Как только дверь за ней захлопнулась, Барбара чуть было не расплакалась. Конечно, она нарочно не стала встречаться с Евсеевым, и, в общем-то, сама виновата, но мысль о том, что Ярослав этой ночью был в чужих объятьях, привела ее в бешенство. Каков нахал! Сперва чуть ли не в ножки падает, а потом прямо в лицо смеется!
Позже, немного успокоившись, Барбара распереживалась уже совсем от другой мысли: а почему, собственно, ее так задело то, что Ярослав с кем-то там милуется? Ну мало ли кругом мужиков, которые вокруг нее увивались, а потом с другими бабами путались? В ужасе Барбара начинала понимать, что этот острый на язык конюх запал ей в душу.
Однако, несмотря на весь свой бравый вид, Евсеев тоже переживал. Радость от маленькой победы быстро прошла, и Ярослав уже сто раз пожалел о своих словах. Вот теперь-то ему точно не видать Барбары как своих ушей! Весь день напролет Ярослав мучительно обдумывал, что же делать…
Вечером Барбара пришла к ужину попозже и, заметив, что Евсеев тоже здесь недавно, нарочно ела как можно медленнее. Один за одним слуги стали расходиться, и даже Гришка, вечно со всеми болтавший и потому обычно заканчивавший последним, не стал дожидаться Ярослава. В поварне остались только Ярослав и Барбара.
Ярыш не выдержал первым и в конце концов, словно ужаленный, сорвался с места. Попробовал бы только Ярослав сейчас присесть на лавку к Барбаре, и наверняка она осыпала бы его целой грудой ядовитых слов, на какие только была способна. Однако он ушел, даже на нее не взглянув, и Барбаре стало ужасно грустно.
Склонив голову, чтобы никто не заметил выступивших слез, Кучиньская поплелась в свою комнатку. Благо, она наконец отвоевала право жить одной, иначе бы "заботливые" соседки тут же начали выспрашивать, что да почему, принялись утешать. "Как же хорошо, что меня никто не увидел", - подумала Барбара - коридор был пуст, а до комнатки оставался один шаг.
Барбара прикрыла дверь и чуть не взвизгнула от неожиданности - у нее в комнате был незваный гость. Однако он успел предупредить ее намерение - просто-напросто зажал ей ладонью рот и не отпускал руку до тех пор, пока испуг Барбары не прошел.
- Не кричи, глухих здесь нет, - отпуская руку, попросил Ярослав.
- Что ты здесь делаешь? - возмутилась Кучиньская. - Твоя комната, кажется, совсем в другой стороне.
- Ты ведь как-то сказала: "Надо будет, придешь сам". Вот я и пришел.
Барбара в изнеможении опустилась на скамью - на этот раз возразить ей было нечего!
- Ну и чего тебе от меня надо? - пытаясь скрыть слезы, спросила Барбара.
- Во-первых, я не хочу, чтобы ты плакала, - садясь рядом со служанкой и бережно отирая слезы, - сказал Евсеев.
Барбара опять не знала, что ему ответить - кто бы мог подумать, что этот задиристый конюх может быть таким нежным.
- А во-вторых, - поднимая Барбару на руки, продолжал Ярослав, - ты самая лучшая девушка на свете.
- А той ночью ты тоже был с самой лучшей девушкой на свете? - все еще пыталась не сдаваться Кучиньская.
- Той ночью самая лучшая девушка просто не пришла… - грустно заметил Ярослав.
Барбаре было так хорошо в крепких объятиях этого зеленоглазого красавца, и его слова прозвучали так убедительно, что Барбара не стала больше возмущаться и сопротивляться, поддавшись просто колдовскому обаянию Ярослава…
Глава 22
В последнее время жизнь Ярослава превратилась в какой-то удивительный сон. Едва дождавшись темноты, он чуть ли не бегом отравлялся в комнатку голубоглазой Барбары, и с ней вновь становился веселым угличским парнишкой, а следующую ночь он проводил уже с темноокой красавицей Анной.
Ни та, ни другая даже и не подозревали, что пылкий Ярослав шепчет страстные слова не только ей. Да Ярыш и сам не знал, как же у него получается выдумывать тысячи причин, вовремя уходить, вовремя приходить, а после почти бессонных ночей умудряться объезжать горячего жеребца.
Казалось бы, теперь, когда ему все-таки удалось завоевать Барбару, Ярослав должен был совсем охладеть к Анне, однако все случилось совсем наоборот. Зелинской даже казалось, что Ярослав стал без нее скучать.
Анна и вправду не ошиблась - он действительно скучал по ней, когда был с Барбарой, но стоило только ему оказаться в объятьях Анюты, и он начинал тосковать по Барбаре. Обе очень разные, и на вид, и нравом, Кучиньская и Зелинская одинаково нравились и были одинаково необходимы Ярославу. Почему так произошло, Ярослав не мог понять, но твердо знал одно - если ему придется расстаться с одной из них, то вскоре прекратятся и встречи с другой…
Проснувшись рано утром, Евсеев долго смотрел в потолок и никак не мог понять, где же он: то ли у Кучиньской, то ли у себя в комнате, и понял, что не у себя, только когда перевел взгляд на Барбару. Ярослав тихонько, чтобы ее не разбудить, поднялся - пора было уходить, уже светало.
Едва успел Ярослав перебраться к себе, как услышал в дверь тихий стук. "Неужто Анна приходила? А вдруг она видела, откуда я пришел?" - бешено заколотилось сердце Ярыша. Евсеев распахнул дверь, уже готовясь к объяснению, но на пороге стоял Януш.
- Ты чего в такую рань? - облегченно вздохнул Ярослав.
- Рыжий захворал, - опустив голову, сказал Януш.
- Что с ним? Лекаря вызвали?
- Вызвали, только он еще не пришел. Не знаю, что с ним, но жар у него сильный.
- А ты как узнал, что он захворал?
- Ну… - Януш замялся, - меня к нему Зося еще вечером послала корзинку отнести, а я забыл. Утром как вспомнил, тут же и помчался к нему, а то Зоська мне всыплет как следует. Я постучал, никто не отвечает, а дверь, сразу видно, что не заперта, - с виноватым видом произнес Януш.
- Ну?
- Ну я и вошел, а рыжий лежит весь красный. Я ему: "Рыжий!", а он не отвечает. Я поближе подошел, потрогал - живой вроде. Вот тогда он и очнулся. Я спрашиваю: "Рыжий, ты чего?" А он мне в ответ как прохрипит: "Худо мне", - сбивчиво рассказывал Януш.
- А лекаря кто вызвал?
- Я потом в коридоре Иоанну встретил, она и послала за лекарем.
"Или ко мне шла, или от меня, - подумал Ярослав. - Нет, наверное, ко мне, иначе бы Януш сюда не прибежал".
- А ты ко мне сам пришел или Гришка послал?
- Иоанна. Говорит, мол, иди, Ярослава разбуди…
- Ладно, пошли к Гришке.
Гришка и впрямь выглядел худо: красный, потный, он лежал, как-то непонятно запрокинув голову, и на все вопросы отвечал странно хриплым голосом что-то несуразное.
- Похоже, у Григория бред, - решила Анна.
- Да ну? - возразил Ярослав, не хотевший верить в болезнь своего друга.
- Да ты только послушай, что он говорит, - тихонько возразила Анна, и Ярославу на самом деле нечего было ей ответить. Гришка и впрямь шептал что-то странное. То ли молитвы, то ли каноны святым в его речи переплетались с вообще непонятными словами о няньке, о каком-то ноже, крови.
Понять, почему Гришка шептал молитвы, было несложно - ведь Ярослав прекрасно знал, что Отрепьев почти всю жизнь провел в рясе, но вот другая картина никак не хотела складываться в голове Евсеева. Вроде бы ничего похожего с ним не случалось. Ан нет, ведь он мальчонкой был, когда у него отца зарезали…
Вскоре появился лекарь, и всем переживавшим за Отрепьева пришлось удалиться. За то недолгое время, что Гришка с Ярославом служили у Адама конюхами, Григорий всем успел полюбиться, потому печальная весть, мигом облетевшая замок, повергла всех в уныние.
- Что с ним? - в один голос, но на разные лады произнесли несколько человек у вышедшего от Григория лекаря.
- Глоточная, - с сомнением в голосе произнес лысоватый Стефан, похоже, и сам не знавший, какая хворь напала на Отрепьева.
- Жить будет? - заметив тон лекаря, спросил Ярослав.
- Это уж одному Господу известно. Мужик он, конечно, крепкий, но хворь тяжелая. Если до завтрашнего утра доживет, то бояться нечего будет, иначе Адаму придется нового конюха искать.
- Да чем же ему помочь можно? - допытывалась Зося, то ли неровно дышавшая к Григорию, то ли просто по доброте душевной желавшая ему помочь.
- Это дело нехитрое. Жар снимать обтиранием, примочки, отвары из трав… Держи, Зося, - обратился Стефан к служанке, протягивая ей какой-то пакет, и лекарь начал подробно рассказывать, что нужно делать, как готовить и принимать отвар.
Евсеев стоял и ушам своим не верил - неужто завтра утром Гришка может отправиться на тот свет? Ему не только было жалко друга - вместе с Григорием могла погибнуть и частичка его души.
Нет, этого просто не может быть! Ведь по большей части из-за Отрепьева он согласился покинуть отряд Герасима, в котором к тому же был не последним человеком. А теперь, если Гришки не станет, что же, ему так и придется конюхом служить на чужбине?
Кажется, только сейчас Ярослав стал осознавать, что именно Отрепьев наполнял его жизнь хоть каким-то смыслом. Ведь не будь Гришки, он бы ни за что не поставил перед собой никакой цели, и не стань его сейчас, Евсеев никогда не попробует сам осуществить его задумку…
- Ярыш, я знаю, что ты переживаешь за Гришку… - в раздумьях Ярослав и не заметил, как к нему подошел Стовойский, - но ты ему ничем не сможешь помочь. Прости, дружище, - хлопая Евсеева по плечу, виновато добавил Ян, - но тебе придется сегодня заменить Отрепьева на конюшне.
- Да, конечно, - уныло пробормотал Ярослав, и попросил Анну:
- Анюта, забежишь ко мне, скажешь, что и как.
Однако Ярославу больше не пришлось забивать голову мрачными мыслями - работать пришлось за двоих, и дела совсем замотали почти не спавшего Евсеева. До обеда Анютка забегала несколько раз на конюшню, но в ее словах не было ничего утешительного.
Поначалу его состояние никак не менялось, потом жар усилился, а вскоре прекратился даже бред. Ярослав, отправляясь к обеду, заскочил на минутку проведать Отрепьева, но расстроился еще больше - Гришка был похож на труп, только что еще дышал.
В остальные полдня, бегая из одной конюшни в другую, Ярослав, не спавший почти всю ночь, да еще и переживавший за Гришку, и сам скорее напоминал мертвеца, чем живого человека. "Слава Богу, что этот день закончился, - подумал Ярослав, чуть ли не выползая под конец дня из конюшни. - Теперь понятно, отчего Юзеф так горько пил. Эдак я и сам по вечерам скоро валяться здесь буду". Однако, несмотря на весь соблазн, выпить кружечку и завалиться спать Евсеев не мог - наверняка Гришке сейчас в тысячу раз хуже.
Завидев множество слуг, с угрюмыми лицами толпившихся около дверей Гришкиной комнаты, Ярослав понял, что мрачные пророчества Стефана начинают сбываться.
- Как он? - спросил Евсеев у Зоси, которая, кажется, переживала за Гришку больше всех.
- За духовником послали, - пытаясь сдержать слезы, прошептала Зося.
- К нему можно?
- Можно, но кроме духовника, он никого не хочет видеть…
Эта весть просто убила Ярослава, и он в изнеможении сполз по стене. "Эх, Григорий, от сабли не погиб, а теперь от какой-то глоточной помереть придется? Вот тебе и судьба…"
Глава 23
Ярославу казалось, что в ожидании духовника прошла целая вечность - кто-то приходил, кто-то уходил, и все постоянно спрашивали, как же себя чувствует Гришка. Только Ярослав и Зося так и остались в коридоре. Не глядя друг на друга, они с замиранием сердца ждали, что же будет дальше. Вскоре мерное шушуканье наконец прекратилось - слуги почтительно расступились, пропуская запыхавшегося Отца Василия.
- Дети мои! Умирающему необходим покой. Позвольте ему в тишине покаяться в своих грехах, - обратился он к толпившимся около Гришкиной комнаты, и слуги Адама покорно покинули коридор.
Только когда стихли последние шаги, Отец Василий вошел к Отрепьеву. В маленькой, тесной комнатенке было душно и темно: единственная свеча, дававшая слабый, неровный свет, не могла разрушить темноты наступившей ночи. Пахло чем-то непонятным, кажется, какими-то травами.
Василий присел около умиравшего, и тот открыл глаза. Григорий, вперив в Отца Василия смутный взгляд, долго хрипел, пока наконец едва слышно не смог выговорить:
- Умираю. Предай мое тело земле с честью, как хоронят детей царских…
Голос Григория на некоторое время затих, но чуть позже он продолжил:
- Не объявлю своей тайны до гроба; когда же закрою глаза навеки, ты найдешь у меня под лавкой свиток и все узнаешь, но другим не сказывай. Бог судил умереть мне в злосчастии…
Отрепьев еще что-то пытался сказать, но вместо слов из его горла был слышен только хрип; глаза Григория закрылись, и он впал в забытье. Василий подумал было, что Гришка умер, но, приложив ухо к его груди, понял, что он жив - сердце все еще билось.
- Григорий! - позвал конюха Василий.
Ответа не было. Он взял Отрепьева за руку, пошевелил, но умирающий по-прежнему не отзывался. Отец тихонько подошел к двери, послушал. Кажется, поблизости - никого. Для верности Василий все-таки выглянул - все тихо. Дрожащими от волнения руками Василий обыскивал лавку - было в словах Григория что-то такое, что заставило отца трепетать. Чуяло сердце - что-то важное должно быть в этом свитке.
Поиски, однако, не приводили к успеху. Василий уж было подумал, что слова умиравшего были обычным в таких случаях бредом, как вдруг его рука и в самом деле наткнулась на какой-то сверток. Вытащить его оказалось непросто - для этого нужно было подвинуть Григория.
Василий еще раз пошевелил Отрепьева - нет, он в беспамятстве, и, смело его отодвинув, вынул сверток. Отец поспешно его развернул - там, как и говорил Григорий, действительно была бумага.
Отец поспешно ее развернул, и, по мере того, как он читал все дальше и дальше, его глаза все больше и больше расширялись от удивления…
Длинная и витиевато написанная, эта бумага гласила о том, что умиравший здесь человек, служивший у Адама Вишневецкого, которого все знали под именем Григория Отрепьева, был законным наследником престола Российского, царевичем Дмитрием, который чудом остался жив.
Вместо него, как писалось в бумаге, злодеи умертвили сына иерейского Сергея Мещерякова. Дмитрия же укрыли добрые вельможи и дьяки Щелкаловы, а после выпроводили в Литву, исполняя приказ Иоаннов, данный им на сей случай.
Странное чувство охватило Василия, когда он прочел эту бумагу. Вряд ли человек станет что-то выдумывать, собираясь отдать Богу душу, а это значило, что он только что разговаривал с Российским государем.
И всего минуту спустя у чуть было не сбитой с ног Зоси от удивления даже глаза округлились - ни разу в жизни не видела она ни одного человека, бежавшего быстрее, чем святой отец…
- Пан Вишневецкий, к вам отец Василий пожаловал. Говорит, что срочно, - сообщил Томаш уже собравшемуся ко сну князю.
- Ну что ж, зови, - недовольно ответил Адам - отказать отцу Василию было нельзя.
Однако, как только тот появился, все недовольство князя как рукой сняло. Ей-богу, стоило лечь на часок попозже, чтобы только посмотреть на такое!
- Ты один? - одной рукой подбирая рясу, а в другой держа какую-то замусоленную бумагу, прямо с порога спросил красный, запыхавшийся святой отец.
- Один, - ответил Адам, едва удерживаясь от распиравшего его смеха, и, глядя на то, как недоверчиво Василий высунул нос за дверь и осмотрел все углы, не удержавшись, загоготал в голос.
- Адам, ты своего конюха Отрепьева давно нанял?
- Это из-за конюха такие предосторожности? - еще пуще рассмеялся Вишневецкий. - Совсем недавно.
- А за ним ничего странного никогда не замечал?
- Рыжий он да одна рука короче другой - если, конечно, это можно назвать странностью, - продолжал смеяться Адам.
- За ним разговоров странных никогда не было замечено?
- Я как-то с конюхами не привык беседовать. Хочешь, Яна позову, он-то про него многое знает…
- Нет, вот никого как раз звать не стоит. Значит, ничего странного про него тебе не известно… Все верно, все верно, - забормотал Василий.
- Да ты бы хоть присел, отец Василий, - перестав смеяться, предложил Вишневецкий. - Что стряслось? Как ты здесь оказался?
- Отрепьев, конюх твой, помирает, духовника просил.
- Помер? - с искренней заботой в голосе спросил Адам.
Не успел он порадоваться, что наконец с конюхами беды закончились, и вот опять.
- Пока нет, но во что бы то ни стало его нужно спасти, - серьезно сказал Василий. - Сейчас он в забытьи, но перед этим он кое-что успел мне сказать…
Рассказав, как все было, Василий протянул Адаму бумагу:
- Читай.
Усмехающееся лицо Адама приняло серьезное выражение.
- Ты уверен? - теперь в вопросе Вишневецкого не было и тени насмешки.
- Да.
- Ян! - выглянув в коридор, со всей мочи закричал Адам, и спустя мгновение, словно выросший из-под земли, на пороге появился Стовойский.
- Моего лекаря, - приказал Ян. - Немедля! - В голосе Вишневецкого появилась угроза.
- Сюда?
- К Отрепьеву. - И, обращаясь уже к отцу Василию, сказал: - Пошли.
Второй раз предстояло удивиться Зосе, когда она увидела чуть ли не бегущего отца Василия, только уже вместе с князем. На этот раз Зося оказалась умней и, проворно спрятавшись за углом, не стала попадаться им под ноги. Мгновение спустя, выглянув из-за угла, она успела увидеть, как оба важных лица вошли в Гришкину комнату…
- Григорий, ты жив? - трогая Отрепьева за плечо, - спросил Вишневецкий.
Отрепьев на миг открыл глаза, мутным взором посмотрел на Адама, попытался что-то сказать, но вместо слов святой отец и князь услышали только хрип. Гришка даже покраснел от натуги, но он так и не смог ничего выговорить - силы его оставили.
- Жив, - сам себе сказал Адам, и в этот момент в комнату вошла Зося.
Любопытство все-таки одержало в ней верх, и, несмотря на вполне понятную боязнь, она рискнула войти.
- Лекарь был? - обрадовавшись кстати появившейся служанке, спросил Адам.
- Был.
- Что сказал?
- Глоточная у него. Если до утра дотянет, то жить будет.
Вишневецкий попытался посмотреть в окно - похоже, была глубокая ночь.
- Дотянет, - будто приказывая, ответил он Зосе, - обязательно дотянет. Такие люди, Зося, не должны так умирать.
Глава 24
Отрепьев действительно дотянул до утра. Лекарь Вишневецкого примчался мигом и также признал у Отрепьева глоточную, но, в отличие от Стефана, принялся лечить его сам.
Бедный Гришка! Чего он только не натерпелся от нового лекаря! Тот Отрепьева и обтирал, и поил какими-то снадобьями, и примочки делал, и растирал, и глотку чем-то пытался смазывать. Так что Гришке, вовсе ничем не болевшему и старательно все это время претворявшемуся, в конце в концов пришлось-таки побороть хворь, пока Иероним его не залечил.
"Ей-Богу, - все это время думал Отрепьев, - проще на самом деле хворать, чем так над собой издеваться!" Мало того, что ему пришлось выдержать и осмотр Стефана, и помощь плакавшей Зоси, и пытки Иеронима, сочинять что-то похожее на бред, краснеть, потеть и прочее, так еще и видеть, как страдает Ярослав, все это время свято веривший в его хворь. "Ох, - с замирающим сердцем размышлял Гришка, - и всыплет же мне Ярослав после всего этого! Самое меньшее, прибьет на месте!"
С этой мыслью, незадолго до рассвета, Григорий "пришел в себя", и Адам с отцом Василием облегченно вздохнули.