Говоривший пояснил свою мысль. Они могли попасть к немцам в плен в разное время: одного вывезли в Югославию с немецкими войсками в качестве грузчика на машине; второго заключили в лагерь где-нибудь в Австрии, на границе с Югославией, и он бежал из лагеря и попал к партизанам; с третьим произошло тоже что-нибудь подобное. До партизанского отряда они друг друга не знали и встретились лишь там. Друзья закивали головой.
– Я думаю, что такой вариант самый приемлемый. Свое пребывание в германском плену вам надо сократить до предельно минимального срока. Не возражаете?
Никто не возражал.
– К этому вопросу возвращаться больше не будем, – и американец движением карандаша вычеркнул этот вопрос из числа других, занесенных в блокнот. – Пойдем дальше…
Он объявил, что по приезде в Москву надо отыскать по адресу, который он сообщит, надежного, доверенного человека, по фамилии Блюменкранц. Когда они убедятся, что перед ними именно он, а не кто-нибудь другой, надо попросить его одолжить восьмой номер журнала "Война и рабочий класс" за этот год. Если он принесет журнал и порекомендует прочесть редакционную статью, можно говорить с ним откровенно.
– О чем? – поинтересовался Грязнов.
Главная цель визита к Блюменкранцу будет заключаться в том, чтобы разработать условия дальнейшей связи. Блюменкранц будет их обеспечивать средствами для жизни и поможет найти работу, если на пути к этому возникнут затруднения. Адрес и фамилию его надо запомнить. Американец еще что-то вычеркнул в своем блокноте.
Он считал, что будет правильным, если по возвращении в Советский Союз друзья займутся в первую очередь устройством своих личных дел, выбором местожительства и работы. Он не ограничивает их никакими сроками, не ставит никаких условий – они могут обосноваться, где им угодно.
После того как они окончательно "сядут", можно будет говорить о практической разведывательной работе, поэтому в данный момент он не видел необходимости ставить перед ними какие-то задачи. Они определятся в зависимости от служебного положения каждого. И, кроме того, что актуально сейчас – завтра, возможно, не будет иметь никакого значения. Время и международное положение подскажут, чем и когда придется заниматься. Следует помнить основное: война почти окончена, и то, что было хорошо в военное время, будет не нужно и неуместно в мирное. Пароли остаются прежними.
– Когда вы намерены нас отправить? – спросил Ожогин. – Хотя бы ориентировочно.
– Я скажу точно первого мая.
– Мы имеем право взять с собой личные вещи?
– Пожалуйста.
– Вы с нами еще будете беседовать?
– Не вижу в этом нужды. Если у вас есть какие-либо вопросы, давайте решим сейчас.
– Мы сами выедем?
– Нет.
Американец пояснил, что первого мая рано утром, часов в пять-шесть, к ним приедет его человек, в военной форме, в звании лейтенанта. Он будет сопровождать их до Югославии и там свяжет с необходимыми людьми. На этом его функции ограничатся.
Беседа окончилась. Друзья распрощались с Гольдвассером, назвавшим себя Альбертом, чтобы больше с ним уже никогда не встречаться.
21
Зацвели сады. Зацвел и сад Вагнера. Яблони и жасмин в бело-розовом весеннем уборе выглядели празднично. Над цветами в чистом, ароматном воздухе звенели пчелы.
Вагнер вышел в свой сад. Вооружившись лопатой, он принялся очищать дорожки, рыхлить слежавшуюся за зиму землю вокруг деревьев, на грядках, клумбах, но прежнего увлечения работой, приносившего радость и удовлетворение, не было. Старик то и дело прерывал работу и, опершись на лопату, задумывался. Его, старого человека, пугало предстоящее одиночество. Друзья, с которыми он сжился, которых полюбил, покидали его. А сын его, о котором он думал день и ночь, был еще где-то далеко. Да и вернется ли он домой?
Вагнер очистил дорожки от прошлогодних сгнивших листьев, усыпал их желтым песком и взрыхлил землю около яблонь.
В полдень к нему на помощь пришли друзья. Клумбы и грядки были вскопаны и приведены в порядок.
Вечером явился Генрих Фель. Он осунулся, похудел. Когда Никита Родионович спросил его, как ему живется, Генрих уклонился от ответа и заговорил на другую тему.
Следом за ним пришел Абих.
За столом во время ужина обсуждали предстоящий отъезд друзей.
– Я думаю, что и нам здесь торчать нечего, – заговорил Абих.
– То есть как? – удивился Вагнер.
– Очень просто. Один дом и сад счастья тебе не дадут. Нужно идти туда, где будет создаваться подлинно свободная демократическая Германия.
Гуго задел больную тему. Конечно, и дом, и сад, и память о тяжелых и светлых днях, проведенных здесь, не могут еще дать силы для того, чтобы жить. Что, если Гуго прав?
– Я не согласен с Абихом, – прервал думы старика Фель. – За свободную демократическую Германию можно бороться и здесь.
К Генриху присоединились Ожогин и Грязнов.
– Да, может быть, именно тут мы принесем больше пользы, – согласился Вагнер.
Поздно ночью, когда Ожогин, Грязнов и Ризаматов занялись укладкой вещей, в мезонине появился Альфред Августович с чемоданом в руке. Он принес ценности, оставленные на хранение его племянником. Завязался спор. Никита Родионович категорически отказался брать золото. Старик настаивал.
– Эти ценности принадлежат России, – сказал Вагнер. – Верните их своей родине.
– А что вы скажете племяннику, когда он приедет сюда?
Старик нахмурился:
– Мне не трудно будет оправдаться арестом и хозяйничаньем в доме посторонних людей.
– Все равно, – сказал Ожогин. – Взять золото мы пока не можем. Мы не знаем, как сложатся обстоятельства нашего возвращения. А рисковать нам нельзя.
Пришли к выводу, что золото будет надежно спрятано в доме Вагнера и при первом удобном случае возвращено Советскому Союзу.
Рано утром машина доставила Ожогина, Грязнова и Ризаматова на аэродром. Из-за леса блеснули первые лучи солнца. Они залили огромную поляну и осветили группу самолетов, расположенных вдоль бетонированной дорожки.
– Прошу, господа! – сказал сопровождавший их офицер в американской форме и зашагал к стоявшему в отдалении маленькому чистенькому домику.
В комнате находился всего лишь один человек – сержант. Когда друзья вошли, он поднял от стола голову, зевнул и, не вставая, поздоровался. Офицер сказал ему что-то по-английски и показал на своих спутников. Тот осмотрел каждого с ног до головы и вышел. Через минуту послышался рокот мотора. Он то усиливался, то спадал – самолет выруливал на старт.
Сержант, стоявший у самолета, нетерпеливо замахал рукой, торопя пассажиров. Друзья подошли к машине вместе с офицером, который первым сел в самолет.
Закрылась дверца. Взревели моторы. Самолет задрожал, стоя на месте, а потом рывком устремился вперед по бетонной дорожке.
22
– Югославия! – крикнул в ухо Ожогину сопровождавший их офицер.
Ожогин, Грязнов, Ризаматов пододвинулись к окошкам, затянутым целлулоидом.
Внизу медленно, точно несомые тихой водой, проплывали отроги гор, перелески, шоссейная дорога.
Отчетливо были видны взорванные мосты, далекие объезды. По обочинам чернели разбитые и сожженные танки, перевернутые кверху колесами грузовые и легковые автомашины, изуродованные пушки.
Летчик сбавил газ. Теперь шум моторов уже не заглушал голосов. Впереди, слева, показался город.
– Белград! – громко сказал сопровождающий и повторил: – Белград.
Город был уже под самолетом и вырисовывался, как на карте, лежащей на столе. Хорошо различались скверы, площади, старая крепость, место слияния Савы с Дунаем.
Самолет, быстро теряя высоту и сильно накренившись набок, сделал полукруг над городом. Улицы его были запружены народом. Потом город скрылся под крылом, самолет пошел на посадку и наконец коснулся колесами земли.
Вплотную к самолету подкатил "бьюик". Все четверо уселись в него: американский офицер – рядом с водителем, друзья – на заднем сиденье.
Когда машина тронулась, офицер обернулся и предупредил:
– Запомните: вы партизаны из отряда Бровича.
По улицам сплошным потоком – видимо, к центру города – плыл народ. Люди были с винтовками, ручными пулеметами, автоматами, гранатами; они несли полотнища, портреты, плакаты, красные флаги. Мелькали фигуры женщин, одетых в мужские костюмы. Со взрослыми шли дети. Огромное человеческое море плескалось, шумело, пело, ликовало. Машины едва-едва пробирались вдоль узких тротуаров, теснимые живой человеческой массой.
На площади Терезии – главной площади города – "бьюик" встал: ехать далее было невозможно.
Из репродукторов громко лились знакомые советские мелодии. Вокруг звучала чем-то знакомая, чем-то очень близкая и в то же время непонятная речь.
– Живио СССР! Живио!.. Живио!.. – скандировали тысячи голосов.
– Что происходит? Что за торжество? – ни к кому не обращаясь, поинтересовался Ожогин.
– Сейчас узнаем, – и офицер вышел из машины. Через минуту он вновь водворился на место. – Все ясно – пал Берлин, – бесстрастно произнес он и обратился к шоферу: – Трогайте. Сигнальте посильнее и трогайте.
Горячая радость залила сердце Никиты Родионовича. Он посмотрел на Андрея, на Алима. По выражению лиц, по блеску глаз без слов можно было понять, что происходит в душе каждого из них.
Офицер сказал: "Пал Берлин". Он не добавил, что пал под ударами советских войск, но это было ясно.
"Вот где довелось услышать радость победы! В Югославии, в Белграде… – подумал Никита Родионович. – Наши воины принесли освобождение Софии, Бухаресту, Белграду, Будапешту, Варшаве. Они ворвались в логово фашистского зверя, ворвались туда, откуда пришла война. Победные знамена армии-освободительницы реют теперь почти по всей Европе".
"Бьюик" вновь остановился. Мужчины, женщины, старики, подростки, взявшись за руки и дружно распевая веселый мотив, исполняли коллективный национальный танец "Коло". Когда огромная живая цепь внезапно распалась на множество мелких кружков и образовался проход, шофер тронул машину.
Скоро машина стала на малолюдной улице, возле тенистого сквера. Сопровождающий вышел.
– Прогуляйтесь. Я сейчас, – сказал он, пересек улицу и вошел в двухэтажный, малоприметный дом.
Ожогин, Грязнов и Ризаматов тоже покинули машину и направились в сквер. Узенькая, усыпанная свежим песком аллея шла мимо нескольких могил. По надписям, сделанным на черных дощечках, видно было, что здесь похоронены югославские партизаны и бойцы Советской Армии. На каждой могиле теплились лампады. Друзья сняли головные уборы и несколько минут постояли в молчании.
– Хеллоу! – крикнул офицер. Он стоял возле "бьюика" с неизвестным мужчиной в штатском. – Идите сюда.
Незнакомец был костляв и невысок ростом. По виду ему можно было дать за пятьдесят.
– Прошу за мной, – произнес он.
Американец распрощался и заторопился на аэродром, где его ожидал самолет.
Друзья, следуя за незнакомцем, вошли в дом, в котором уже побывал сопровождавший их офицер, и поднялись на второй этаж.
В первой комнате, куда они попали, стояли две широкие тахты, несколько кресел, круглый стол, покрытый тяжелой бархатной скатертью. Стол украшала высокая, большая мраморная ваза с живыми цветами. В открытых окнах плескались от ветра легкие шелковые занавеси.
– Вас предупреждали, за кого себя выдавать? – спросил незнакомец, усадив гостей.
– Да, – ответил за всех Ожогин. – Мы партизаны из отряда Бровича.
– Как попали в отряд – знаете?
– Знаем.
– Учтите, что отряд Бровича здесь пока еще мало известен: он еще не сошел с гор.
Незнакомец подробно рассказал, где оперировал отряд, из кого он состоял, какие бои провел с гитлеровцами, как погиб его командир, Брович, и кто его заменил.
– Это на всякий случаи, – добавил он. – А сейчас вам представится возможность видеть мистера Клифтона, который знает вас как Юпитера, Сатурна и Марса.
Незнакомец скрылся в одной из дверей и вернулся в сопровождении человека намного выше его ростом, с большой головой и узким лицом. Встав посреди комнаты и глубоко засунув руки в карманы, Клифтон холодно, с брезгливой миной кивнул в сторону гостей и сразу заговорил по-английски. Его речь была краткой. Перевел ее незнакомец. В Белграде друзья не останутся, а поедут в Загреб. Послезавтра, уже в Загребе, им вручат документы, подтверждающие "участие" их в народно-освободительной борьбе югославских партизан с фашистскими захватчиками. Бравировать этими документами в Загребе особенно не стоит. Из Загреба местные власти отправят их советским самолетом на родину.
Аудиенция закончилась. Клифтон, видимо, довольный тем, что ему не задали ни одного вопроса, кивнул точно так же, как при встрече, и удалился.
В Загреб попали поздно вечером следующего дня. Все тот же "бьюик" остановился на набережной Савы.
– Видите вон тот домик? – сопровождающий указал пальцем на маленький коттедж, стоявший шагах в двухстах. – Там живет некий Марк Рибар. Он учитель, коммунист, всю войну партизанил. Хорошо владеет русским языком. Вам надо самим попроситься к нему на ночлег. Мне с вами показываться неудобно.
– А если он не пустит? – спросил Грязнов.
– Объясняйтесь с ним по-русски. А русские для него – всегда желанные гости, – ответил сопровождающий. – Скажите, что вы из отряда Бровича, спустились с гор первыми. Болтайте о чем угодно. Он будет рад таким гостям. А когда в дом к нему придет человек с перевязанной левой рукой и спросит, где живет доктор по детским болезням, – знайте, что это посыльный от меня. Найдите предлог и уходите из дому. Следуйте за ним на расстоянии. – И сопровождающий открыл дверцу машины.
Аккуратный небольшой домик, отгородившийся от тротуара кустами жасмина, глядел на улицу тремя оконцами, затянутыми тюлевыми занавесками. Ожогин, подойдя к парадному, постучал. Дверь открылась, и на пороге появился пожилой белоголовый мужчина.
– Мы русские. Ищем ночлега, – заговорил Ожогин.
– Русские? – удивленно, по-русски, переспросил хозяин.
– Да, русские.
Хозяин с улыбкой обвел внимательным взглядом всех троих.
– Я вижу… я понял… Очень рад! – заговорил он взволнованно. – Входите, входите, будьте моими гостями! Давно у нас в Югославии?
– Только что с гор. Мы партизаны из отряда Бровича… – Никита Родионович солгал и почувствовал себя неловко.
– Бровича… Бровича… – хозяин потер лоб, силясь что-то припомнить. – Отрядов было так много, что не удержишь все в голове. Да это и не важно… Вот сюда проходите, – указал он. – Я ведь тоже партизан… и жена.
Никита Родионович счел нужным пояснить, что их отряд базировался очень далеко, почти у границы с Австрией.
– Давайте знакомиться! – уже не скрывая радости и усаживая гостей, произнес хозяин. – Я Марк Рибар. – И он подал всем тонкую, худую руку.
В доме было бедно, но чисто: тут стояли стол, покрытый цветастой клеенкой, несколько разных стульев, обветшалый шкаф для посуды. Горела керосиновая лампа.
Сразу завязалась непринужденная, почти дружеская беседа.
Ожогин, не подавая виду, внимательно разглядывал хозяина. Добрые глаза Рибара, его открытое лицо располагали к себе.
– Скоро я вернусь к своей профессии, – сказал хозяин. – Я учитель. Преподавал до войны родной язык, а сейчас стану преподавать еще и русский…
Когда подошло время ужинать, из второй комнаты появилась старая, лет шестидесяти, женщина с заспанными глазами – мать хозяина. Бесшумно и молча двигаясь по комнате, она накрывала на стол.
После еды сразу улеглись спать. Обменяться впечатлениями прошедшего дня не удалось.
Утром отправились вместе с хозяином осматривать город. Забрались на гору Цмрок, откуда Загреб – столица Хорватии, – окаймленный, точно зеленой рамкой, садами и виноградниками, был виден как на ладони. На восточной окраине его виднелся большой парк с прудами и длинными тенистыми аллеями. От города с сохранившимися узкими улочками, переулками, тупичками веяло стариной.
– Вот Театральная площадь, – показывал и объяснял Рибар. – На ней оперный театр. А вон здание университета. Наш город – хранитель вековой культуры хорватского народа.
Хозяин долго и много говорил о страданиях и борьбе хорватов с германцами и итальянцами за свою свободу и независимость, называл имена писателей и поэтов, воспевавших дружбу между славянами, призывавших народ на борьбу с угнетателями.
– А там видите заводик? – показал он в южную часть города. – Ранее этот заводик принадлежал немцу Сименсу. Он выпускал телефонные аппараты, трансформаторы, электрооборудование. Теперь хорватский народ будет его хозяином…
Ожогин слушал Рибара, а думал о своем. Тайные тропы, начавшиеся в партизанской зоне, довели их до Югославии – до Белграда, до Загреба. Но и здесь они не кончались…
Перед обедом Рибар сказал:
– Я достал у друзей бутылочку отличной сливовицы, и мы ее сейчас разопьем.
Старуха подала на стол отварной картофель с приправой из жареного лука, кислое молоко.
Хозяин разлил сливовицу по маленьким стаканчикам.
– За встречу и за дружбу! – сказал он.
Чокнулись и выпили. Рибар предложил новый тост.
– За партизан! За тех, кто сложил свои головы. За мою жену Лолу…
Когда выпили, послышался стук в дверь. Рибар вышел из-за стола в прихожую и через несколько секунд вернулся.
– Среди вас детского врача нет? – спросил он.
– Нет-нет! – ответил Ожогин.
– Значит, я не ошибся.
Выждав некоторое время, чтобы хозяин не мог связать их уход с появлением посыльного, друзья объявили, что им надо обязательно попасть в советскую комендатуру, и покинули дом. На другом конце квартала их ожидал человек с забинтованной рукой.
Часа через полтора-два Ожогин, Грязнов и Ризаматов уже беседовали с советским комендантом в звании майора.
– Выходит, отвоевались? – улыбнулся майор, возвращая просмотренные документы. – Завтра уже будете в Москве. Скажите свой адрес. Я раненько утром пришлю машину, а то до аэродрома далеко. А пока отдыхайте.
…Как и в прошлую ночь, хозяин разостлал на полу плотный войлок, покрыл его грубошерстным одеялом, простынями, положил подушки.
– Ложитесь пораньше, коли рано вставать, – посоветовал он и ушел во вторую комнату.
Друзья улеглись, и почти сразу в комнате водворилась тишина…
В восемь утра они заняли места в многоместном советском самолете. Через десять минут самолет оторвался от земли, сделал круг и лег на курс. Хотелось поторопить его, чтобы он летел быстрее, быстрее…