город проходили немецкие части – проходили поспешно, беспорядочно. На гитлеровцев, живших в городе, это действовало удручающе.
Сухой, замкнутый Кибиц, казалось, понимал, о чем думают в эту минуту его русские ученики, и старался не встречаться с ними взглядом. Может быть, они смеются над ним, над Кибицем, потому что знают о позорном отступлении, о поражении германских войск? Русские, которых он ненавидит и презирает, смеются! Это невыносимо!
Он отходил от окна, снова кричал, требовал, ругался, выискивал неточности в передаче и мелочными придирками мстил за боль, которую причиняло ему сознание того, что он бессилен.
– Плохо, совсем плохо! – оценивал Кибиц работу учеников. – Надо работать вдвое быстрее, втрое быстрее… Вы слишком ленивы.
Друзья молчали и старались не смотреть на преподавателя.
– Если бы моя власть, – брюзжал Кибиц, – я бы заставил вас круглые сутки сидеть за ключом, все двадцать четыре часа!
Было без пятнадцати двенадцать, когда дверь отворилась и на пороге комнаты показался служитель Юргенса. Всегда спокойный, сегодня он казался растерянным и встревоженным.
– Господин майор просит вас пожаловать к нему немедленно.
Кибиц замолк и с недоумением посмотрел на служителя.
– Меня? – переспросил он.
– Да, вас, господин Кибиц, – тихо повторил служитель.
Никогда прежде Юргенс не вызывал Кибица во внеурочное время.
Служитель стоял в ожидании.
– Вас ждут, – повторил он через минуту и почему-то кашлянул, будто хотел этим дать понять, что надо торопиться.
Кибиц схватил со стула пиджак и, накинув его на плечи, почти выбежал из комнаты.
Друзья переглянулись. Они остались одни в квартире Кибица и не знали, что предпринять: ждать или уйти. Ожогин предложил ждать, тем более, что время урока не истекло. Несколько минут они сидели не двигаясь. Однако это было утомительно. Никита Родионович встал и принялся ходить по комнате. Изредка он останавливался около стола или шкафа, присматривался к разбросанным вещам и радиодеталям – все было хорошо знакомо и, кроме неряшливости хозяина, ни о чем не говорило. Единственное, что заинтересовало Никиту Родионовича, – это этажерка с книгами. Не притрагиваясь к ним, он прочел названия на корешках обложек и убедился, что Кибиц читает только политическую литературу. Тут были томики Гитлера, Геббельса, Шахта. Вынув наобум один из них, Ожогин стал перелистывать его. Почти на каждой странице красовались пометки синим карандашом: подчеркнутые фразы, зигзагообразные линии на полях, вопросы, восклицательные знаки.
– Кибиц размышляет… – улыбнулся Ожогин.
Карандашные пометки были и в других книгах. Среди томиков оказалась толстая, хорошо переплетенная тетрадь, в которой рукой Кибица были сделаны многочисленные записи. Никита Родионович заинтересовался ими.
На первой странице, кроме даты, ничего не было. Текст начинался со второго листа. Первой оказалась цитата из брошюры Яльмара Шахта:
"Первым шагом Европы должна быть борьба с большевизмом, вторым шагом – эксплуатация естественных богатств России".
"Историю мира творили только меньшинства. Адольф Гитлер".
"Мое дело не наводить справедливость, а искоренять и уничтожать. Геринг".
Никита Родионович стал читать вслух:
– "Наши враги могут вести войну сколько им угодно. Мы сделаем все, чтобы их разбить. То, что они нас когда-нибудь разобьют, невозможно и исключено. Гитлер. 3.10.1941 года".
Сбоку цитаты рукой Кибица были поставлены три огромных вопросительных знака.
– "Сегодня я могу сказать с уверенностью, что до зимы русская армия не будет более опасна ни для Германии, ни для Европы. Я вас прошу вспомнить об этом через несколько месяцев. Геббельс. Заявление турецким журналистам 15.10.1942 года". И надпись поперек: "Я вспомнил об этом ровно через год. Турецким журналистам не советую вспоминать".
– Критикует начальство! – рассмеялся Андрей.
– Да, похоже на это… "Можно уже мне поверить в то, что чем мы однажды овладели, мы удерживаем действительно так прочно, что туда, где мы стоим в эту войну, уже никто более не придет. Гитлер. 10.11.1942 года". И добавление Кибица: "Мой фюрер! А Сталинград, Орел, Харьков, Донбасс, Брянск, Киев?! Несолидно получается"… "Отступление великих полководцев и армий, закаленных в боях, напоминает уход раненого льва, и это бесспорно лучшая теория. Клаузевиц". И постскриптум Кибица: "Теория не в нашу пользу". Не завидую фюреру: подчиненные у него не совсем надежные, – заметил Никита Родионович. – Ну, хватит, а то, неровен час, вернется сам Кибиц. – И Ожогин положил тетрадь на полку.
– А может, с собой прихватим? – вырвалось у Андрея.