Роман Юрия Смолича "Ревет и стонет Днепр широкий" посвящен главным событиям второй половины 1917 года - первого года революции. Автор широко показывает сложное переплетение социальных отношений того времени и на этом фоне раскрывает судьбы героев.
Продолжение книги "Мир хижинам, война дворцам".
Содержание:
АВГУСТ 1
СЕНТЯБРЬ 22
ОКТЯБРЬ, 1 44
ОКТЯБРЬ, 2 69
ОКТЯБРЬ, 3 90
НОЯБРЬ 109
ДЕКАВРЬ 132
ЯНВАРЬ, 1 149
ЯНВАРЬ, 2 173
Примечания 191
Юрий Смолич
Ревет и стонет Днепр широкий
ЮРИЙ СМОЛИЧ
АВГУСТ
В КИЕВЕ
1
Шарманка наяривала "Разлуку".
Впрочем, и этом не было ничего необычайного: в старом Киеве шарманщики постоянно слонялись от двора к двору - и на Печерске, и на Демиевке, и на Шулявке, и по Подолу, до самого урочища "Кинь грусть". Иногда на плече у шарманщка восседал пестрый попугай - за пятачок он вытаскивал из ящичка, "счастье" для девчат; иные шарманщики расстилали на земле потрепанную дерюжку, и шустрый мальчонка кувыркался на ней через голову; нередко вместе с шарманщиками появлялся мото–фозо, шпаголотатель, или человек–факел, который пил керосин и извергал на зажженную спичку целый фонтан огненного фейерверка. Но то были уже шарманщики–аристократы, а обыкновенный шарманщик всегда ходил только один и работал исключительно для "услаждения слуха". Шарманки все были швейцарской фирмы "Киль" - на три валика - и имели в своем репертуаре всего три песни: непременную, фирменную, французскую песенку "Шармант Катерин" (от нее и пошло название этого музыкального инструмента в России - "шарманка", а на Украина - "катеринка"), итальянский "Венецианский карнавал" и, по специальному заказу русских контрагентов, "Разлуку".
Одним словом, шарманщик в старом Киеве был явлением обычным и будничным, но голос шарманки всегда находил отзвук в сердцах жителей киевских окраин. И вокруг инвалида–шарманщика, крутившего ручку своего ярко раскрашенного волшебного ящика, всегда собирались чувствительные слушатели, готовые заплатить копейку за услаждение сердца, и души, а еще больше вертелось детворы - бесплатных поклонников муз и охочих до всего необычайного.
Но на этот раз шарманка исполняла только "Разлуку" - без "Шармант Катерин" и "Венецианского карнавала", - и именно в этом было нечто и в самом деле необыкновенное.
Утро стояло погожее - такому и надлежит быть в августовском Киеве: солнце поднялось уже высоко над лугами за Днепром и сияло ослепительно и горячо, а влажный ветерок волна за волной навевал на пыльный город пьянящие ароматы свежего сена, сложенного в копны за Чертороем.
Данила Брыль и Харитон Киенко вышли с Рыбальской к углу Московской, остановились и прислушались.
Разлука, ты разлука, чужая сторона,
Никто нас не разлучит, лишь мать сыра земля… -
снова и снова наигрывала шарманка.
Хлопцы переглянулись и даже слегка побледнели.
- Только "Разлуку" играет? - шепотом спросил Данила, не полагаясь на свой слух.
- Только "Разлуку", - прошептал и Харитон в ответ.
- Без "Катерины" и "Карнавала"?
- Без…
Они заколебались всего лишь на одно мгновенье, а затем, не произнеся ни слова, повернулись и побежали назад по Рыбальской. к домам Брыля и Колиберды. Именно так и было условлено: если шарманщик по обыкновению будет играть "Катерину", "Карнавал", а затем "Разлуку", - идите, хлопцы, в цех и спокойно приступайте к работе. Если же он "Катерину" и "Карнавал" пропустит, а сразу начнет "Разлуку"…
Данила и Харитон вбежали во двор Брылей и, миновав халупу, шмыгнули за сарайчик.
- Куда вы, окаянные? - послышался грозный окрик тетки Марфы с колибердовского подворья. - Пора уже на работу, гудок давно прогудел…
Но хлопцы молча скрылись за сарайчиком, подняли люк старого погреба и торопливо достали оттуда две винтовки. Патроны к ним еще с вечера каждый насыпал прямо в карманы.
Заранее так и было условлено: которые красногвардейцы - хватай оружие и спеши к проходной, будем окружать всю территорию завода, чтобы тем самым предотвратить любой эксцесс, любую провокацию меньшевиков, а тем паче охраны из юнкеров и казаков–богдановцев. Ибо в момент забастовки больше всего нужно опасаться спровоцированного эксцесса.
Ведь забастовка готовилась незаурядная: всеобщая политическая забастовка всех предприятий города - в знак солидарности с пролетариями Петрограда и Москвы.
И шарманки, исполняя "Разлуку" - без "Катерины" и "Карнавала" - по околицам от Печерска до Подола и Шулявки, подавали сигнал тем красногвардейцам, которые проживали далеко и были лишены непосредственной связи со штабами. Так договорился главный штаб Красной гвардии с киевскими шарманщиками.
Данила с Харитоном - молодые арсенальские рабочие, а с недавних пор бойцы арсенальской дружины красногвардейцев - снова уже бежали на Московскую, а затем к воротам "Арсенала", и вдогонку им гудел гневный голос суровой Колибердихи:
- А зачем это вы, негодники, ружья похватали? Или и вам, соплякам, захотелось на ту проклятущую войну? Столько народу смерть нашли свою на тех распроклятых позициях, а вы еще и тут, в самом городе, будете кровь проливать? Погибели на вас, сорвиголов, нет, мать пресвятая богородица!..
- Ох и горлянка ж у твоей тещи, - запыхавшись от быстрого бега, огрызнулся Харитон. - Голову б мне сворачивали, я б себе такую тещу ни в жисть не взял! Ей бы - архимандритом на молебен, а то и генералом на парад!
Но в эту минуту Данила с разбегу стал как вкопанный: к громыхающему басу тещи Колибердихи вдруг присоединился тоненький девичий голосок:
- Данилка!.. Данько!.. Куда же ты?!.. А ну–ка, брось винтовку, живо!
Это кричала–молила Тося. На голос матери она выскочила из халупки Босняцких, где теперь - после смертельной ссоры между отцами, стариком Иваном Брылем и стариком Максимом Колибердой, - нашла приют молодая бездомная чета - Данила и Антонина Брыли.
- Ишь ты! Бабский мазунчик! - возмутился Харитон. - Юбкой тебя захлестнуло! Успеешь еще понежничать со своей молодайкой, когда пролетарскую революцию совершим!..
И они побежали дальше. На свое место на боевом пролетарском посту!
2
Собственно, с утра, после легкого сна в душистую ночь, Киев просыпался совершенно спокойно, хотя и не совсем обычно. Наступали будни, однако день предстоял отнюдь не будничный.
Сегодня в Москве, вдали от бурной революционной столицы - Петрограда, открывалось предшествующее Всероссийскому учредительному собранию Государственное совещание. Это совещание, созванное Временным правительством из депутатов еще царской Государственной думы, деятелей совета съездов промышленности и торговли, а также представителей генералитета армии, было провозглашено "Всенациональным собором", и на него возлагалась миссия определить судьбы России.
Потому–то киевский Исполнительный комитет совета объединенных общественных организаций - Викорого - решил этот будничный день начать и закончить по праздничному: самодеятельные манифестации на улицах города - утром; фейерверк и прочие пиротехнические увеселения в саду Купеческого собрания - вечером. Тем более, что именно сегодня исполнялась третья годовщина со дня начала войны.
Ровно в семь часов утра, когда солнце едва лишь поднялось над Броварскими борами, по Крещатику промаршировал скудный оркестр воинских частей, дислоцированных в городе. Полтысячи медных инструментов попеременно исполняли "Марсельезу" и "Взвейтесь, соколы, орлами". Вслед за оркестром продефилировали четким триумфальным шагом, с штандартами во главе колонн, все шесть киевских школ прапорщиков военного времени и три довоенной славы военных училища: кавалерийское, артиллерийское и инженерное. Юнкера дружно спели "Скажи–ка, дядя, ведь недаром" и разошлись по местам постоя.
И по всем улицам вдруг забурлила жизнь нового, будничного, но вместе с тем и праздничного дня.
Дворники - в белых фартуках, отглаженных специально для такого случая, - уже закончили поливку тротуаров и со скрещенными на груди руками настороженно замерли у ворот. Швейцары у подъездов - в длиннополых синих ливреях с золотым шитьем - отперли парадные входы учреждений и, став у порога, величественно расчесывали свои роскошные библейские бороды.
Кухарки и экономки уже возвращались с Житнего, Галицкого и Бессарабского рынков с корзинками, нагруженными баклажанами, помидорами и прочими дарами щедрого киевского лета, и добродушно переругивались с дворниками и швейцарами.
Вертлявые горничные - в мережаных наколках - выскакивали из строгих особняков, держа на поводке рвущихся к совершению утреннего туалета такс, болонок и шпицев, и манерно хихикали с праздной солдатней, которая невесть откуда уже наполнила улицы.
Гувернантки - в шляпках "пирожком" - степенно выводили на гигиенический променад барчуков и барышень в широкополых шляпах на резинках и назидательно читали им мораль на французском и английском языках, скромно потупляя взор от назойливых ухаживаний залихватских юнкеров.
Старенькие бабушки из чиновничьих семей и средних лет приживалки из родов купеческих - в итальянских мантильях и шляпках с вишенками и маргаритками вокруг тулий - уже расселись для утреннего отдыха на скамейках у ворот.
Со стороны отеля "Континенталь" на Николаевской - по Крещатику и Фундуклеевской - промчался с невыносимым пулеметным тарахтеньем ярко–красный мотоциклет "Индиан": "звезда сезона" - модный куплетист из кабаре–миниатюр "Интимный" Иван Руденков - совершал свой непременный спортивный мотопробег перед репетицией в театре. По тарахтению его мотоцикла весь Киев знал, что сейчас точно четверть девятого. Всему Киеву было известно и то, что букву "в" в конце своей фамилии Ванька Руденко с Kyреневки дописывал в афишах специально из патриотических общерусских чувств и в знак протеста против какого бы то ни было украинского самоопределения. Это из его куплетов пошло: "Малоросс мало рос, но слишком много вырос"…
Сегодняшний мотопробег куплетиста Руденко–Руденкова должен был послужить как бы сигналом к началу готовившихся самодеятельных демонстраций.
Но патриотической манифестации так и не суждено было состояться.
Благостно тихие воздуси над Печерской лаврой - местом вечного упокоения душ всем известных и даже самым набожным богомольцам неизвестных в бозe почивших великомученников - вдруг потряс могучий, громыхающий бас заводского гудка, совершенно неожиданный в эту пору, после начала работы. Люди в тревоге выходили из домишек во дворе: что такое, в чем дело, по какой причине? Это "Арсенал" подавал свой могучий голос; он гудел без остановки минуту, другую и третью - как на пожар. И сразу же из далекой степной Шулявки откликнулся Гретер и Криванек, а от железной дороги - Южно–русский металлургический, за ними, с Подола, - верфь.
И тогда загудели гудки во всем городе - от Демиевки до Приорки, от Глубочицы до самой Дарницы: десять, двадцать, пятьдесят…
Это был хор заводских гудков, которого еще не слыхали киевские кварталы, не слыхали и пригородные киевские села, не знала, пожалуй, до сих пор и вся Украина.
Четыреста тысяч пролетариев Москвы в знак протеста против намерения помещиков, промышленников, купцов, банкиров и генералов снова захватить власть в стране в свои руки - объявили забастовку протеста.
Их поддержала столица страны, пролетарский Петроград.
Теперь присоединяли свой голос и пятьдесят тысяч киевских пролетариев.
Гудок "Арсенала" гудел и гудел - такого еще не бывало со времени основания "Арсенала", а он стоял уже свыше столетия, - и даже Иван Антонович Брыль, едва ли не старейший арсенальский рабочий, не выдержал и заткнул уши своими заскорузлыми, мозолистыми ладонями.
Старый Брыль переждал, сморщившись, пока гудок наконец захрип. Только после этого Иван Антонович открыл уши, выключил трансмиссию, взял паклю, вытер руки и не спеша направился из цеха на заводское подворье.
Шел Иван Антонович степенно, сердито бормоча и фыркая в бороду. Тридцать лет у станка, едва не четверть века член разных кружков и воскресных школ, пятнадцать лет - поборник всероссийской социал–демократии, - старик Брыль был сейчас недоволен. Уж очень горячи головы у нынешней молодежи - безрассудное, прямо сказать, несмышленое пошло нынче молодое поколение! Чтобы повысили заработную плату, ycтранили штрафы, ввели страхование на время болезни, - за это Иван Антонович за всю свою жизнь бастовал, пожалуй, раз двадцать! Но чтобы теперь, когда и сам царь полетел уже вверх тормашками, когда провозглашена свобода совести, когда вот–вот должно уже и Учредительное собрание приступить к работе и определить народу дальнейший социалистический путь, когда еще и с этой треклятой войной не покончено, - чтобы теперь вот поднимать этакий тapаpам? На это, извините, Иван Антонович своего согласия не давал! Да знаете ли вы, молодо–зелено, что это такое - всеобщая да еще и политическая забастовка? Это же есть организованное выступление супротив существующего порядка! А существующий порядок - какой? Революционный! Стало быть, выходит, что мы супротив революции руку подымаем? Свихнулась, право слово, свихнулась нынешняя оголтелая молодежь!
Словом, Иван Антонович был против объявления забастовки.
Однако считал себя сознательным пролетарием, сторонником солидарности рабочего класса в борьбе, - потому работу прекратил и вышел из цеха.
Только на заводе он не остался, как к этому призывали молокососы из стачкома и Красной гвардии - чтобы, дескать, одновременно и бастовать и организованно демонстрировать! Нет уж! Пускай свою организованность сами, без Ивана Антоновича демонстрируют!
Иван Антонович не спеша прошел через заводской двор, сквозь бурлящую толпу рабочих, собравшихся у знамени, не откликнулся даже на приятельские выкрики: "Эй, Иван Антонович, айда к нам, куда же ты маршируешь?" - и демонстративно покинул арсенальское подворье. Выйдя на Московскую, а затем по Кловской - на Рыбальскую, Иван Антонович направился домой.
Старик Брыль шествовал в одиночестве. Вот уже месяц, как Иван Антонович - впервые за последние четверть века - с работы и на работу ходил один, без своего дружка и побратима, кума и свата Максима Родионовича Колиберды. Ибо Колиберда Максим Родионович с этого месяца уже не был для Ивана Антоновича ни дружком–побратимом, ни кумом, ни сватом. Теперь - с тех пор, как этот старый дурень взбеленился, предал пролетарскую солидарность и подался со своим "Ридным куренем" к сепаратистам Центральной рады, - с тех пор пришел их побратимству конец и стали они между собой врагами - лютыми врагами, до конца жизни врагами, да будет вам известно!
Иван Антонович подошел к дому, шагнул в свой дворик и сердито грохнул калиткой. В тот же миг раздался дикий собачий визг: щенок Валетка выбежал навстречу хозяину, радостно скреб лапками о калитку, и теперь калитка прищемила ему хвост.
Иван Антонович даже побледнел - от стыда перед невинно пострадавшим песиком, от сочувствия к его тяжким собачьим страданиям и со зла на себя самого, на своего бывшего побратима и на весь мир вообще. Он мигом подхватил щенка на руки, прижал к груди и начал гладить лохматую, усеянную колючками шерсть маленького кудлая:
- Цю–цю–цю! Ай–яй–яй! Бедненький! Безвинно ему хвостик прищемили! Ай–яй–яй!..
Ивану Антоновичу было очень жаль пострадавшего кутенка, а еще более было жаль самого себя - словно бы он вдруг стал совершенно одиноким на целом свете. Вот так: он да этот паршивый щенок - и больше никого…
Кутенок жалобно повизгивал и в конце концов ухитрился лизнуть старика прямо в губы.
3
В городском комитете партии руководители районных организации - Городской, Печерской, Подольской и Шулявской, а также и председатель областного комитета партии, - ведь забастовочное движение протеста распространялось и на все губернии Юго–западного края, - собрались на совещание. Забастовка началась, возникало множество вопросов, и самый первый из них - снова и снова - сакраментальный вопрос: как быть с Центральной радой?
В самом деле, как же быть с Центральной радой сейчас - когда власть в стране фактически перешла в руки контрреволюционной буржуазии, а эсеро–меньшевистские Советы поддерживали Временное правительство и именно поэтому большевики вынуждены были временно снять лозунг "Вся власть Советам"?
Украинская Центральная рада на последней сессии, вопреки решению Малой рады, то есть своего политического бюро, отказалась послать представителей на Государственное совещание в Москве, как отказались и большевики. Но принять участие в протесте против Государственного совещания тоже не дала согласия. Однако украинцы, то есть те из рабочих и служащих украинцев, которые группировались в различных организациях Центральной рады - певческих товариществах и "просвитах" либо в профсоюзах железнодорожников–украинцев и сахарников, - прекращали сейчас работу вместе со всеми киевскими трудящимися.
Кроме того, Центральная рада только что провела Всеукраинский рабочий съезд, и этот съезд создал Всеукраинскую раду (совет) рабочих депутатов и направил для пополнения состава Центральной рады сто новых членов - украинцев–пролетариев.
Как же теперь должны были относиться большевики к Центральной раде и тем, кто за нею шел?
Горячий Саша Горовиц уже вскочил с места и размахивал руками:
- Ясно! Все ясно! Массы украинцев, в силу национальной инерции, идут под руководством Центральной рады, но симпатии трудящихся украинцев, как видите, на стороне общепролетарского движения!
- Горовиц! - нетерпеливо прервал его Юрий Пятаков. - Ты, как всегда, забегаешь вперед со своими выводами… - Искры раздора, проскочившие между Горовицем и Пятаковым после того, как Горовиц заявил, что становится на позиции ленинских Апрельских тезисов, то и дело разгорались и взрывались пламенными стычками, и Пятаков не мог простить этому бывшему яростному "пятаковцу". - И потом - я тебе сейчас не предоставлял слова!
Но Горовиц уже вытащил из кармана бумагу и размахивал ею у самого пенсне Пятакова. Это была только что напечатанная прокламация с текстом постановления Всероссийской конференции большевиков по национальному вопросу.