Утреннее заседание только что закончилось, докладчик граф Бобринский - второй после Терещенко сахарный украинский магнат - указал на царящий в сахарной промышленности хаос и подробно остановился на обзоре тревожных явлений в стране, особенно на Киевщине и Подолии: помещики сокращали посевную площадь под сахарную свеклу, сезонные рабочие на сахарных заводах требовали восьмичасовой рабочий день, крестьяне отказывались собирать урожай за деньги, вымогая третью часть продукции. В селах вообще творилось черт знает что: потрава помещичьих пастбищ, порубка государственных лесов, забастовки в экономиях и даже - слушайте, слушайте! - кое–где даже уже дошло и до наглого запахивания помещичьих земель.
После окончания доклада был объявлен перерыв на завтрак - и в главном зале ресторации возбужденно загудели потревоженные владельцы сотни сахарных заводов Украины, которые кормили сладким всю Россию, ее союзников Англию и Францию да вдобавок еще ухитрялись транспортировать национальное добро во враждебную Германию - через нейтральную Скандинавию. Но - слушайте, слушайте! - и на союзническом, и на вражеском рынке для непревзойденного украинского белого золота, вдруг появилась угроза, возник могущественный конкурент: Соединенные Штаты Северной Америки!.. Как вам нравится подобное безобразие? Союзник в войне - и вдруг такое нахальство, такая наглость, граничащая с изменой в самом ведении войны: фунт сахара - презренного, вонючего, тростникового! - американцы продают и друзьям, и врагам на целую копейку дешевле!..
Почтенные деятели отечественной промышленности - в смокингах и визитках или в форме интендантов действующей армии - и их верные подруги жизни, дамы в роскошных страусовых боа или палантинах из шиншиллы, возмущенно всплескивали руками и проклинали все на свете: и врагов, и друзей, - пожалуй, более всего именно друзей, действовавших коварнее лютого врага. Стучали вилки и ножи, звенел фарфор посуды и хрусталь бокалов. Тостов, конечно, не провозглашали - не до них тут было! Но пили охотно николаевскую водку с белой головкой: правда, водочные изделия были еще запрещены в связи с войной, однако в ресторане "Венеция", да еще для такого высокого общества, законы, конечно, писаны не были, тем паче революционные.
Почтенные продуценты белого украинского золота свидетельствовали свое нескрываемое неудовольствие Временным правительством, которое взяло, дескать, уж больно левый курс и якшается да заигрывает со всякими социалистами - вместо того, чтобы взять власть в стране в твердые руки, а ежели таковых нет, то передать ее тому, кто их имеет.
Граф Бобринский, в порядке комментирования своего доклада взывал:
- Государственное совещание должно прежде всего обеспечить капиталу его право распоряжаться собой без чьего бы то ни было вмешательства - будь это собственный, отечественный, плебс или же заокеанская плутократия!.. Твердые цены на сахар должны быть установлены с таким расчетом, чтобы наша сахарная промышленность не была убыточной даже при мощной конкуренции трестов, синдикатов и концернов Соединенных Штатов Америки!.. Государственное совещание должно прежде всего найти эффективный способ покончить с анархией, чтобы обеспечить промышленникам прибыльную деятельность, а мы - сахарная промышленность, наша отечественная гордость - должны получить от правительства широкий кредит хотя бы и из долларового займа тех же Соединенных Штатов!..
За столиками дружно закричали "браво!", и граф Бобринский все–таки отважился провозгласить тост. Он поднялся и сказал, мило улыбаясь:
- Господа! Мы - соль Земли, хотя и производим… сладкий сахар…
Присутствующие дружным одобрительным смехом приветствовали сию тонкую остроту. Прекратился звон фарфора, хрусталя и серебра. Граф Бобринский поднял бокал над столом и продолжал:
- Но, милостивые государи, мы - дети своего века и понимаем, что эпоха династического абсолютизма в России отходит в небытие. Я думаю, что мы - цвет нашего общества - должны тонко воспринимать дух времени и не страшиться сквозняков от его подчас уж очень пронзительных дуновений.
По залу снова пробежал одобрительный смешок: в этом избранном обществе умели ценить остроту, и особенно - остроту в трудную минуту.
-Учитывая все вышесказанное, - молвил далее граф с тонкий иронией в голосе, - я, разумеется, не позволю себе поднять этот бокал за нашу извечную триаду: за веру, царя и отечество; за православие, самодержавие и народность. Ла руа е ба - вив революсион!.. Милостивые государи и прелестные дамы! Я поднимаю этот бокал и приглашаю вас поднять его вместе со мной: за православную веру - для народа, за демократизм отечества - по отношению к нам… и за… самодержавный капитал!
В зале, словно взрыв снаряда, загремела овация. Разруха царила в стране, она зловещей угрозой нависла над самим дальнейшим существованием сих "добродиев", однако сердца господ членов съезда согревало упование, даже определенный расчет на то, что где–то, в туманном будущем, приближаются уже лучшие времена, - и в эту минуту им до зарезу нужны были именно слова, подобные тем, которые произнес граф Бобринский. За православный народ, который гарантирует, так сказать, демократичность отечества по отношению к ним и примет на свои могучие плечи самодержавность их капитала, - хa–xa, да его сиятельство. мосье граф остроумнейший шутник!
Гулко зазвенел хрусталь, звякнуло серебро вилок, нежно и глухо, словно под сурдинку, позванивал фарфор тарелок и блюд.
Бодрое настроение воцарилось в зале съезда промышленников.
Потом на эстраду вышел кумир и божок киевских злачных мест - Вертинский, в белом балахоне Пьеро, накинутом поверх офицерского кителя с погонами прапорщика. Брови его были скорбным треугольником приподняты вверх. Вертинский запел:
Ваши пальцы пахнут ладаном…
Это был его коронный номер - дамы вынули из ридикюлей платочки и приложили их к глазам. Приумолкли и господа сахарозаводчики. Уже давно - с момента Февральской революции - тревожные предчувствия сжимали их сердца, но там, в сердцах, затеплилась уже и надежда, даже радостная уверенность. Как говорится, с печалью радость обнялись.
Мило и уютно было там, на другом берегу Днепра, в Предмостной слободке, в Венецианском заливе, куда не так давно перенес свою резиденцию киевский "Деловой клуб".
Казалось, столь же мило и уютно должно быть и везде, во всем мире - там, за стенами ресторации, на обоих берегах Днепра, и уж во всяком случае - на милой сердцу и такой прибыльной для кармана Украине.
А между тем прилежный наблюдатель - прохаживаясь вот так по Киеву в августовский день семнадцатого года и заглядывая с улицы в окна домов, хижин и дворцов - мог бы своим внимательным взором подметить и уразуметь всю противоречивость бытия в Киеве да и по всей Украине.
Ясный знойный день стоял в эту пору над Днепром, и в полуденном, словно разнеженном, мареве как бы плавала и пульсировала синяя заднепровская даль. Склоны киевских гор тут, по эту сторону могучей реки, переливались всеми возможными оттенками зелени: темных лип и ясных кленов, серебристых тополей и бирюзовых тальников, подернутых позолотой близкой уже осени каштанов и еще множеством оттенков богатейшего зеленого цвета.
И впрямь тишь да благодать царили у Днепра. А тем временем за крутоярами днепровских склонов город бурлил и кипел. Там была забастовка - пускай и однодневная, но все–таки забастовка, забастовка протеста - политическая, против существующего порядка вещей, против самого режима в государстве забастовка.
7
А Второй гвардейский корпус держал фронт уже под Волочиском, а позади него была… речка Збруч.
Три года тому назад - до начала войны - по этой речушке Збруч проходила граница Российской империи; отсюда, от речушки Збруч, начала свой военный поход русская армия; тут, на полах Галиции, между Збручем и Карпатскими горами, в непрерывных боевых операциях, в боевых маршах туда и назад, - пали смертью храбрых миллионы русских подданных, одетых в серые солдатские шинели; и сюда - в который уже раз снова сюда! - вышла теперь русская армия оборонять… рубежи после трехлетней битвы. Полноводные реки солдатской крови стекали в течение этих трех лет в этот далекий ручеек, который летом легко перескакивали бездомные псы…
Второй гвардейский корпус оборонял этот последний рубеж.
Но войны теперь, в сущности, не было.
Австро–немцы как будто бы прекратили наступление. Похоже - накапливали силы для прыжка на территорию противника. Три раза в день орудия австpo–немцев открывали бешеный огонь - артиллерийскую подготовку перед атакой. Снаряды летели один за другим, по четыре штуки на один квадрат, потом они точно так же ложились на другой квадрат - веером с квадрата на квадрат, а затем снова возвращались на уже обстрелянный участок. Артналет повторялся три раза в сутки: утром, в полдень и перед заходом солнца - и длился каждый раз ровно сорок минут. Но после обстрела наступала тишина и атака не начиналась.
Так длилось уже неделю, две, месяц…
Русская армия врылась в землю. Старые - с четырнадцатого года - окопы были углублены до двух метров, брустверы подняты еще на полметра, блиндажи теперь достигали трехметровой глубины, и накрывали их не иначе как в четыре наката.
Никаких боевых операций не приводилось.
Боевое охранение сидело в своих подземных укрытиях, время от времени высовывая винтовки из–за бруствера и выпуская пулю за пулей в чистое небо, "за молоком". Когда боевой комплект таким образом расходовался, офицеры садились в своих блиндажах писать рапорты и требования на новые комплекты боеприпасов, а солдаты, сдав смену в боевом охранении, располагались тут же, в глубине окопа, и начинали бить вшей.
Вшей на солдатах - в позиционной подземной войне, без бань, без прачечных - развелось тьма–тьмущая. Вши уже не просто кусали, а поедом ели, пожирали солдатские тела.
Вражеский снаряд падал в свой, предусмотренный для него на немецкой карте квадрат точно в назначенные для него немецким командованием час и минуту. Иногда он просто вспахивал поле на ничейной, между окопами, земле. А иной раз попадал прямо в траншею, бруствер или блиндаж. Тогда появлялись санитары с носилками и откапывали тех, которые еще были живы и подавали голос, а мертвецкие команды подбирали и закапывали солдатские черепа и кости.
Такой была ныне война - не война, а методическое истребление армии. Таков был фронт - не фронт, а бойня. Не позиции, а всего лишь живой заслон из солдатского мяса и костей.
Сегодня на участке Второго гвардейского корпуса позиции в боевом охранении - занимал штрафной полк. Тот самый, который покрыл свое полковое знамя позором неподчинения военному приказу, а затем смывал этот позор - увы, безуспешно - своей кровью в июньском наступлении. Эта был тот самый полк, солдатский комитет которого полностью, в составе семидесяти семи человек, был предан военно–полевому суду и вот уже два месяца гнил в подземных казематах киевской военной тюрьмы - Косый капонир.
Штрафной полк давно уже отдежурил свое, перенес выпавшие на его долю три артиллерийских налета, собрал и закопал останки погибших товарищей, израсходовал выделенный ему боевой комплект, - а смены все не было и не было. Солдаты яростно ругались, грозились и проклинали свою судьбу: где же, в самом деле, запропала смена?
A смена никуда и не запропастилась - смены гвардейцам и вовсе уже не должно было быть: Второй гвардейский вообще снимался с фронта.
Главковерх Корнилов осуществлял на Юго–Западном и Румынском фронтах генеральную передислокацию. Гвардейцев отводили во фронтовой тыл - в села Подолии.
Причины подобного передислоцирования были в высшей степени уважительные.
Во–первых, Второй гвардейский - как это засвидетельствовали июньские события - был весьма ненадежен и для ведения боевых действий, и как… тыл армии Корнилова, которую главковерх готовил для наступления - не на немцев, нет! - а в глубь самой России, на Москву и Петроград.
Во–вторых, в селах и на сахарных заводах Подолии было крайне беспокойно: в селах крестьяне бунтовали, громили и захватывали помещичьи экономии; на сахарных заводах - забастовки рабочих и вообще большевистские настроения. Необходимо было расквартировать здесь внушительную воинскую силу - для острастки. Такой силой - шестьдесят тысяч штыков! - и был Второй гвардейский.
Впрочем, осмотрительный главковерх на всякий случай отдал приказ ненадежный корпус, на который возлагались полицейские функции, расквартировать… в шахматном порядке, по квадратам, на немецкий манер: в одном селе - гвардейский батальон, в соседнем - сотня казаков из корпуса генерала Каледина; в одном селе гвардейский дивизион, в соседнем - батальон украинизированного полка. С дончаками и "украинцами" - мыслил себе главковерх - ненадежные гвардейцы не найдут общего языка и всегда будут… под ударом. Это был старый, "проверенный" уже, как считал генерал, принцип дислокаций еще царской армии: располагать рядом воинские части различного национального состава. Разделяй, натравляй и властвуй! - только такой принцип признавал царский генерал в национальной политике. И хотя других наций, кроме русской, генерал не признавал принципиально, однако он претендовал управлять страной… многонациональной, а был он практик.
Смена штрафному гвардейскому полку пришла только поздно ночью. Позиции от него приняли тоже… казаки Каледина и украинизированные батальоны Центральной рады.
И гвардейцы двинулись в тыл, на Подолию. Во главе штрафного полка был только офицерский командный состав, - ведь солдатского комитета в полку не было, не было и его руководителей - прапорщика–большевика Дзевалтовского и солдата Демьяна Нечипорука. Оба они, как известно, томились в каземате Косого капонира.
Сводка за минувший день была обычная: на фронте без перемен.
Перемен и в самом деле словно бы не было: немцы ограничивались артиллерийским обстрелом, которой методически вели три раза в день - утром, в полдень и перед заходом солнца.
ИЗ ПЕТРОГРАДА И МОСКВЫ
1
Вести из Петрограда и Москвы прибыли вскоре - и это были необычайные вести.
Впрочем, и обстоятельства, при которых киевляне услышали их, тоже были незаурядными.
В этот день исполнялось ровно полгода со дня Февральской революции, и в связи с этим городская Дума созвала в оперном театре торжественное собрание всех общественных организаций города. Программа вечера, была весьма обширной: выступления представителей всех партий - общим регламентом на два часа двадцать минут; после того - общим регламентом на час десять минут - приветствия–рапорты от всех воинских частей, дислоцированных на территории Киева, под боевой клич фанфар в честь всероссийской революции; затем большой, на час сорок минут, концерт–кабаре с участием всех наиболее выдающихся артистических сил города, в частности Вертинского и Ваньки Руденко–Руденкова; и в заключение - бал; танцы до утра, бой серпантина и конфетти, буфет со спиртными напитками виноградного происхождения. Всем дамам в вечерних туалетах при входе в зал к корсажу прикалывается красная роза.
Точно в семь часов занавес взвился вверх - на сцене за огромным длинным столом, покрытым зеленым, как на ломберных столиках, сукном, восседали все члены нового состава Думы: сорок четыре эсера, меньшевика и бундовца; сорок - от блока русских, польских и еврейских торгово–промышленных объединений и домовладельцев; двадцать пять - от украинских социал–федералистов, социалистов–революционеров и социал–демократов; семь большевиков. Новый городской голова, присяжный поверенный эсер Рябцов - в черной визитке и сером жилете - стоял, держа в руке серебряный колокольчик: дамы и господа занимали свои места, и он готовился поторопить их, чтобы не задерживали наступление торжественной минуты.
Именно в эту торжественную минуту из–за кулис, из–за второго бокового парусинового портала декораций, представлявших собой средневековый замок с колоннадой, вдруг появился собственной персоной, в мундире и при всех регалиях, сам начальник Киевского военного округа генерал Оберучев. Членом Думы он, как известно, не был.
Движением руки генерал отстранил присяжного поверенного Рябцова и проследовал вперед, остановившись между столом и суфлерской будкой. В правой руке у него была бумажка - похоже, бланк телеграммы. Левой рукой генерал расправил свою пышную бороду на два бакена.
Зал притих, и все моментально расселись по своим местам.
- Господа! - гаркнул генерал, как на плацу перед выстроенной дивизией. - Считаю своим, так сказать, священным долгом… - он остановился на миг, чтобы превозмочь волнение или просто проглотить слюну, и за этот короткий миг в зале воцарилась уже полнейшая тишина, как в церкви перед "Христос воскресе" или в кругу родственников перед чтением духовного завещания в бозе почившего. - Верховный главнокомандующий генерал Лавр Корнилов до дня созыва Всероссийского учредительного собрания объявил себя…
От волнения у генерала перехватывало дыхание.
Мертвая тишина стояла в зале с тысячной толпой - такая тишина, что было слышно даже, как мягко позвякивают кресты, ордена, и медали на генеральском мундире, - и генерал наконец перевел дух. Резким движением он приблизил бланк телеграммы к глазам и с тремоло в голосе начал читать:
- "Русские люди!.. Вынужденный выступить открыто, я, генерал Корнилов заявляю, что Временное правительство, под давлением большевистского большинства Советов… Тяжелое сознание неминуемой гибели страны повелевает мне… Все, у кого бьется русское сердце, кто верит в бога, - в храмы, молите господа бога об явлении величайшего чуда… Клянусь довести народ - путем победы над врагом - до Учредительного собрания, на котором…" - тут генерал взмахнул бланком депеши и завопил: - Армия с фронта уже двинулась на Петроград, чтобы… чтобы…
- Ура! - взвизгнул и присяжный поверенный, социалист–революционер Рябцов, и серебряный колокольчик в его вытянутой руке зазвенел.
И это был словно бы клич.
- Ура!!! - загремело со всех сторон.
- Долой!!! - прорезалось все–таки кое–где.
И в зале поднялась суматоха. Все вскочили с мест. Все кричали, наиболее горячие взбирались на стулья и требовали себе слова. Дамы выдергивали из–за корсажей преподнесенные им при входе розы и бросали их на сцену, весьма метко - в фигуру генерала. Генерал Оберучев поставил ногу на суфлерскую будку и под градом цветов возвышался словно монумент, - будто он и был генералом Корниловым. С балкона и ярусов покатилось волной пение Марсельезы. Офицеры в первых рядах партера грянули "Боже, царя…". Семеро большевиков, члены Думы, во главе с Ивановым вышли на авансцену и тоже запели, взявшись за руки. Они пели "Интернационал". Слышно их было только в первых рядах - и дамы начали швырять в них корками от апельсинов.
Торжественное празднование полугодовщины революции на том и закончилось.
2
Вот какая ночь сменила киевский вечер - и это была самая тревожная ночь за все это тревожное полугодие.
Первой подала голос железная дорога. Здесь уже был получен приказ главковерха Корнилова: немедленно подать паровозы под воинские эшелоны, направляющиеся на Петроград, и в первую очередь - под эшелоны донских казаков генерала Каледина и "ударников" генерала Деникина.