Федеральный суд стоял у реки на косогоре, а большую виселицу поставили рядом. Поглазеть на представление собралась тысяча, а то и больше человек и пятьдесят-шестьдесят собак. По-моему, год или два спустя там все стеной огородили, и контора судебного исполнителя выдавала туда пропуска, но тогда вход еще был свободный. В толпе ходил мальчишка-горлопан, продавал жареный арахис и сливочную помадку. Другой торговал "горячими тамале" из ведерка. Это такая трубочка из кукурузной муки, а в ней острое мясо, так в Старой Мексике едят. Ничего, вкусные. Я таких раньше не ела.
Когда мы туда пришли, с формальностями уже, считайте, покончили. На помосте стояли индеец и два белых, руки за спиной связаны, а над головами болтаются три петли. На всех новые синие штаны и фланелевые рубашки, застегнуты под горло. Палачом был худой бородатый дядька, его звали Джордж Мейлдон. У него на поясе висели два длинных пистолета. Он был из янки, говорили, что ни в какую не повесит человека, если он состоит в ВАР. Исполнитель зачитал приговоры, но голос у него был тихий, и мы ничего не разобрали. Протолкнулись поближе.
С каждым приговоренным минутку побеседовал человек с Библией. Я поняла - проповедник. Потом он запел "О благодать, твой сладок звук", и в толпе стали подтягивать. Затем Мейлдон накинул троице петли на шеи и затянул узлы как надо. Подошел по очереди к каждому с черным мешком и спросил, не хочет ли человек что сказать напоследок.
Первым стоял белый - он, похоже, приуныл от всего этого, но не сильно расстроился, как можно было б ожидать от человека в таком отчаянном положении. Он сказал:
- Ну что - я не того укокошил, и вот почему я тут. Убил бы, кого собирался, меня б, глядишь, и не приговорили. Вон в толпе люди и похуже.
Дальше был индеец, и он сказал так:
- Я готов. Я покаялся в своих грехах и скоро буду на небесах с Иисусом, моим спасителем. А теперь я должен умереть, как мужчина.
Вы, как и я, вероятно, думаете, что все индейцы язычники. Но я вам так скажу: вспомните вора на кресте. Его же так и не крестил никто, и катехизиса он не слышал, однако Христос и ему пообещал местечко на небе.
А последний маленькую речь приготовил. Видно было - выучил наизусть. У него были длинные желтые волосы, да и постарше остальных, лет тридцати. Он сказал:
- Дамы и господа, последние мысли мои - о жене и двух сынишках, они далеко отсюда, на реке Симаррон. Я не знаю, что с ними станется. Надеюсь и молюсь, что люди их не станут забижать, не затащат в дурную компанию через тот позор, что я навлек на их головы. Видите, чем я стал, - а все от пьянства. Убил своего лучшего друга в ссоре, из-за пустяка - ножа карманного. Пьяный был, а на его месте мог бы легко оказаться и мой брат. Если бы в детстве меня хорошо образовали, я сейчас был бы не тут, а с моей семьей, и с соседями жил бы в мире. Надеюсь и молюсь, что все вы тут, коли у вас есть дети, будете их воспитывать как должно. Спасибо за внимание. Прощайте все.
Он стоял весь в слезах, да и мне признаться не стыдно - я тоже плакала. Мейлдон покрыл ему голову мешком и подошел к своему рычагу. Ярнелл мне лицо ладонью закрыл было, но я ее оттолкнула. Все увижу сама. Без дальнейших промедлений Мейлдон дернул, створки люка раскрылись посреди, и трое убийц со стуком рухнули к своему последнему суду. Толпа зашумела, будто ее в лицо ударили. Двое белых больше не подавали признаков жизни. Медленно крутились на тугих веревках, а те поскрипывали. Индеец вверх-вниз дергал ногами и руками - у него начались спазмы. Это было самое скверное, и многие отвернулись в отвращении и поспешили по домам - ну и мы с ними.
Нам сказали, что индейцу шею не сломали, как двум прочим, и он там еще полчаса-больше душился и болтался, и только потом врач признал его мертвым и велел опускать. Говорят, в тюрьме индеец похудел, поэтому был слишком легкий, такого толком не повесишь. Я потом выяснила, что за всеми своими казнями из верхнего окошка суда наблюдал сам судья Айзек Паркер. Видать, из чувства долга. Поди пойми, что у человека на сердце.
Можете, наверное, представить, как нам было мучительно прямо с этого отвратительного зрелища прийти в похоронное бюро, где мертвым лежал мой отец. Однако закончить требовалось. Я не из тех, кто морщится или раком пятится от неприятного дела. Гробовщиком был ирландец. Завел нас с Ярнеллом в комнату, где было очень темно - это потому, что окна там закрасили зеленым. Любезный такой ирландец, сочувствовал нам, только мне гроб не очень понравился, в который он папу положил. Гроб стоял на трех низеньких табуретках и строган был из сосновой доски, толком даже не обтесали. Ярнелл снял шляпу.
Ирландец говорит:
- Он? - и свечку подносит к лицу. Тело было обернуто белым саваном.
Я говорю:
- Это мой папа и есть.
Стою и смотрю на него. Нет, ну какая жалость! Том Чейни за это заплатит! Не успокоюсь, пока щенок луизианский в аду не будет жариться и орать!
Ирландец говорит:
- Коль захочите его поцеловать, можно, ничего.
А я ему:
- Нет, закрывайте.
Потом мы зашли к нему в контору, и я подписала какие-то бумаги коронера. Гроб и бальзамирование стоили что-то за шестьдесят долларов. Перевозка в Дарданеллу - 9,50.
Ярнелл меня вывел из конторы, говорит:
- Мисс Мэтти, этот человек хочет вас надуть.
А я отвечаю:
- Ну, торговаться мы с ним не станем.
Он говорит:
- На то и расчет.
А я ему:
- Ну и пускай.
Уплатила я ирландцу деньги, квитанцию взяла. Сказала Ярнеллу, чтоб от гроба ни на шаг, пусть его как положено в поезд погрузят, аккуратно и не бросают, а то кто знает этих безмозглых грузчиков на железной дороге.
А сама пошла к шерифу. Старший шериф отнесся ко мне хорошо, про убийство все подробности рассказал, но меня разочаровало, насколько мало сделано к поимке Тома Чейни. Ему даже имя перепутали.
Шериф говорит:
- Нам вот что известно. Роста он малого, но сложен хорошо. На щеке - черная отметина. Фамилия Чемберз. Сейчас на Территорию ушел, и мы считаем, что он в сговоре со Счастливчиком Недом Пеппером, который во вторник ограбил почтовую коляску на реке Пото.
Я говорю:
- По описанию это вылитый Том Чейни. А никакой не Чемберз. Черную отметину он заработал в Луизиане, когда ему в лицо из пистолета выстрелили, ему порох под кожу въелся. Ну, он сам так рассказывал. Я могу его опознать. Почему вы его не ищете?
Шериф говорит:
- Над индейским народом у меня нет власти. Пусть им теперь судебные исполнители США занимаются.
- А они его арестуют? - спрашиваю я.
- Трудно сказать, - говорит. - Сначала его надо поймать.
Я спрашиваю:
- А погоню-то за ним выслали, не знаете?
- Да, - отвечает, - я затребовал ордер на поиск беглого преступника и рассчитываю, что на него выпишут типовой федеральный за ограбление почтовой коляски. Исполнителям я правильно имя передам.
- Я им сама передам, - говорю я. - Кто у них считается лучший исполнитель?
Шериф на минутку задумался. Потом говорит:
- Такое предложение нужно хорошенько взвесить. Их под две сотни. Сдается мне, лучший следопыт - Уильям Уотерз. Наполовину он команчи, и когда по следу идет, на него стоит посмотреть. А самый гнусный - Кочет Когбёрн. Без жалости человек, двойной жесткости, о страхе даже думать не умеет. Но прикладывается. А вот Л. Т. Куинн - он своих пойманных доставляет живьем. Может время от времени кого-нибудь упустить, но верит, что даже с худшим негодяем полагается обходиться по-честному. Да и потом, за покойников суд не платит. Куинн - хороший служитель правопорядка, а кроме того - и проповедник без сана. Улики подкладывать не станет, пленного не обидит. Как стрела прямой. Да, я бы решил, что Куинн - лучший, кто у них есть.
Я спрашиваю:
- А где мне этого Кочета найти?
- Завтра наверняка будет в Федеральном суде, - отвечает шериф. - Там парнишку Уортона судить будут.
У шерифа в ящике стола лежал папин ремень с пистолетом, и он мне его отдал в мешке из-под сахара, чтоб удобнее нести. Одежда и одеяла остались в меблированных комнатах. Мустанги и папино седло - у Стоунхилла в конюшне. Шериф мне записку выписал для Стоунхилла и хозяйки меблирашек, некой миссис Флойд. Я ему за помощь сказала спасибо. Он ответил, дескать, чем могу.
Времени было около полшестого, когда я добралась на грузовой двор. Дни на убыль шли, уже стемнело. На юг поезд отправлялся что-то после шести. Ярнелл ждал у товарного вагона, куда погрузили гроб. Грузовой агент, говорит, разрешил ему так вместе с гробом и ехать.
Еще сказал, что поможет мне найти место в сидячем вагоне, но я ответила:
- Нет, я еще на денек-другой тут останусь. Надо с мустангами разобраться, а еще хочу, чтобы закон взялся за дело. Чейни-то сбежал начисто, а они даже не чешутся.
Ярнелл говорит:
- Вам одной в этом городе нельзя.
- Все будет хорошо, - отвечаю. - Мама знает, что я самостоятельная. Скажи ей, что я буду в "Монархе". А если там комнат нет, я шерифу передам, где меня искать.
А он:
- Я, - говорит, - наверно, тоже тогда останусь.
- Нет, - отвечаю ему я, - ты лучше поезжай с папой. А дома скажешь мистеру Майерзу, что я велела положить его в гроб получше вот этого.
- Маме вашей не понравится, - говорит Ярнелл.
- Я через день-два вернусь. Передай ей, что я сказала: пусть ничего не подписывает, пока не приеду. Ты ел что-нибудь?
- Чашку горячей кофы себе выпил. Не голодный я.
- А в вагоне печка есть?
- Да я в пальто завернусь - и ничего.
- Я тебе очень благодарна, Ярнелл.
- Мистер Фрэнк меня всегда очень привечал.
Кое-кто меня и выбранить может, дескать, на отцовы похороны не поехала. А я им так отвечу: мне нужно было заняться папиными делами. Дэнвиллская ложа похоронила его в масонском фартуке.
До "Монарха" я дошла как раз к ужину. Миссис Флойд сказала, что свободных комнат у нее нет, раз в город столько народу понаехало, но меня она все равно как-нибудь устроит. Поденная плата у нее была семьдесят пять центов с двумя кормежками, доллар - с тремя. А за одну кормежку она взимать не умела, поэтому мне все равно пришлось ей семьдесят пять центов заплатить. Хоть я и собиралась наутро купить себе просто сыру и крекеров, чтобы днем покушать. А сколько миссис Флойд за неделю брала, даже не знаю.
За ужином у нее сидело человек десять-двенадцать, все - мужчины, кроме миссис Флойд и меня, да еще та слепая старуха, которую звали "бабушка Тёрнер". Миссис Флойд любила поболтать. Всем вокруг рассказала, что я - дочка того человека, которого у нее прямо перед домом застрелили. Мне такое не понравилось. Она рассказывала с подробностями и про моих родных нахально интересовалась. Я еле сдерживалась, чтоб отвечать ей учтиво. Не хотелось мне с праздными любопытствующими про все это говорить, как бы они мне там ни сочувствовали.
Я сидела на углу стола между нею и высоким человеком - у него спина была такая, будто дышло проглотил, голова-набалдашник и полон рот зубов торчит. Болтали, считайте, они вдвоем с миссис Флойд. Мужчина этот везде ездил и продавал карманные арифмометры. Один он был при костюме и галстуке. Рассказывал про свои странствия интересно, но остальные на него обращали мало внимания, а в основном едой занимались - будто хряки в корыте.
- Ты поосторожней с курой и клецками, - говорит он мне.
Кое-кто есть перестал.
- Глаза побереги, - продолжает он.
Какой-то грязнуля, сидевший через стол в вонючей оленьей коже, поинтересовался:
- Это как? - говорит.
И с озорной искринкой в глазах торгаш поясняет:
- Можно глаза себе сломать, ее там выискивая.
Мне показалось, что шутка стоящая, но грязнуля ему зло так заявил:
- Соображения у тебя - что у белки, - и опять давай клецки наворачивать.
После этого торговец уже помалкивал. Клецки были вполне, только салом да мукой двадцати пяти центов бы не набралось.
После ужина кое-кто из мужчин вышел в город - может, виски пить в барах да слушать шарманку. А мы все в залу пересели. Там жильцы дремали, читали газеты, про казнь беседовали, а торговец рассказывал шутки про желтую лихорадку. Миссис Флойд вынесла папины вещи, которые в дождевик завернули, и я их перебрала и составила опись.
Все было вроде на месте, даже нож и часы. Часы латунные и не очень дорогие, но я все равно удивилась, что нашла, потому что люди если даже большие вещи не крадут, то уж мелочь какую-нибудь, вроде часов этих, все равно стянуть норовят. Я посидела сколько-то в зале, послушала их разговоры, а потом спрашиваю у миссис Флойд, не отведет ли она меня к постели.
Она говорит:
- Ступай прямо по коридору к последней спальне налево. На заднем крыльце ведерко с водой и умывальник. Уборная - тоже сзади, сразу за персидской сиренью. Спать будешь с бабушкой Тёрнер. - Потом, должно быть, заметила у меня на лице какое-то недоумение и добавляет: - Это ничего. Бабушка Тёрнер не против. Она привыкла делить с кем-нибудь кровать. Она тебя, миленькая, даже не заметит.
Поскольку я за ночевку платила, по-моему, следовало учитывать мои желания, а только потом - бабушки Тёрнер, но тут, похоже, ни я, ни старуха слова не имели.
А миссис Флойд тем временем продолжала:
- Бабушка Тёрнер спит крепко. В ее возрасте это просто дар Божий. Не волнуйся, ты ее не разбудишь - сама-то с комарика.
Я не прочь была спать с бабушкой Тёрнер, но все равно решила, что миссис Флойд воспользовалась моими обстоятельствами. Однако же шум в такой час подымать - ничего не выгадаешь. Деньги я ей уже уплатила, сама устала, искать ночлег где-нибудь еще - слишком поздно.
В спальне было холодно, темно и пахло лекарством. В щели меж половиц задувало холодом. Бабушка Тёрнер во сне оказалась старушкой поживее, чем я ожидала. Забравшись в постель, я обнаружила, что она подгребла под себя все одеяла. Я перетащила. Помолилась и вскоре уснула. А проснувшись, поняла, что бабушка Тёрнер опять тот же фокус отмочила. Я вся съежилась в ком и дрожала от холода, когда она меня заголила эдак. Я опять перетянула одеяло на себя. Среди ночи такое еще раз случилось, но тут уж я встала - а ноги мерзнут - и укрылась, как могла, папиными одеялами и дождевиком. И вот тогда уже спала хорошо.
~~~
На завтрак миссис Флойд мяса мне не дала - только мамалыгу с поджаренным яйцом. Поев, я сложила папины часы и нож в карман и пистолет в мешке из-под сахара с собой прихватила.
В Федеральном суде я выяснила, что главный исполнитель уехал в Детройт, Мичиган, - повез заключенных в "исправительный дом", как его называли. Помощник, который в конторе работал, сказал, что до Тома Чейни они доберутся в свое время, а так ему придется ждать своей очереди. Показал мне список обвиняемых преступников, которые скрываются на Индейской территории, - похоже было на список налоговых должников, что раз в год печатают в "Арканзасской газете" мелким шрифтом. Мне это не понравилось, да и помощник себя вел будто какой-то "хлыщ". Раздулся индюком от должности. Впрочем, от федеральных служащих иного не ждешь, а что еще хуже - они тут все республиканцы, им плевать на мнение добрых арканзасцев, которые все демократы.
В самом зале суда составляли список присяжных. Пристав в дверях мне сказал, что Кочет Когбёрн придет попозже, когда уже начнется слушание, раз уж он свидетель обвинения.
Я пошла в конюшню Стоунхилла. Она у него хорошая, а за нею - большой загон и множество кормушек. Уцененные укрючные лошади - голов тридцать, всех мастей - были в загоне. Я-то думала, они клячи заезженные, но животные оказались бодрые: глаза ясные, шкуры здоровые на вид, хоть пыльные все, да и гривы свалялись. Никогда не расчесывали, наверное. И в хвостах репья.
Поначалу-то я этих мустангов ненавидела, что они папу к смерти привели, а теперь поняла: блажь это, неправильно вину валить на этих красивых животин, ни добра, ни зла они не понимают, знают одну лишь невинность. Вот что я про этих лошадок скажу. Знавала я таких лошадей - а еще больше таких свиней, - которые, я убеждена, вынашивали в душах злобные замыслы. Больше того скажу: все кошки коварны, хотя зачастую полезны. Кто не прозревал лик Сатаны в их лукавых мордочках? Есть проповедники, которые скажут, мол, это суеверная "белиберда". А я им так отвечу: "Проповедник, ступай читать Библию, Лука 8: 26–33".
Стоунхилл устроил себе контору в углу конюшни. На дверном стекле значилось: "Полк. Дж. Стоунхилл. Лицензированный аукционист. Торговец хлопком". Сам он сидел внутри за столом, а рядом жаром пыхала раскаленная докрасна печка. Чопорный лысый человек в очках.
Я спросила:
- Сколько вы платите за хлопок?
Он поднял голову и ответил: