- Надо быть очень глупым или очень злым, чтобы думать иначе. Повторяю, Фаржо, вам старались внушить эти вещи, чтобы извлечь из этого выгоду… Вы говорили мне, что меркоарский аббат старается смутить вашу совесть незаслуженными упреками?
- О, вы правы, - сказал лесничий с выражением ненависти, - этот аббат хотел от меня кое-чего… Теперь я уверен, что он действовал по наущению фронтенакских бенедиктинцев… Но хотя я почти обезумел от горя, я был так же хитер, как и он, и он не добился того, чего хотел.
- А чего он хотел, любезный Фаржо?
- Ничего, ничего!
Легри понял, что он не должен спешить и вернее достигнет своей цели, если удвоит ловкость и терпение.
- Из всего этого, Фаржо, я делаю вывод, - продолжал он, - что с вами в Меркоаре нехорошо обращаются, и я посоветовал бы вам немедленно оставить замок. Клянусь честью, вас наконец сведут с ума. Вас уже сейчас узнать нельзя. Раньше вы были таким веселым собеседником, а теперь вы угрюмы, как волк. Вы не смеетесь, мало говорите, цвет лица у вас бледный, а щеки впалые… Фаржо, вы же мужчина! Разгладьте ваши морщины, черт побери! Я предлагаю вам, - добавил Легри, наполняя стаканы, - выпить за здоровье вашей прелестной госпожи, благородной графини де Баржак, и за поражение интриганов, окружающих ее!
Он подал полный стакан Фаржо, который взял его.
- Я не могу отказаться выпить за здоровье госпожи, - ответил бывший лесничий, - графиня де Баржак была так расположена к моей несчастной дочери, и хотя она не любит меня…
- Она сожалела бы о вас, Фаржо, если бы к ней не приставали эти фронтенакские пройдохи, черт их побери!
- От всего сердца желаю того же! - сказал Фаржо и опорожнил свой стакан.
С этой минуты отец Марион будто сделался другим человеком. Искусная ложь усыпила совесть. Душа, освободившись от оков боли, словно расправила крылья, а легкое опьянение сделало этот полет головокружительным. Старик почувствовал самое искреннее расположение к Легри, столь легко излечившему его от душевных мук.
Между ними начался оживленный разговор. Фаржо, оставив свою молчаливость, вспомнил о прежней веселости и словоохотливости. Он был все еще осторожен и не упоминал о своем секрете. Легри же удвоил красноречие. Бывший лесничий не мог устоять. Стакан наполнялся за стаканом, Фаржо уже не останавливался и хотел этим превосходным вином вознаградить себя за продолжительное воздержание от спиртных напитков. Две бутылки были опорожнены, заказали еще две. Легри подавал пример, так что в конце встречи он был почти так же разгорячен, как и его собеседник.
Результат этого разговора можно угадать. Мало-помалу полное согласие установилось между собеседниками. Золото, наполнявшее карман одного, перешло в карман другого. Скоро Фаржо в свою очередь вынул из кармана грязное портмоне, а из портмоне - бумагу, которую отдал Легри. Тот, бросив взгляд на эту бумагу, просиял. Наконец Фаржо, пошатываясь, встал.
- Чудесно! - закричал он. - Я не хочу печалиться! Я хочу еще пожить весело… Тоска убьет и кошку, черт возьми!.. Ну, мосье Легри, решено: я возвращаюсь в Меркоар, чтобы распрощаться с ними, потом поступлю на службу к барону, и все мы примемся за поиски Жанно, свидетельство которого так важно в этом деле. Я беру на себя обязанность заставить его говорить, несмотря на его помешательство; кроме того, он нам поможет, без сомнения, отыскать этого проклятого жеводанского зверя, который растерзал… Но об этом не надо думать… Еще одно слово, Легри: уверены ли вы, что барон не отступится?
- Он сдержит все мои обещания, Фаржо; я действую от его имени; это его золото теперь звенит в ваших карманах… Ступайте же и спешите в замок… А пока выпьем в последний раз за здоровье вашего нового господина, барона де Ларош-Боассо!
- Да, да, за здоровье барона! - вскричал Фаржо и решительно опорожнил свой стакан. - Пусть он разобьет в прах всех этих злодеев бенедиктинцев, а вместе с ними и этого лицемера приора, который вздумал нагружать меня чувством вины… Они теперь узнают, на что я способен! А тем-то, меркоарским, как я задам! Как позавидуют моему золоту этот долговязый кавалер, эта ханжа Маглоар и эти лентяи лакеи! Мне хочется поскорее посмотреть на это… Я уже ухожу!
Они оба стояли; Фаржо бросился на шею к Легри, который, едва держась на ногах, чуть не упал.
- Ах, Легри! - вскричал Фаржо, роняя пьяные слезы. - Ты мой благодетель, мой товарищ, мой лучший друг… Я был слеп, безумно несчастен; а ты раскрыл мне глаза и ум, ты возвратил мне радость в сердце! Мы преданы друг другу на жизнь и на смерть! Нам надо расстаться, но я завтра же вернусь, и мы вместе примемся за дело… Сколько чудесных бесед проведем мы вместе… с бутылочкой вина! Ну, пойдем со мной. Я хочу, чтобы ты видел, как я езжу верхом.
Говоря это, Фаржо взял под руку своего собутыльника и потащил его к двери. Таким образом они прошли нижний зал гостиницы, где находились вдова Ришар и слуги. Легри, как нам известно, был одет очень щеголевато; по его шляпе с золотым галуном, по его шелковому кафтану, по его кружевам, бантам, его приняли бы за самого настоящего джентльмена. Фаржо, напротив, со своей сутулой осанкой, осунувшимся серым лицом и в поношенном костюме выглядел как совершенно опустившийся пьяница. Поэтому, хотя у обоих лица были красными, а одежда растрепанной, это сближение показалось трактирщице и ее служанкам весьма странным и нелепым.
Проигнорировав любопытные взгляды, они дошли до двора гостиницы, где Фаржо не с первой попытки сел на старую лошадь, на которой он приехал. Они обменялись еще несколькими дружескими словами, потом путешественник уехал, напевая свою любимую песню.
Через минуту Легри отправился отчитаться перед Ларош-Боассо о результате данного ему поручения.
Барон, закончивший завтрак, сначала нахмурил брови, увидев, в каком состоянии находится его поверенный, но когда Легри рассказал ему подробности своего разговора с Фаржо, в особенности когда показал ему важную бумагу, которую лесничий никак не хотел отдавать до этого дня, Ларош-Боассо не мог удержаться от восторга.
- На этот раз они в моих руках! - вскричал он с пылкостью. - Заставлю этих дерзких бенедиктинцев провалиться сквозь землю! Обвинение в убийстве, какое счастье! Одной угрозы разглашения этого гнусного преступления будет достаточно для того, чтобы заставить их возвратить мне поместье Варина… И какую прекрасную роль я буду играть! Мщение за несчастного убитого кузена. Мой гнев и моя ненависть к этим людям не изобрели бы ничего лучше… А как все ловко проделано, Легри! Вы, кажется, не пощадили себя в битве! Ваша храбрость будет оплачена по заслугам! Пусть теперь этот толстяк Фаржо поможет нам убить жеводанского зверя, прелестная владетельница замка будет принадлежать вам со всеми ее богатствами. Вы видите, что я не торгуюсь с вами за ваши услуги!
Может быть, в этом обещании барона заключалась ирония, но Легри, обыкновенная проницательность которого была притуплена в эту минуту, не заметил этого.
- Прекрасно, друг Ларош-Боассо! - сказал он с жаром. - Я узнаю наконец ваше обыкновенное великодушие. Предсказываю вам: все ваши желания исполнятся. Поручите это дело старику, вы увидите, как он им воспользуется. Успех несомненен; мой отец даст вам денег вперед, ручаюсь… Я говорил вам, барон, что я справлюсь с этим делом… И посмотрите, как я умею щадить ваше добро! Я нашел способ сберечь эти десять луидоров от жадности Фаржо.
Он достал из кармана горсть золотых монет. Ларош-Боассо отвернулся.
- Не надо, - возразил он с презрением. - Отдайте эти деньги Фаржо; они принадлежат ему.
- Вы не хотите? - спросил Легри. - Однако случаются дни, когда у вас не бывает много денег, барон, и вы были бы рады иметь их в случае надобности… Я сберегу их для вас… Не надо быть таким расточительным… Ах, любезный Ларош-Боассо, - продолжал он, вдруг переменив тон, - вы не можете понять, каких жертв требует от нас дружба! Поверите ли, что я унизился до того, что пил вместе с этим мужиком и обращался с ним как с товарищем; и это при мадам Ришар и ее служанках, которые подсмеивались надо мной… Весьма неприятное унижение…
- Иногда, унижаясь, возвышаются, - сказал барон. - Вы разберетесь с Фаржо, когда будете владельцем Меркоарскаго замка…
XVII
Монастырь
Фронтенакское аббатство возвышалось, как мы сказали, недалеко от маленького городка Флорака, в одном из тех живописных, здоровых, выгодных мест, которые монахи умели выбирать для своих жилищ. Аббатство находилось в плодоносной долине, климат которой был мягким и теплым, в отличие от северных провинций. Фруктовые деревья, виноград, шелковичное дерево, которые на севере знают лишь по названиям, росли около монастыря в изобилии. Принадлежали аббатству и обширные луга для выпаса скота. Фронтенакская долина относилась к той благословенной области, которая называется южной Францией; это был уже юг со своим голубым небом, чистым солнцем, теплым ветром. Конечно, длинные цепи гор, расстилавшиеся на горизонте, как лазурные границы, временами посылали ей свои хмурые тучи, свои опустошительные потоки, свои снежные вихри, но природа в этом благословенном краю была так могущественна и плодоносна, что последствия бурь и гроз быстро сглаживались и каждый год приносил изобильный урожай.
Аббатство было основано в древности, и многие из его насельников сыграли важную роль в истории провинции. Бенедиктинцы этого монастыря были знаменитыми комментаторами священных книг и учеными, занимавшимися историческими и литературными трудами. Множество пыльных томов, еще и ныне лежащих на полках наших публичных библиотек, были написаны в фронтенакских кельях.
Высота и внутреннее пространство зданий были столь же внушительны, как и история аббатства. Тут встречалась архитектура всех эпох, от готической XII и XIII столетий до плоской поверхности и прямых углов позднейших веков. Там и сям разрушенные шпили и камни, обожженные пожаром, напоминали перевороты и несчастья, испытанные этим аббатством. Но все постройки, составлявшие множество дворов, имели величественный вид; огромный парк со столетними деревьями предоставлял бенедиктинцам длинные аллеи, благоприятные для размышлений.
Вне этих обширных зданий существовал одинокий павильон, с отдельным садом и с отдельным входом; это была, так сказать, мирская часть аббатства; ее называли Павильоном Гостей. Он отводился лицам, связанным с монастырем, родственникам и друзьям бенедиктинцев, даже простым посетителям, и всех угощали там с пышным гостеприимством. Там жил также Леонс, которому близкое родство со всемогущим фронтенакским приором предоставило такое право. Любимый воспитанник монастыря занимал в этом корпусе здания спальную и кабинет. Пока он был ребенком, за ним с материнской нежностью ходила старая гувернантка; впоследствии один из послушников был ему внимательным и преданным слугой. Воспитанием Леонса занимался в первую очередь его дядя приор, но и другие фронтенакские аббаты также принимали в этом большое участие. Все лингвисты, математики, историки, теологи, находившиеся в монастыре, считали своим долгом внести лепту в становление личности этого питомца монастыря, и никогда молодой человек не имел столько замечательных учителей в различных отраслях человеческих знаний. Поэтому Леонс был чудом учености, а привычка видеть в павильоне многочисленных гостей, зачастую людей выдающихся, приучила его к обычаям света, среди которого он должен был жить.
Но с тех пор как Леонс вернулся из Меркоара со своим дядей, все в прежде спокойном павильоне изменилось. Обитатель этих мест, прежде домосед, вечно погруженный в науки, сделался шумным и рассеянным. Он выходил и возвращался в любое время дня и ночи; он окружил себя людьми, чуждыми монастырю, ездил верхом, и его охотничьи собаки возмущали своим лаем тишину монастырского двора. В кабинете математические инструменты покрывались ржавчиной, глобусы - пылью, книги, взятые из библиотеки аббатства, валялись на полу, между тем как на мебели лежали хлысты, шпоры и ружья. Словом, обитатель павильона вдруг перешел от трудолюбивой и созерцательной жизни к жизни деятельной и шумной, возвещающей о наступлении возраста страстей.
Однако эта перемена, по-видимому, не удивила и не огорчила приора и других фронтенакских сановников; напротив, все снисходительно улыбались, видя занятия Леонса, а дядя его, с благосклонностью, походившей на слабость, позволял ему без принуждения предаваться своим наклонностям. Несколько бенедектинцев низшего звания высказывались иногда против шумной жизни молодого человека. Племянник приора сохранял в своем поведении решительную независимость.
Таким образом началась зима. В одно прекрасное ноябрьское утро Леонс уехал на охоту со своим егерем и своим слугой. Приор вздумал выйти к нему навстречу и, раскрыв служебник, он медленными шагами шел по дороге, которая вела в ту часть владений монастыря, где находился Леонс.
Хотя холод уже наступил в окружающих горах, но счастливая фронтенакская долина еще не была захвачена зимой. Трава была зелена и каштаны не потеряли своих листьев. В кустах раздавались голоса птиц, радовавшихся последним лучам солнца.
Приор, окончив чтение службы этого дня, сел на парапет деревянного моста, откуда удобно было любоваться пейзажем; этот мост был границей его прогулок, и тут святой отец обычно встречался с племянником. И на этот раз ожидание приора не было напрасно: скоро выстрел и отдаленный лай возвестили ему о возвращении охотника, потом сам Леонс вышел из кустарника с ружьем на плече, а за ним его егеря и собаки. Пока племянник подходил к нему, приор машинально бросил взгляд в противоположную сторону и заметил предмет, на который тотчас обратил внимание. Это были закрытые носилки, запряженные двумя мулами; употреблять экипажи в горных областях тогда было невозможно. Кроме погонщика, который шел пешком, четыре лакея верхом провожали носилки. Этот маленький караван спускался с одного из пригорков, возвышавшихся над долиной, и направлялся к аббатству. Приор задумался.
"Кто это может быть? - спрашивал он себя. - Мы в монастыре никого не ждем, может, это кто-нибудь из бедных соседних дворян, очень ценящих наше вино и кушанья… Но нет, эти дворяне не приехали бы столь странным образом, так путешествуют только дамы или духовные лица. Даму в аббатстве, не примут; стало быть, это… Но духовное лицо, сопровождаемое так, должно быть очень высокого звания…"
Он снова принялся рассматривать путешественников. "Неужели, - продолжал он думать, - то, чего я опасался, все-таки произошло? Нет, этого случиться не может, по крайней мере, сейчас. Слухи, дошедшие до меня, не имеют под собой основы… Это, наверное, какой-нибудь аббат из Сент-Эними приехал к нам в гости".
Его размышления были прерваны Леонсом, который, опередив своих провожатых, бежал к дяде в сопровождении только красивой ищейки, черной с красными пятнами.
Племянник приора как будто вырос и стал шире в плечах за эти три месяца. Лицо его загорело от долгого пребывания на воздухе. Теперь у юноши был мужественный вид, весь облик его был преисполнен уверенности в своих силах, прежняя робость исчезла без следа. На нем был щегольский охотничий костюм из зеленого сукна с золотыми галунами. Леонс больше походил на молодого и блестящего дворянина, любителя шумных удовольствий и светских радостей, чем на прилежного ученика, воспитанного в монастырских стенах. Нельзя было даже представить, что недавно этот юноша просил позволения постричься в монахи. Но Леонс не потерял уважения к своему дяде. Приблизившись к нему, он снял шляпу и поцеловал руку приора; лишь исполнив этот положенный ритуал, он позволил себе сообщить новость:
- Приятное известие, дядюшка! Сегодня великолепная охота… Убиты лисица и два зайца более чем за шестьдесят шагов! Дени, мой егерь и мой учитель, в восхищении. Я же не могу гордиться моими успехами, так как приписываю их превосходному карабину, который вы мне подарили, а также великолепному инстинкту этой ищейки, которую вы, я не знаю каким образом, сумели взять из своры самого принца.
Он рассеянно гладил свою прекрасную собаку, которая бегала вокруг них, махая хвостом.
- Не скромничайте, дитя мое, - ласково сказал приор, - успехом вы обязаны прежде всего вашему искусству. Но я очень рад, что ваша ищейка ведет себя хорошо, а для того чтобы ваше охотничье снаряжение было полным, аббатство предоставляет вам собаку Жана Годара, ту самую, которая осмелилась напасть на жеводанского зверя.
- Возможно ли это, дядюшка? А я слышал, что барон Ларош-Боассо…
- Барон действительно понял, как и вы, важность подобного помощника, потому что он составил план кампании, точно такой же, как ваш. Он велел предложить Жану Годару двадцать луидоров за его собаку, но я дал сорок, и Жан Годар прислал мне этого прекрасного пса, которого вы найдете у конюшни… Я вышел к вам навстречу для того, чтобы сообщить об этом счастливом результате моих стараний.
Леонс был в восторге и горячо поблагодарил приора.
- Раз так, любезный дядюшка, кто помешает мне теперь преследовать зверя? Мое обучение как стрелка и охотника закончено, приготовления подошли к концу. Дени и Жервэ, мой второй егерь, мне преданы; они последуют за мной, куда бы я ни пошел; почему вы не отпускаете меня? По последним сообщениям, зверь переселился в Мезенские горы, откуда его никак нельзя выгнать; без всякого сомнения, мы найдем его там, если Господь поможет нам…
- Леонс, дитя мое, - сказал бенедиктинец со вздохом, - зачем вы так торопитесь подвергаться опасностям подобного предприятия? Я боюсь за вашу жизнь… Притом я всегда надеюсь, что какое-нибудь новое происшествие избавит вас от необходимости прибегать к этой крайности.
- Дядюшка, разве сейчас тот момент, когда еще можно повернуть обратно? Заклинаю вас, не удерживайте меня! Говорят, что барон де Ларош-Боассо совсем излечился от своей раны; он может воспользоваться нашей медлительностью и получить обещанную награду, а если это случится…
- Не говорите этого, Леонс; вы знаете, в какое отчаяние приводит меня мысль о подобной возможности! И как подумаешь, что вы не один будете страдать… Эта опрометчивая гордячка умрет от горя и стыда, если убедится в необходимости принять мужа, который будет недостоин ее. Неблагодарная и неблагоразумная! Она расстроила своим сумасбродством мои планы, столь выгодные для всех нас. После того как она произнесла этот пагубный обет, я не раз предлагал ей получить разрешение от папы римского; несмотря на кротость и покорность, которые она теперь демонстрирует, она не согласилась и отвечала мне с гордостью: "Графиня де Баржак не может отказаться от своих слов".
- Может быть, дядюшка, она права, - сказал Леонс задумчиво. - Если она решила доверить свою судьбу воле случая, то никто не имеет права вмешиваться…
Во время этого разговора приор и его племянник возвращались в аббатство. К ним подошли Дени и Жервэ. Один нес ружье, а другой - дичь своего господина. Дени был человеком лет шестидесяти, с честным и дружелюбным лицом, который, несмотря на свой возраст, сохранил железное здоровье и неутомимые ноги. Жервэ, который был гораздо моложе, казался человеком открытым и простодушным, но с горячим нравом, как у всех горцев. Бенедиктинец остановился и улыбнулся им.