Костя забеспокоился:
- При чем тут Лера?
- Сейчас объясню. Вход в номера с улицы достаточно легко взять под контроль, - спокойно продолжал Андрей. - Но сложность в том, что есть и другой вход, через ресторан. С Лерой мне удобнее сидеть в этом заведении. Утром Калугин уходит и возвращается часам к шести. Следовательно, в шесть нам надо занять места за подходящим столиком. Я поставлю у входа своих ребят и буду сообщать им обо всех подозреваемых. А они проследят адреса, после выяснят фамилии, ну и так далее. Громоздко, конечно. Но больше делать нечего…
- Понимаешь, - сказала Лера Косте, когда он вышел проводить ее до ворот, - ты, главное, не нервничай. Мне кажется, нужно притвориться перед кем-то - перед судьбой, что ли, будто мои экспонаты тебя уже не занимают. Другое начать делать. И тогда что-нибудь непременно обнаружится. Само собой. Как с этой монетой… Я путаюсь, да?
- Все понятно. Но ты все-таки дай мне ключ от музея. Завтра подожду там Федорова.
Лера порылась в сумочке, достала ключ.
- Открывать вправо, на два оборота…
Прямо против музея на полквартала тянулся забор, сверху донизу обклеенный афишами. Афиши пожелтели, сморщились, обросли бахромой.
Укрывшись за портьерой, Костя смотрел на улицу.
Сутулый человек вышел из-за угла и сразу четко обрисовался на фоне афиш и плакатов. Эта картина напомнила Косте иллюстрацию к чеховской "Каштанке". Была у него в детстве книжка с такой иллюстрацией - человек, сутулясь, идет рядом с афишной стенкой.
Потом он понял, что это Желоховцев идет, и перебрался к другому окну, из которого видно было крыльцо.
Желоховцев два раза позвонил у входа, но Костя открывать не стал. В конце концов он напоролся на засаду именно у дома Григория Анемподистовича. Вдруг это не случайность?
Прижавшись щекой к стеклу, Костя увидел, что Желоховцев пишет что-то в записной книжке, положив ее на колено: одна нога на земле, другая - на ступеньке крыльца. Написав, он вырвал листок и шагнул к двери. Теперь его видно не было.
"Записку подсовывает", - догадался Костя.
Выждал, пока Желоховцев скроется за поворотом, потом спустился вниз и достал листок: "Милая Лера! Если Вы знаете, где находится К., передайте ему, что я не сказал о нем ничего лишнего. Случай у моего дома - полнейшая для меня неожиданность. Я не хотел бы выглядеть подлецом в его глазах. Извините, коли совершаю бестактность, обращаясь по этому поводу к Вам, но другого пути не знаю. Моя наставница передает Вам пожелания всех благ. Ваш Г.А.Желоховцев".
Костя спрятал записку и тут же пожалел о своей осторожности. Теперь не оставалось никаких сомнений - выдал его, конечно же, Якубов.
Костя опять поднялся наверх, помедлил перед чугунным Геркулесом, разрушающим пещеру ветров. Рядом висели на стене фотографии Мотовилихинского пушечного завода - корпуса, машины, пушка в профиль, пушка анфас. Черный круг орудийного дула кажется немного сплюснутым, как земля у полюсов, а вокруг смеются молодые инженеры, и какой-то бородач прижимает к груди снаряд - нежно, будто младенца. Где-то теперь эта пушка? Куда стреляет - на восток или на запад? Андрей говорил, что белые так и не сумели наладить на заводе порядочное производство. Одни цеха стоят, в других ведутся ремонтные работы, в третьих делают всякую фурнитуру - шомпола, казацкие пики.
Икра австралийской жабы плавала в спирту - дурацкие серые катышки.
"Природа", - усмехнулся Костя.
С природой было все в порядке - никого она сейчас не интересовала.
В следующей комнате светлели на стенах прямоугольники от снятых картин, и Костя подумал о Федорове: "Неужели не придет?"
…Лера узнала его сразу. Он расположился за тем самым столиком справа от эстрады, за которым когда-то, в незапамятные времена, она просидела с Костей целых два вечера. Перед ним стояла высокая бутылка с серебряной головкой и желто-розовым ярлыком - шампанское "Редерер". На этот раз он был в штатском. И опять, как тогда, в музее, шевельнулось другое воспоминание, совсем давнее: где-то она его видела!
- Вон тот, темноволосый, - Лера глазами указала на него Андрею. - Правее смотрите… В зеленом пиджаке… Это он!
- Кто? - не понял Андрей.
- Подпоручик, что экспонаты мои увез.
Оркестр заиграл вальс "Невозвратное время".
- Не волнуйтесь, - сказал Андрей. - Я дам знать, чтобы его проводили.
Перед входом в ресторан стояли цветочница и парень, торгующий папиросами "Аспер". Накануне они установили адреса троих подозрительных субъектов, из которых двое наверняка связаны с Калугиным. Один вместе с ним спустился из номеров, а с другим капитан полчаса просидел за отдельным столиком в углу.
В ресторане сидели разные люди. Они по-разному ели и смеялись, говорили о разном. Но было в них и что-то неуловимо общее, объединяющее мужчин и женщин, офицеров и штатских. Желтым светом горели электрические люстры, отражаясь в бокалах, подносах, пенсне. Шторы на окнах были задернуты, хотя на улице еще совсем светло - июнь, и от этого особенно острым было ощущение мгновенного уюта, отединенности, призрачного равенства всех сидящих в этом зале посреди разоренного войной, пустеющего несуразного города. Ровный гул голосов висел над залом. Гул этот был серьезен, значителен. Он был совсем иным в те вечера, когда они сидели здесь с Костей…
Вскоре из боковой двери, которая вела наверх, в номера, появился Калугин - Андрей показал его Лере вчера вечером. Он был не один. Рядом шла молодая женщина в короткой синей юбке, такого же цвета жакетке и в маленькой круглой шапочке, похожей на каскетку. Шапочка была приколота к прическе длинной шпилькой с изображением попугая на конце.
- Да это же Лизочек! - шепнула Лера.
- Вы знаете ее? - спросил Андрей.
- Еще бы! Вместе учились в гимназии. Это Лиза, дочь доктора Федорова. У нее было прозвище такое - Лизочек!
В центре зала Калугин подхватил Лизу под руку и подвел к тому столику, где за бутылкой "Редерера" сидел молодой человек в зеленом пиджаке.
"Боже мой, ну где же я его раньше видела?"
Молодой человек встал, отодвинул стул для дамы, и Лера вспомнила, наконец: "У Желоховцева!"
Он уже одевался в передней, а они с Костей только зашли. Как же Костя называл его? Кажется, Михаилом, Мишей…
"Точно, у Желоховцева!"
Минут через десять молодой человек поцеловал Лизе руку и направился к выходу.
Андрей, перекинув папироску в угол рта, поднялся было, но Лера удержала его:
- Не ходите, не надо.
- Почему?
- Сядьте… Я его вспомнила. Он теперь в штатском, и я вспомнила. Костя с ним прекрасно знаком по университету.
Андрей прикусил мундштук, сел.
Зеленый люстриновый пиджак исчез за дверью, и тут же из-за соседнего столика вскочил, неловко откинув стул, длинный нескладный прапорщик.
- Деньги на столе, - сказал прапорщик подскочившему официанту и быстро прошел мимо Леры, на ходу надевая фуражку…
Левшой оказался убитый студент Сергей Свечников. Это подтвердил хозяин квартиры, где снимал комнату Сережа. И, размышляя, Рысин пришел к выводу, что именно Свечников и еще кто-то, более опытный, совершили ограбление Желоховцева.
Мог ли Трофимов вовлечь в это дело Свечникова? Поначалу казалось - вполне. И Свечников, и Трофимов знали друг друга, учились вместе в университете, были вхожи к Желоховцеву.
Но мог ли Трофимов расправиться со Свечниковым, как с нежелательным свидетелем и соучастником? Так жестоко, предательски… Тут Рысин однозначного ответа не находил, хотя в свою версию верил уже твердо: путь к похищенной коллекции профессора - это путь к убийце.
Впервые на плечи Рысина легло такое дело, и он посчитал своим долгом довести его до конца. Своими соображениями Рысин с комендантом не поделился. Несколько дней совместной работы убедили его, что Тышкевича занимало по-настоящему лишь собственное благополучие в сложной обстановке неотвратимого отступления. Говорить Тышкевичу о справедливости, о том, что должен быть пойман и наказан опасный преступник, - это вызвать очередную иронию в свой адрес…
Рысин целый день просидел в комнатушке Сергея Свечникова, перебирая оставшиеся после него вещи и особенно интересуясь записями. Рысину повезло - он натолкнулся на дневник убитого студента. Изучая дневник, Рысин обнаружил, что примерно с месяц назад Свечников стал все чаше и чаше упоминать одно имя. Странным было то, что этот человек (так читалось в строчках и между строк) словно нарочно напрашивался в последнее время Сергею в приятели, словно нарочно все чаще и чаще искал с ним встречи. И это был не Трофимов…
Покинув ресторан, прапорщик Рысин шел за человеком в зеленом люстриновом пиджаке.
7
Федоров появился около пяти часов.
Костя углядел его еще на улице и, быстро отомкнув входную дверь, притаился в темной прихожей, под лестницей Федоров дал два звонка, потом догадался потянуть дверь. Над головой у Кости посветлели проемы между ступенями.
- Лера! - позвал Федоров - Валерия Павловна!
Не дождавшись ответа, стал подниматься на второй этаж. Когда отскрипели ступени, Костя повернул ключ в замке, отрезая Федору пути к отступлению, и тоже двинулся наверх. Он шел по лестнице, стараясь держаться у самой стены, и ступени под ним не скрипели.
- Лера, голубушка! Где вы? - взывал Федоров, переходя из комнаты в комнату.
Все это произошло стремительно - одна дверь, другая, третья. Ритм стен, косяков и притолок, странное ощущение распадающегося на комнаты пространства - словно крокетный шар катится через воротца.
Федоров обернулся. Удивленно, по-птичьи, свесил голову набок:
- Я ищу смотрительницу музея…
Он произнес эти слова вдумчиво, с придыханием. Их можно было истолковать примерно так: я честно объяснил свою надобность и теперь жду от вас того же, откровенность за откровенность.
- Вы меня не узнаете? - спросил Костя.
Они встречались мельком года два назад.
- Нет… Мне нужна смотрительница музея, - видно было, что Федоров начинает беспокоиться.
Он шагнул к двери и вдруг понял, что пройти ему не удастся. Это ясно обозначилось на его лице. Сделав еще один шаг - значительно короче первого, Федоров остановился.
- Если вы меня не помните, - сказал Костя, - тем лучше.
Эта загадочная фраза произвела на Федорова совершенно убийственное действие. Сморщившись, он начал зачем-то отряхивать пальто. Затем вытащил бумажник, неуверенно извлек из него несколько омских пятидесятирублевых билетов.
Костя покачал головой.
Федоров заменил омские билеты царскими, присовокупив к ним несколько керенок.
- Больше у меня ничего нет! - в его голосе прозвучал жалкий вызов.
Косте стало неловко. Двумя пальцами он сжал за ребра драхму шахиншаха Балаша, показал Федорову:
- Откуда у вас эта монета?
- Дочь подарила, - с готовностью ответил тот.
Он слегка успокоился - если речь зашла о монетах, значит, перед ним порядочный человек. Во всяком случае происшедшие на его брыластом лице перемены Костя объяснил себе именно так.
- Что взял за нее Лунцев? - поинтересовался Федоров. - Он ведь, по правде говоря, изрядный прохвост. Нумизматика сама по себе его не интересует…
- А каким образом она попала к вашей дочери? - спросил Костя, начиная понимать всю нелепость своей затеи.
Федоров уловил в голосе Кости какие-то колебания и это, видимо, прибавило ему уверенности.
- Видите ли, - наставительно произнес он, - у нас в семье существует традиция. Именинные подарки должны быть не только сюрпризом, но и тайной. А эту монету дочь подарила мне на день рождения.
- Ее одну?
- Еще несколько восточных серебряных монет. Не знаю, где она их взяла. Не говорит! Хоть и спрашивал, разумеется. Думаю, через неделю сама расскажет, не утерпит… А почему вас это интересует?
"У меня еще в запасе дней пять-шесть, - прикинул Костя. - Потом начнется повальное бегство, и тогда все…"
- Нумизматика - это наука наук! - вымученно пошутил Федоров.
Костя достал браунинг, но постеснялся наводить его на Федорова. Просто держал дулом вниз в опущенной руке.
- Вам придется задержаться здесь до тех пор, пока я не проверю ваше сообщение…
Как это сделать, он и понятия не имел. Отвел Федорова в чулан. Спросил, задвигая засов:
- Может быть, еще что-то вспомните?
Молчание.
- Вы когда-нибудь слышали о нумизматической коллекции профессора Желоховцева?
Молчание. Удар ногой в стену.
- В таком случае вы пробудете здесь долго.
- Вы вор! - Федоров глухо ударился грудью о дверь. - Теперь-то я все понимаю! Это не музей, это осиное гнездо!
Распахнув дверь, Костя швырнул в чулан стоявшее неподалеку пустое ведро. Проговорил сквозь зубы:
- Для надобностей!
Якубов шел по направлению к Покровке. Еще перед войной, следя за неверными мужьями и женами, Рысин пришел к выводу, что такие города, как Петербург или Пермь с их прямоугольной планировкой, идеально приспособлены для слежки. Человек виден на улице далеко, сколько глаз хватает, не то что в Москве, например, где от самого опытного филера скрыться нетрудно.
Было совсем светло, ночи стояли белые, опять же как в Петербурге. Пиджак Якубова зеленым пятном маячил впереди. Впрочем, Рысин привык уже к самому очерку его фигуры, к его походке, манере размахивать при ходьбе правой рукой и легко находил взглядом привычный силуэт даже днем, в толпе. Сейчас это и вовсе нетрудно было сделать. Улицы к вечеру опустели. Редкие прохожие старались не смотреть друг на друга, шли торопливо - последнее время при явном попустительстве комендатуры и милиции в городе действовало несколько банд. Кое-где в домах уже зажгли лампы. В белесых сумерках они освещали плоскости окон не полностью, теплились желтыми кружками, и потому не было ощущения покоя и уюта за этими окнами, как в осенние или зимние вечера, когда они светятся в темноте ясными, четко очерченными прямоугольниками.
Одинокий пароход протрубил на Каме. Они пересекли Покровку, дошли до здания Кирилло-Мефодиевского училища. Здесь Якубов свернул налево.
"Домой", - с некоторым разочарованием подумал Рысин.
Он следил за Якубовым уже второй день. Причем делал это на свой страх и риск. Как-то не удержался Рысин и вскользь упомянул Якубова, как одного из подозреваемых, и Тышкевич отнесся к этому с ничем не оправданным возмущением.
По каким-то не известным Рысину причинам Тышкевич не хотел трогать именно Якубова.
Правда, комендант пребывал последние дни в самом отвратительном расположении духа. Делами почти не занимался и, запершись в кабинете, пил шампанское с машинисткой Ниночкой. Потом Ниночка садилась к своему "ремингтону" и дрожащими пальцами начинала отстукивать какие-то инструкции, которые Тышкевич диктовал ей громовым голосом. Вскоре обнаруживалась ошибка, Ниночка с готовностью пускалась в слезы, после чего они вновь запирались в кабинете… И Рысин думал: может, не стоит искать в отказе Тышкевича особых причин? Может быть, отказ этот попросту вызван дурным настроением коменданта и тем все усиливающимся раздражением, которое тот испытывал к своему помощнику по уголовным делам?
Когда за Якубовым закрылась калитка, Рысин прошел в конец квартала и сел на лавочку у чьих-то ворот, решив для очистки совести подождать минут двадцать - вдруг еще выйдет. Через двадцать минут он продлил себе срок до одиннадцати. В одиннадцать - до половины двенадцатого. В двадцать пять минут двенадцатого Якубов опять появился на улице. Спрятавшись за углом, Рысин пропустил его вперед, и все началось сначала. По Сибирской дошли до Благородного собрания, свернули на Вознесенскую и добрались почти до самого тюремного сада. Здесь Якубов взошел на крыльцо деревянного, оштукатуренного под камень особняка с мезонином. Островерхий мезонин напомнил Рысину часы с кукушкой. Вот-вот, казалось, распахнутся ставеньки, и оттуда высунет головку железная птица, подобная той, что на стене его собственной комнаты отмечала механическим криком ход времени, распорядок трапез, неумолимый срок отхода ко сну.
На обшитой в рустик двери виднелась вертушка звонка с надписью "Прошу крутить", а рядом бронзовая табличка: "Д-р А.В.Федоров, внутренние болезни". Рысин насторожился - опять этот Федоров? Было очевидно, что в такое время Якубова привела сюда отнюдь не болезнь внутренних органов.
В доме горели два угловых окна. Одно было раскрыто. Возле него стояла та самая барышня, которая сидела с Якубовым за одним столиком. На ее плечах лежал шерстяной платок с двойной белой каймой. Рысин всегда безотчетно жалел женщин, когда они кутаются в платок либо шаль. Жена знала за ним такую слабость и пользовалась ею не без успеха. Веяло от этой позы беззащитностью и домашней тревогой - болезнью ребенка, поздним возвращением мужа, женским вечерним одиночеством… Якубова видно не было. Речь его, глухая и медлительная, долетала из глубины комнаты отдельными словами, и Рысин, как ни напрягал слух, не мог уловить смысл разговора.
Наконец Якубов шагнул вперед, к окну. На мгновение тень его выросла до самого потолка - лампа горела настольная, потом сжалась, пропала, и Рысин разобрал одну фразу:
- Алексей Васильевич спит уже?
- Папа до сих пор не возвращался, - чистый голосок барышни слышен был отчетливо. - Ума не приложу, куда он мог подеваться!
Темнел дом, палисадничек. Пасмурные звезды выступали в небе. Якубов спросил что-то.
- Это за ним не водится, - ответила барышня.
Чуть слышно скрипнула ограда, какой-то человек спрыгнул на землю в двух шагах от Рысина и, не замечая его, метнулся к углу дома. Его голова обозначилась на фоне освещенного окна - оно уже прямоугольником горело в сумерках, - и Рысин успел разглядеть студенческую фуражку, очки, полоску усов.