Грязнов и Ризаматов договорились выдавать себя за советских офицеров, заброшенных в тыл немцев со специальным заданием, а свое пребывание в доме Вагнера объяснить тем, что сын Вагнера, перешедший на сторону советских войск, дал им адрес отца, у которого они и нашли приют под видом военнопленных. Теперь они могли говорить что угодно, не опасаясь быть разоблаченными ни юргенсами, ни марквардтами, ни долингерами, о которых начали забывать.
Окончательного освобождения оставалось ждать недолго. Советские войска вошли в Кенигсберг, Ганновер, Эссен, Вену, Штутгардт. Войска Первого Белорусского и Первого Украинского фронтов рвались к Берлину. Скоро должен был настать день соединения союзных войск, день развязки.
Как-то утром, бродя по городу, Андрей и Алим встретили на бульваре майора Фохта. Он шел в новеньком штатском костюме и мягкой велюровой шляпе серого цвета с большими полями. Майор сделал вид, что не узнал Андрея.
– Не пойму, что происходит, – сказал тихо Грязнов, показывая Алиму на Фохта. – Это гестаповец, тот, который вызывал Вагнера и нас с Никитой Родионовичем. И он на свободе…
– Возможно, скрывается, – высказал предположение Алим.
– Черт его знает! Возможно.
Вечером после ужина Вагнер сказал:
– Хорошо, если бы эта война была последней!
Никсон расхохотался:
– Война новая придет быстрее, чем вы думаете.
– Это, по-вашему, обязательно? – спросил Вагнер.
– Непременно.
Никсон достал из кармана небольшую записную книжку, порылся в ней и, найдя нужное, сказал:
– Вот что пишет Фокс: "Победоносные генералы и адмиралы будут больше посматривать на своих союзников в победе, чтобы обнаружить своих вероятных противников в будущей войне… Они будут менее заняты Германией, чем друг другом".
– Странная точка зрения, – произнес Вагнер. – К счастью, имеется другой документ, вселяющий надежду на более приятное будущее. Я имею в виду решение Ялтинской конференции.
– Под которым поставил свою подпись наш покойный Рузвельт, – добавил Аллен.
– Старик переборщил, – развязно проговорил Никсон. – Да разве можно допустить разрушение, преднамеренное разрушение промышленной мощи Германии?
– Промышленность в Германии не принадлежит народу, – заметил Вагнер.
– А кому же она принадлежит – обезьянам или попугаям? – в голосе Никсона появились саркастические нотки.
– Капиталистам, – коротко сказал Абих.
– Это доктрина коммунистов, и давайте не будем говорить на эту тему.
Никсон поднялся, подошел к дивану и, развалясь на нем, вытянул длинные ноги.
– Капитан! – обратился он к Аллену.
– Да, – ответил тот.
– Дивизия простоит в городе еще десять дней. Вы, кажется, интересовались именно этим вопросом у начальника штаба?
– Возможно…
– Потом вы спрашивали разрешения, можно ли перебраться на другую квартиру.
– Допустим…
– Вы заявили, что не хотите жить со мной вместе…
– Заявил.
– А на кой черт вам все это понадобилось?
– Это мое, а не ваше дело, – заметил Аллен.
– Тогда я вам набью физиономию. И так набью, как вам не били за всю вашу жизнь.
Аллен рассмеялся. Все настороженно выжидали, чем кончится ссора.
– Вы мне показывали как-то дырку на своей голове, – сказал Аллен Никсону.
– Это рана, а не дырка, – ответил Никсон. – Рана, полученная от Роммеля в Африке. Я горжусь…
– Можете гордиться сколько угодно, – произнес Аллен. – Я хочу сказать, что через нее у вас, наверно, вытекла часть мозга.
– Старая обезьяна! – взревел Никсон и, поднявшись с дивана, бросился к Аллену.
Аллен с несвойственной ему быстротой вскочил со стула. Но дорогу Никсону преградил Андрей.
Никсон остановился со сжатыми кулаками, посмотрел на Андрея, перевел взгляд на Аллена и, выругавшись, пошел в спальню.
Оттуда он вышел одетый и, покидая комнату, бросил:
– Вы еще узнаете майора Говарда Никсона! Да-да, узнаете…
Примерно через час к дому подъехали два "джипа". Молодой офицер в форме "МР" – военной американской полиции – вошел в комнату и вынул из кармана листок:
– "Грязнов… Ризаматов…" Есть?
– Налицо.
– "Вагнер… Абих"?
– Здесь.
– А я за вами за всеми… Придется на некоторое время оставить эту хижину под наблюдением капитана Аллена. Это вы, если не ошибаюсь?
– Да, я, – ответил Аллен.
Грязнова и Ризаматова офицер усадил в свою машину, Вагнера и Абиха – в другую, и "джипы" разъехались в противоположные стороны.
19
Следователь Флит сделал два прокола перочинным ножом в банке со сгущенным молоком и опрокинул ее над большой чашкой с дымящимся какао. Густое молоко, похожее на зубную пасту, толстой тягучей струей полилось в чашку.
Флит тщательно размешал содержимое чашки, попробовал его и, видимо, удовлетворенный, вынул из стола бисквиты, обернутые в целлофановую бумагу. Откусывая маленькие кусочки бисквита, он не торопясь запивал их горячим какао, не обращая внимания на сидящего против него человека.
Флит любил поесть. Он был гурманом и находился в таких летах, когда еда – для людей ему подобных – является наивысшим наслаждением. После обеда или ужина Флит не был склонен ни к делам, ни к разговорам.
Сидевший против следователя человек был до того худ, что напоминал скелет, обтянутый кожей.
Уже одиннадцать дней он ничего не ел. Он объявил голодовку и сейчас испытывал остатки своей воли, не сводя глаз с уплетающего за обе щеки следователя.
Покончив с едой, Флит зажег трубку и, затянувшись, лениво сказал:
– Я не пойму, что вас заставило голодать…
– Вы спрашиваете об этом уже вторично, – тихо, будто боясь израсходовать последние силы, заговорил заключенный, – и я вам вторично отвечаю: я уже шесть лет сижу в тюрьме…
– Но сейчас-то вы не в тюрьме? Лагерь и тюрьма – не одно и то же.
– За что? За что? Ответьте мне! – человек опустил бледные, дрожащие веки.
– Хорошо, мы разберемся… Вы, кажется, коммунист? – спросил как бы невзначай Флит.
– Не кажется, а точно. Был им и умру им.
– Ладно, идите, – и следователь позвонил. На звонок вошел конвоир.
Флит надел очки в ромбообразной роговой оправе, вооружился карандашом, вычеркнул в лежавшем перед ним списке фамилию коммуниста и назвал конвоиру очередную фамилию, под номером девятым:
– Русского Тимошенко!
В ожидании "девятого" следователь поднял со стула свое грузное тело, разогнулся в пояснице, сделал несколько шагов по комнате и остановился около окна.
Отсюда открывался вид почти на всю территорию кирпичного завода, превращенного американцами в концентрационный лагерь. Люди размещались под навесами, где ранее сушились кирпичи и черепица. Они спали на широких, наскоро сколоченных нарах, покрытых соломенными матрацами. Навесы именовались теперь бараками, отделялись друг от друга густыми рядами колючей проволоки, и каждый из них имел свой номер.
Флит смотрел в окно до тех пор, пока в поле зрения не появилась фигура конвоира, сопровождавшего вызванного для беседы русского, потом возвратился на свое место.
Русский был невысок ростом, худощав, с гладко остриженной головой, с большими карими глазами, лет двадцати семи – двадцати восьми.
– Вы офицер? – спросил Флит на русском языке, которым владел сносно.
– Да.
– Капитан?
– Да.
– Артиллерист?
– Совершенно верно.
– Командовали дивизионом гвардейских минометов?
– Командовал.
– Когда сдались в плен немцам?.. Садитесь… Что вы стоите?
Тимошенко усмехнулся и сел.
Он объяснил Флиту, что в плен не сдавался, а что его, трижды раненого, без сознания, подобрали на поле боя год назад. Он начал рассказывать, как это произошло.
– Хорошо, хорошо! – сделал нетерпеливый жест Флит. – Это не столь важно… Я, собственно говоря, вызвал вас затем, чтобы объявить…
– Пора, пора!
– Что пора? – насторожился Флит. – Откуда вы знаете, что я хочу сказать?
– Догадываюсь, – добродушно улыбнулся Тимошенко. – Вы хотите объявить, что я свободен.
– Об этом придется говорить, когда соединимся с вашими войсками и прибудут ваши представители. Сейчас еще рано… Я имею в виду другое.
– Именно?
– Вам придется выехать в Соединенные Штаты.
– Это зачем же? – спросил Тимошенко, и в глазах его показался злой огонек.
– Не горячитесь… Вы молоды и не видели еще света. Я уверен, что вы впервые попали за пределы своей страны, будучи военнопленным.
– Правильно.
– Вы не видели таких прекрасных городов, как Нью-Йорк, Чикаго, Вашингтон. Вы не видели океана, по которому вам придется плыть. Вы не представляете себе всей прелести самого путешествия.
– Предположим.
– И все это бесплатно. Совершенно бесплатно, на всем готовом, на полном пансионе.
– Великолепно.
– Вы поняли меня?
– Понял.
– Значит, согласны?
– Нет.
Флит досадливо поморщился. Совершенно напрасно он потерял несколько минут. Он встал, прошелся по комнате и, пододвинув стул, сел против русского.
– Сказать "нет" никогда не поздно, – начал вновь следователь. – Вы стоите перед дилеммой: ожидать в лагере своих представителей, которые сюда, возможно, не доберутся, а если и доберутся, то очень нескоро, или стать совершенно свободным… через несколько дней.
– Предпочитаю первое.
– Напрасно! Совершенно напрасно! Никто не поверит тому, что вы попали в плен не по собственному желанию. Вы хотите возвратиться героем? Подумайте хорошенько… Принимая наше предложение, вы ничего не теряете, абсолютно ничего. Вы можете изменить профессию, можете продолжить военное образование. Перед вами открывается новая жизнь…
– Эх вы! – Тимошенко встал и, резко толкнув ногой двери, вышел.
За дверями стоял конвоир.
Грязнова и Ризаматова поместили в шестом бараке. Поскольку они выехали из дому, даже не захватив постельного белья, комендант лагеря разрешил Грязнову под конвоем съездить домой и привезти все необходимое.
Грязнов застал дома лишь капитана Аллена. Последний был чрезвычайно расстроен всем происшедшим.
На третий день пребывания в лагере друзьям объявили, что они водворены сюда как военнопленные, на общих основаниях. Никакие протесты и обращения к лагерной администрации не возымели действия.
Что предпринять? Посвящать администрацию лагеря и американское командование в действительные причины своего пребывания в Германии они не имели права. Продолжать версию, преподнесенную майору Никсону, не было никакого смысла, поскольку и он в нее, очевидно, не верил.
Возмущало издевательское отношение администрации лагеря к заключенным.
– Сволочи! – бурчал всю ночь впечатлительный Андрей. – Как это можно творить такой произвол?
– Тише, Андрей, – сдерживал его Алим. – Не трать нервы понапрасну.
– Не могу… Завтра же учиню скандал!
Алим был внешне спокоен, но сердце его сжималось от злобы. Он вспомнил свои надежды в то утро, когда впервые увидел американцев. Сейчас он смеялся над своей наивностью и простотой. Юноша болезненно переживал исчезновение Ожогина и заключение в тюрьму Вагнера и Гуго. Он так сроднился со старым архитектором, что не мог без боли представить его в сырой тюремной камере.
На четвертые сутки среди лагерников шестого барака Грязнов с трудом узнал Иоахима Густа, с которым когда-то случайно познакомился в городе. Иоахим умирал. Подорванный войной и неоднократными ранениями организм не выдержал. Вместе с Густом была арестована и его восемнадцатилетняя дочь Анна.
Иоахим просил позвать дочь, но в свидании было отказано. Иоахима вынесли на солнце. Маленький поляк Иозеф Идзяковский сказал:
– Пусть он увидит солнце последний раз…
20
На девятый день Грязнова и Ризаматова вызвали к следователю Флиту.
– Как нехорошо получилось! – с напускным огорчением произнес он и покачал головой. – Почему же вы сразу ничего не сказали?
Грязнов и Ризаматов недоуменно переглянулись.
– Не хотите понимать? – Флит шутливо погрозил пальцем. – Мне поручено объявить, что вечером вы будете свободны. – Он посмотрел на ручные часы: – В вашем распоряжении еще час… Соберите вещи.
Быстро собравшись, Грязнов и Ризаматов уселись около ворот, ожидая машину, обещанную комендантом лагеря. Не прошло и десяти минут, как на столбе около часового захрипел репродуктор. Сначала по-английски, а затем по-немецки диктор передал краткое сообщение о том, что советские войска Первого Украинского и Первого Белорусского фронтов ворвались в Берлин. Далее указывалось, что между союзными войсками и войсками Советской Армии расстояние всего в несколько десятков километров.
Весь лагерь пришел в движение.
– Вот почему нас освобождают! – радостно сказал Андрей.
– Наши, наши вошли в Берлин!.. Первые вошли! – возбужденно кричал Алим.
Подбежавший Тимошенко крепко пожал руку Андрею:
– Победа! Великая победа! Вас освобождают первыми, но теперь и мы дождемся этого радостного часа.
Подошла машина. Распрощавшись с Тимошенко и другими заключенными, Андрей и Алим покинули лагерь.
Машина остановилась у красивой железной ограды. В глубине двора, закрытый распускающимися листьями сирени, виднелся небольшой домик.
Провожатый ввел в него Ризаматова и Грязнова и, оставив в комнате, удалился.
Почти тотчас же в комнату быстро вошел маленький, кругленький господин. Окинув друзей взглядом и потирая руки, он произнес на чистом русском языке, без акцента:
– Здравствуйте!
Грязнов и Ризаматов поднялись с места и ответили на приветствие. Мелькнула мысль, что перед ними стоит представитель советского командования, благодаря заботам которого они оказались на свободе. Но мысль эта исчезла, как только незнакомец заговорил.
– Марс? Сатурн? Не ошибаюсь? – спросил он. Это были клички-пароли, присвоенные Юргенсом.
– Не смущайтесь, – добавил незнакомец, видя смущение Андрея и Алима, – все идет так, как должно идти. О том, что вы люди Юргенса, осведомлены немногие. Я с трудом отыскал вас: не предполагал, что вы окажетесь в лагере. Но это неплохо… даже лучше, что так случилось. Давайте познакомимся. – И он пожал им поочередно руки. – Завтра, прямо с утра, соберемся и обменяемся мнениями. Я чувствую, что вам уже надоело торчать здесь без дела.
– С нами был еще Юпитер, – вместо ответа быстро заговорил Андрей, – но он бесследно исчез накануне прихода американских войск. Мы бы хотели узнать его судьбу.
Незнакомец улыбнулся.
– Более крупные планеты, – сострил он, – легче обнаруживаются. Юпитер уже дома.
Друзья радостно переглянулись: неужели они увидят Никиту Родионовича?
– Надеюсь, вы намерены с ним соединиться?
– Безусловно, – поспешно ответил Андрей.
– Вот и прекрасно… Если нет никаких просьб ко мне, не стану вас задерживать.
У Грязнова мелькнула мысль, которую он сейчас же высказал:
– Разрешите доложить: с нами обошлись по-свински, а виной тому некий майор Никсон. Из-за глупейшей ссоры, затеянной им, пострадали не только мы, но и хозяин квартиры и его жилец.
– То есть? – подняв брови, спросил незнакомец.
– Нас отвезли в лагерь, а их – в тюрьму.
– Это бывает в такой неустойчивой обстановке. Чего вы хотите?
– Немедленного освобождения из тюрьмы Вагнера и Абиха.
Незнакомец воспринял все сказанное спокойно.
– Если для вас это важно, – сказал он, – то не может быть никаких препятствий.
– Очень важно, – подчеркнул Грязнов. – У нас сложились определенные отношения с этими людьми. Если нас освободят, а они останутся в тюрьме, могут возникнуть подозрения.
– Ясно, – прервал незнакомец. – Завтра вы получите удовольствие беседовать со своим хозяином и этим… как его… Повторите их фамилии, я запишу.
Андрей назвал фамилии и адрес. Незнакомец занес их в маленькую записную книжку.
– До завтра… Гуд бай. За вами я пришлю машину, – сказал он прощаясь.
– Еще вопрос, – уже на пороге сказал Грязнов. – Мы не окажемся еще раз в лагере, если поскандалим с майором Никсоном?
– Нет. Если к вам кто-либо станет придираться, скажите, что вы люди Гольдвассера.
Вечером, после радостной встречи с Никитой Родионовичем, друзья принялись подробно разбирать события.
– Можно предположить, что архивы секретной службы немцев, и в частности Юргенса, попали в руки американцев, – рассуждал Никита Родионович. – Из них они могли узнать и наши пароли. Впрочем, у немцев было достаточно времени для того, чтобы заранее побеспокоиться об архивах…
– Да, кстати, – прервал Ожогина Грязнов, – мы видели в городе Фохта… понимаете, того Фохта…
– Фохта? – удивленно спросил Ожогин. – Когда?
– Уже при американцах.
Когда все стали ложиться спать, в дом пришла новая радость: возвратились выпущенные из тюрьмы Вагнер и Абих.
Лишь перед самым рассветом обитатели дома наконец уснули. Но сон их был недолгим: пришел "джип", обещанный американцем, и шофер стал настойчиво подавать сигналы сиреной.
Ожогин, Грязнов и Ризаматов встали и поспешно оделись.
Город, который они пересекли из конца в конец, еще спал. "Джип" остановился около знакомого уже особняка. Вслед за друзьями в кабинет вошел в сопровождении толстяка высокий мужчина лет сорока пяти, в штатском костюме. Окинув друзей беглым взглядом, он поклонился и что-то сказал по-английски.
Было легко понять, что толстяк является его подчиненным. Он пригласил гостей сесть, а сам продолжал стоять, не сводя глаз с начальства. Несколько минут прошло в молчании.
– Мы имеем честь беседовать с господином Гольдвассером? – спросил Никита Родионович.
Вопрос был неожиданным. Сидящий за столом американец резко вскинул голову, удивленно посмотрел на Ожогина.
– Какой Гольдвассер вас интересует? – спросил он.
Никита Родионович объяснил, что речь идет о человеке, имя которого они вчера впервые услышали в стенах этого дома.
Переводчик покраснел до ушей. Нетрудно было догадаться, что он допустил оплошность.
– Никакого Гольдвассера здесь нет, и этот господин, – американец кивнул в сторону переводчика, – что-то напутал. Если вы хотите знать мое имя, я вам могу его назвать, это не составляет тайны. Меня зовут Альбертом. Впрочем, это значения не имеет. Давайте приступим к делу. Вы уже обдумывали вопрос, чем оправдаете перед Советами свое пребывание в Германии?
Ожогин доложил о разговоре, имевшем место у Юргенса.
– Все это не годится, – нетерпеливо покачал головой американец. – Слишком глупо: попали в плен. Ну, а дальше что? Где были все это время? Чем занимались?.. Не то, не то! Так не пойдет. Мы изобретем что-нибудь поумнее. Нельзя допустить, чтобы вас взяли под подозрение, это к хорошему не приведет. Что, если вы явитесь в Россию с документами югославских партизан?