- Вот посмотрите! - кричал Горовиц, тыкая пальцем в строчки плотного набора прокламации. - Вот, "Отрицание такого права…" Речь идет о праве наций на самоопределение, - Саша чуть не прорвал указательным пальцем бумажку, - "…и непринятие мер, гарантирующих его практическое осуществление…" Практическое осуществление! Понимаете вы это? "…равносильно поддержке политики захватов и аннексий". Вам это понятно?! И далее еще: "Отрицание права на свободное отделение ведет к прямому продолжению политики царизма…" Вы в состоянии это понять?.. А раз так, то как же нам, спрашиваю я вас, не быть в органах руководства украинским государством?
Иванов положил руку на плечо разгорячившегося Горовица:
- Но, Саша, я был делегатом Всероссийской конференции и выступление Ленина хорошо помню. Ты прочитай, Саша, дальше. Там же написано что… - он взял бумажку из рук Горовица и прочел: - "Вопрос о праве, - он подчеркнул это слово, - праве наций на свободное отделение непозволительно смешивать с вопросом о целесообразности, - это слово он также подчеркнул, - целесообразности отделения той или иной нации в тот или иной момент". Вот что записано в резолюции дальше.
- Вот–вот! - обрадовался неожиданной поддержке Пятаков. - Ты, Горовиц, как всегда, прочитал только до половины! Иванов правильно тебе указывает. Молодец, Иванов, я вижу, мы с тобой вправим мозги… оппортунистам!
Он смотрел на Иванова, дружелюбно улыбаясь, но за стеклышками пенсне в его глазках сверкали холодные, недобрые искорки. После того как общегородская конференция киевских большевиков отклонила его, Пятакова, кандидатуру на Шестой съезд партии и избрала от городской организации делегатом Иванова, Пятаков поглядывал на Иванова волком. От областной организации на Шестой съезд делегатом была избрана Бош. И теперь между руководителями областной, городской и районной организаций партии не прекращались постоянные, непримиримые споры.
Бош сказала:
- Я тоже считаю, что Всеукраинская рада рабочих депутатов, раз уже она заявила о своем существовании, не может оставаться вне поля нашего зрения.
- Но ведь она не наша! - вскрикнули одновременно Георгий Ливер и Довнар–Запольский, руководители шулявской и подольской организаций. - Она целиком в руках шовинистов - украинских эсдеков!
Бош пожала плечами:
- Киевский совет рабочих депутатов тоже не наш, а меньшевистский. Совет военных депутатов не наш, а эсеровский. Однако мы входим в их состав и боремся в них за нашу большевистскую правду.
Пятаков возмущённо и патетически всплеснул руками:
- Следовательно, ты предлагаешь нам войти и в ее состав?
- Я предлагаю, - сдержанно ответила Бош, - больше не медлить с созывом Всеукраинского съезда Советов или, по крайней мере, съезда Советов Юго–западного края. А тем временем, раз Всеукраинская рада рабочих депутатов уже провозглашена…
- Ее самовольно провозгласили украинские сепаратисты! - закричал Пятаков. - Ее избрали на сепаратистском сборище только рабочих–украинцев, без представительства от пролетариев других национальностей! Она контрреволюционна!
Бош сказала спокойно:
- Это верно: ее политика может быть только контрреволюционной. Наша задача, задача большевиков, - развенчать ее перед массами. Наша политика, политика большевиков, - оторвать слои украинских трудящихся от Центральной рады, а теперь, следовательно, и от новоявленной сепаратистской Всеукраинской рады рабочих депутатов…
Горовиц снова вскочил:
- А как же нам развенчивать и отрывать, ежели мы даже не входим в них и лишены возможности проводить подрывную работу изнутри?
Пятаков, пока говорили Бош и Горовиц, сидел молча, задумавшись. Взгляд его сначала перескакивал с лица Иванова на лица Горовица и Бош, затем вдруг уперся в какую–то невидимую точку на стене: он смотрел сквозь стеклышки пенсне на эту точку, словно увидел в ней нечто неожиданное, удивительное, и не отрывал взгляда даже тогда, когда поворачивал голову. Впрочем, в эту минуту он ничего не видел и никуда не смотрел: в минуты сосредоточенности и напряженного размышления он всегда смотрел в пространство - такая уж у него была привычка… Черт возьми! А может, и в самом деле есть логика в соображениях этого сепаратиста Винниченко - насчет альянса социал–демократических партий и соответствующих межпартийных комбинациях? А?.. Юрий Пятаков тоже понимал революцию не как движение широких масс, а только - как борьбу партий.
- Что же, - молвил Пятаков неожиданно спокойно после недавнего крика, - вполне возможно, что именно сейчас наступил подходящий момент завоевать изнутри и Всеукраинскую рабочую раду, и самую Центральную раду, чтобы захватить в них руководство и…
- Ты предлагаешь нам войти в состав самой… Центральной рады?! - изумилась Бош.
- А почему бы и нет? Став членами Центральной рады, проводя работу среди сотни пролетариев и вырывая их из–под влияния сепаратистов, а с другой стороны - преодолевая расхождения с винниченковской националистической социал–демократией, мы тем самым получим возможность влиять на политику самой Центральной рады и…
- Я категорически против! - крикнул Иванов. - Центральная рада - орган украинской буржуазии. Точно так же как Временное правительство является органом всероссийской буржуазии. Мы же не входим во Временное правительство и не поддерживаем его!
- Вот видишь: теперь ты против! Но ведь ты сам вечно настаиваешь на том, что мы не имеем права отмежевываться от украинского национального вопроса и должны всячески поддерживать освободительную национальную борьбу!
- Но не на путях Центральной рады должны мы решать национальный вопрос. Мы, а не Центральная рада должны возглавить освободительную национальную борьбу! Ленин точно сказал: только тогда, когда во главе национальной освободительной борьбы станет пролетариат…
- Ленин! Ленин! Снова - Ленин! - завопил Пятаков. - Я отказываюсь всех вас понимать. Возможны лишь два варианта: либо мы идем в Центральную раду, либо мы не идем в Центральную раду. Я думаю, что при теперешней ситуации, если мы завоюем руководящие позиции в Центральной раде, то тем самым мы станем во главе национальной борьбы!
- Но ведь в таком случае мы признаем, что не мы, а Центральная рада возглавляет национальную борьбу!
Ливер раздраженно пожал плечами и вмешался в спор:
- Товарищи! Все это… какая–то софистика! Мы только зря теряем время и… сотрясаем воздух… мудреными словесами! А между тем вопрос для каждого большевика совершенно ясен… Мы, украинцы…
Пятков ехидно подколол:
- Хорошо украинцам: им все ясно, а вот как разобраться в вашей украинской путанице нам… интернационалистам?
Ливер зачем–то взял со стула свою фуражку - черную с зеленым околышем фуражку ученика землемерного училища, - надел ее, но сразу же снял и снова положил на стул.
- Украинцам, - сказал он, сердито взглянув на Пятакова, - тоже присущи… чувства и убеждения интернационализма. И ты, Пятаков, глубоко ошибаешься: украинцам, возможно, труднее всeго… разобраться в… украинской путанице, как ты говоришь. Ибо и в самом деле все это не так просто: нам, украинцам, необходимо бороться одновременно и за социальное, и за национальное освобождение, а на наших национальных чувствах пытаются играть… контрреволюция и… и некоторое неумные революционеры, если хочешь знать, тоже…
- Что ты хочешь этим сказать? - вскипел Пятаков. - На что ты намекаешь? - Пятаков разъярился. - Ты еще молод бросать такие слова в адрес старых революционеров и… и…
Ливер слегка побледнел, но ответил спокойно:
- Юрий Леонидович! Кажется, нас с вами одновременно разыскивали жандармы, когда в пятнадцатом году произошел очередной разгром киевского подполья…
- Ты тогда был еще сосунком! Сосунок ты и теперь!
- Георгий был тогда агентом "Правды"! - возмутился студент Довнар–Запольский, ровесник Ливера, хотя и более молодой член партии и без такой партийной биографии, как у Георгия Ливера: большевик с шестнадцати лет, распространитель большевистской газеты "Правда", руководитель одного из разгромленных киевских большевистских подполий, царский каторжник, - даром, что после исключения за революционную деятельность из анапской гимназии на Северном Кавказе был лишь учеником второго класса Киевского землемерного училища. - Георгий тоже старый революционер! И имеет право…
Но Пятаков уже вошел в раж:
- И не имеешь ты никакого права говорить от имени украинцев! Ибо ты никакой не украинец: твой отец - грек!
Ливер побледнел еще сильнее, однако улыбнулся:
- Какое это имеет значение? Особенно - для интернационалистов? - Он улыбнулся шире, с едкой иронией. - Я думаю, что когда украинки от Анапы до Владикавказа выходят замуж за греков, кабардинцев, осетинов или русских, то это должно лишь радовать тех интернационалистов, которые понимают интернационализм как… стирание национальных признаков…
- Ливер! - взвизгнул Пятаков, стукнув кулаком по столу. - Твои намеки…
Тут уже не выдержала Бош и тоже повысила голос, вставая с места:
- Товарищи! Как вам не стыдно! Юрий, опомнись! Георгий! Я прошу тебя.
Но Георгий Ливер уже овладел собой - он был вспыльчивым, но обладал твердым, рассудительным характером. Он закончил совершенно спокойно, однако решительно:
- Нужно немедленно созвать конференцию, чтобы покончить с этим вопросом раз и навсегда, ибо этот вопрос только вносит путаницу во всю нашу работу и тормозит ее. Необходима городская конференция большевиков.
- Не городская, - поправил Довнар–Запольский, - а областная. В Киеве нас только восемьсот, а по области две тысячи.
- Вы забыли, - сердито буркнул Пятаков, - что областная конференция состоялась всего лишь на прошлой неделе. Мы не можем созывать конференции еженедельно! Вы же сами упрекаете, - едко бросил он в сторону Иванова, - что у нас слишком много заседаний, совещаний и конференций, а дела… дела…
- Верно, - сказала Бош, - конференция большевиков Юго–западного края состоялась только на прошлой неделе и уже сказала свое слово: не идти ни на какие компромиссы с буржуазной Центральной радой.
Пятаков готов был снова вспылить, но все–таки сдержал себя:
- Итак, я закрываю наше совещание. Мы только зря тратим время, а в городе в этот момент происходят важные события. Двадцать тысяч киевских пролетариев уже бастуют - об этом только что сообщил Смирнов, но ведь тридцать тысяч еще не забастовали, и наша задача - идти на заводы и поднимать массы!
- Но, - заговорила Бош, - ты, Юрий, считаешь ведь забастовку преждевременной и принципиально неверной…
- Евгения! - снова вспыхнул Пятаков. - Я призываю тебя к порядку! Ты не у себя, в областном комитете, где строишь козни против меня, а на совещании руководителей районных комитетов при городском комитете, где председательствую я! Я не позволю провоцировать меня!
Все смущенно опустили глаза, и Пятаков почувствовал, что так кричать недостойно. Стараясь говорить спокойно, он закончил:
- Ты имеешь в виду мою персональную позицию, но я дисциплинированный член партии, построенной на принципах демократического централизма, и всегда подчиняюсь решениям большинства…
- Подчиняться - мало, - буркнул Иванов, - нужно стоять на позициях партии, членом которой ты являешься…
- Ты что–то сказал, Иванов?
Иванов пожал плечами и молчал.
- Итак, я закрываю совещание. Вам, руководителям районных организаций надлежит немедленно обеспечить выполнение постановления комитета об организации забастовки.
Он взял свою шляпу и надел ее. Хотя расходиться нужно было всем остальным, а ему - оставаться здесь.
Все поднялись, надвинули кепки и картузы и направились к выходу из комнаты номер девять.
Только Евгения Бош продолжала сидеть на своем месте.
4
Облокотившись на стол, подперев подбородок ладонью, Евгения Богдановна сидела и покусывала кончики ногтей. Сумрачный взор ее не отрывался от лица Пятакова, но она в эту минуту, собственно, не видела его. Ей, точно так же как и Пятакову, это было присуще: задумавшись, уставиться взглядом в какую–то невидимую точку. Перед ее внутренним взором в ту минуту возникали и исчезали, снова возникали и снова исчезали какие–то как будто и неясные, но остро ощутимые образы. Без движения и жизни. Словно быстро сменяли одна другую картинки волшебного фонаря.
Снег. Белый снег - до самого горизонта. По горизонту - синий, почти черный лес. Тайга. Под снежными сугробами хижины со слепыми, слюдяными оконцами: сквозь окошечки не проглянуть - лютый мороз разукрасил их своими мертвыми, холодными узорами. Чуть мерцает жировая коптилка. Еле теплится, догорая, уголь в печке. Седой, серебристый пепел, и сквозь него - краткая вспышка фиолетово–огнистых искр. Подле печурки, под чадящей коптилкой, склонились двое, между ними книжка: они читают одну и ту же страницу, но молча, каждый про себя. Читают день, вечер, ночь - без сна. Потому что книга здесь, в занесенной снегом тайге, редкость и величайшая драгоценность: ее можно держать у себя только одни сутки. А затем нужно передавать для чтения дальше…
И Евгения Бош видит обоих - под коптилкой, возле печки, над книжкой: свежая нелегальная почта оттуда, из–за Уральского хребта, из России, сюда, в ссылку. Она видит отчетливо обоих - черты лица, выражение глаз, даже читает мысли и чувства по выражению глаз и по чертям лица. И это так странно и так неправдоподобно, ибо один из тех двух - она сама. Но она отчетливо видит себя самое, словно бы смотрит на кого–то постороннего…
Япония. Мутные волны Японского моря. Оранжевое, жгучее, палящее солнце сквозь марево сухого тумана. Скала и узловатые, уродливой конфигурации, с протянутыми у самой земли ветвями, низкорослые, будто игрушечные, деревца. И - двое у подножья скалы. Тесно, почти обнявшись, прижавшись друг к другу.
И снова два лица. Его и ее. И снова - четко: черты, выражение, мысли и чувства…
Эти два лица всегда вместе, непременно вдвоем. И мысли и чувства их тоже общие…
Евгения Богдановна встряхивает головой, отбрасывает назад короткие, на английский пробор расчесанные волосы - освобождается от воспоминаний и видений - и смотрит на Юрия Пятакова, сидящего перед ней.
Пожалуй, никогда еще Юрий Пятаков не был столь… неприятен Евгении Богдановне, как в эту минуту. Неужели правда, что было все так - душа в душу, одинаково для обоих, нераздельно в мыслях и чувствах? Неужели правда, что она… любила его?..
Нет, нет! Он не беспринципный! Наоборот! Никто не умеет с такой настойчивостью отстаивать свои позиции, никто с таким упорством никогда не признает себя неправым, никогда не признает правоту другого.
Но во имя достижения поставленной цели он может отречься и от своих собственных взглядов, которые ранее отстаивал непримиримо… Вот так и сейчас: ведь его внезапное - вопреки его всем известным убеждениям - решение идти в Центральную раду вызвано вовсе не тем, что его вдруг стал волновать украинский национальный вопрос! Нет, это - всего лишь дальнейшее логическое развитие его давнишней идеи "единения" партий - даже и буржуазных, если только они именуют себя "социалистическими". Неужели он - всего лишь утлый, бесхребетный интеллигент в бурном море революции? Неужели он как был, так и остался меньшевиком, а переход его в большевистский лагерь социал–демократии всего лишь… истерический экивок или, еще хуже, всего лишь маневр?.. А может быть, он раньше был другим? Тогда - в Сибирской ссылке, во время их совместного бегства через всю Азию на Японские острова, и потом - в трудном путешествии вокруг света до самой Швейцарии?.. За что бы она его тогда полюбила? Неужели то было лишь наваждение, порожденное его красноречием, трескучими революционными фразами?.. Или, быть может, просто взаимное тяготение двух одиноких существ, обреченных на совместные скитания? Юрий, Юрий! Ведь и в самом деле я когда–то тебя любила!..
Все ушли. Пятаков снял шляпу, аккуратно положил ее в сторонку, не глядя на Бош.
- Ха! - фыркнул он, как всегда, когда старался преодолеть свою раздраженность и искал сочувствия. - Ха!
Бош молчала. Волшебные картинки уже исчезли из поля ее мысленного взора.
Пятаков искоса посмотрел на Бош и заговорил. В голосе его зазвучали воркующие нотки.
- Ты хочешь мне что–то сказать… Женя?
Взгляд Евгении Богдановны сразу стал обыкновенным, и все вокруг - зримым: она видела перед собой Юрия таким, каким он был в эту минуту, - ласковое, улыбающееся лицо, милая, мягкая улыбка.
Она поднялась, поправила свой черный мужской галстук на английской блузке, тоже почти мужского покроя, с высоким воротничком, и пошла к двери, вслед за товарищами.
- Нет, Юрий, я просто… задумалась…
Но, в самом деле, как же быть с Центральной радой?
5
В актовом зале университета святого Владимира как раз началось собрание интеллигенции, созванное Викорого.
Как же не собраться интеллигенции и не обменяться мыслями в такое время?
На фронте - поражение за поражением, и австро–немецкая армия движется через границы Российского государства. В стране голод, разруха, беспорядок и безобразие. Партии заняты междоусобицей, а взять в руки руль государственного управления неспособны.
Этому нужно положить конец! Россия, вне всякого сомнения, стоит перед новым этапом своей истории.
Киевская интеллигенция тоже была частицей мыслящей России, следовательно, и должна была сказать свое слово.
Актовый зал университета был переполнен. Преимущественно это были студенты - они как раз начали съезжаться после летних каникул, а также профессура высших учебных заведений. Но пришли представители и аристократии - недавно созданной, так сказать, "революционной" организации бывшего дворянства, под названием "Сообщество лиц, занесенных в родословные книги".
Докладчиком на собрании должен был выступить доцент Киевского политехнического института Владимир Петрович Затонский.
Тема доклада: внутреннее и международное положение.
Лишь только докладчик появился на кафедре, в первых рядах, где расположилась профессура и представители дворянства, пробежал шумок - послышались неопределенные реплики, ворчание, смех. Первые ряды встретили докладчика неприязненно: одних шокировали космы нестриженых волос на его голове и неэстетическая огромная борода, закрывавшая лицо до самых глаз; другим, наоборот, не импонировало то, что под такой шевелюрой и бородой скрывалось уж очень молодое, почти юношеское лицо. Однако на задних скамьях дружно зааплодировали: студенческая молодежь была довольна, что доклад будет делать не какой–нибудь дряхлый старикан профессор, а представитель их поколения - всего лишь младшей преподаватель, да еще и в военной форме: Затонский носил китель со знаками различия инструктора инженерно–химических войск.
Впрочем, первые же слова докладчика вызвали весьма бурную реакцию зала.
Первые слова были такие: