Алексей Михайлович, вспомнив о ремонте дорогих напольных часов, которые сам же и сломал, засмеялся. Бояре и окольничие тоже позволили себе улыбнуться.
- Что еще узнал? - поинтересовался государь, сгоняя улыбку с лица.
- Кроменецкий воевода после того, как лист розыскной на Тимоху Акундинова получил, докладывал, что проезжали через его городок двое мужиков. Один вроде бы под описание подходит.
- И запомнили? - с сомнением обронил государь. - Мало ли мужиков через городок ездит. Да еще через столько-то лет?
Заслышав вопрос, боярин Морозов расцвел в улыбке. Молодец, мол, правильные вопросы задаешь!
- Ну, - протянул дьяк, - может, так-то бы и не запомнили, но саночки опознали. Саночки-то - мужика одного, Проньки Медвежатника, который на выселках живет. Спросил он у мужика проезжего - откуда-де саночки-то. А тот и сказал - купил, мол, у вдовы Пронькиной, у Маланьи. Мужа, дескать, у нее разбойники убили, а вдова сейчас лишнее барахло продает. Трактирщик-то возьми да и отправь на выселки парнишку своего старшего. Дескать, может, чего нужное для хозяйства продадут? Али из провизии? Пронька-то - мужик богатый. Парень съездил да углядел, что коровы да лошади некормленые, а в избу зашел, дак причитания услыхал. В подполе люк открыл, а там - мужик да баба. Хозяин - мертвый, с дырой в пузе, а баба, жена евонная, вроде как не в себе.
- А что баба-то сказала? - заинтересовался царь. - Кто мужика-то ейного убил?
- Не говорит она. Повторяет только: "Тимоша, выпусти меня!" да "Тимоша, выпусти меня!" Парень сказал, что дня три она там сидела, рядом с мертвым-то мужем. Вот тронулась умишком-то.
- А где теперь-то баба?
- Да кто знает, - пожал плечами Чистой. - Уже три года прошло. Потом отправил я приказного в Новгород-Северский. Может, думаю, там какие следы остались. И точно. Сотника там стрелецкого нашли, убитого. Видоки есть, что зрели, как шел стрелец рядом с мужиком, что на Акундинова по приметам был похож. Ну, тогда-то, - уточнил дьяк, - они не знали, кто это такой. Только когда убитого-то нашли, то стрельцы весь город перерыли. Сотника-то, Пирогова, очень уж все любили.
- Все? - спросил государь.
- Пока - все, - кивнул думный дьяк.
- Что далее делать думаешь?
- Искать будем. Не может быть, чтобы где-нибудь да не объявился вор-то этот. В Польше искать надо.
1644 год от Рождества Христова.
Речь Посполитая.
Дорога в Польшу была скверная. Еще бы! За последние тридцать лет по ней сновали то русские, то польские армии, разбившие землю копытами, колесами и ногами, а декабрьский морозец, хоть и не такой лютый, как в России, намертво схватил мерзлые груды. Зато после Новгорода-Северского никто не пытался чинить препятствия. Да и кому они были нужны?
На самой границе (а где она, граница-то?) стоял невзрачный домишко. Костка, глядя на высокий шест, к которому был привязан общипанный ветрами сноп соломы, определил, что это - шинок, сиречь кабак. Ну а раз уж он находится близ дороги (по-немецки - тракта), то, стало быть, - трактир. Но по-польски али по-малоросски все равно шинком будет…
Оставив коней около коновязи и нацепив на их морды торбы с остатками овса, спутники вошли внутрь. Сеней не было, потому прямо с улицы можно было попасть в единственную комнату, напоминавшую дымную берлогу. В русских кабаках уже давным-давно запрещено топить печи по-черному, чтобы пьяный народ не угорал, а тут как в курной избе ленивого холопа. Если сидеть поближе ко входу, то вроде бы и ничего.
"Нищета-то какая!" - ахнул про себя Тимофей, вспоминая длинные выскобленные добела столы московских кабаков, чинную неспешность завсегдатаев и вкусные запахи, доносившиеся из кухни. Хотя, с другой-то стороны, там, где идет постоянная война, - и такой шинок в радость. По большому-то счету, и на Руси, даже в тех местах, где о войнах да сражениях уже и не ведали, хватало постоялых дворов, где клопы с тараканами стадами ходили, а мух из каши легче было съесть, чем выковыривать.
Выпив по стаканчику вудки (такой противной, что даже Костка вторую чарку не попросил) и, закусив недосоленным, но переперченным бигусом, приятели засобирались в дорогу.
Старый шинкарь в меховой безрукавке лениво посмотрел на протянутую копеечку и помотал головой в ермолке.
- Не треба.
- Как не треба? - удивился Тимофей. - Денег не треба?
- Таких - не треба, - уточнил шинкарь. - Кому рыбья чешуя нужна?
- Серебро-то настоящее, - опешил парень. - Куда мне с ним теперь? - поинтересовался он, готовясь к ответу вроде: "А туда и в это самое место…"
Хозяин, однако, не послал. Потрепав пейсы, заметил:
- Только, пан, если на талеры менять…
- Сколько за талер? - догадливо спросил Тимофей.
- Сто копеек, - невозмутимо ответствовал шинкарь.
- Да ни хрена себе! - возопил Конюхов, который за последние годы в руках больше пяти копеек и не держал. - Да на Москве талер не больше пятидесяти стоит.
- Ну, так вы, вельможные паны, на Москву и ступайте, - усмехнулся шинкарь. - А у нас - Польша.
Шинкарь по-русски говорил, как прирожденный москаль. Поставь его в Москве в кабак, так и за целовальника сойдет, если на пейсы не глядеть…
- Ладно, бери по семьдесят, - предложил Тимоха.
- Ну, - почесал шинкарь горло, вскинув козлиную бороду, - по девяносто.
Сошлись на восьмидесяти пяти.
Шинкарь, похоже, был в выигрыше. Он, стервец, хоть и говорит, что на русские копейки охотников нет, так врет. Граница-то рядом.
- Куда поедем? - поинтересовался Конюхов, обернувшись. За месяц, что провели в пути, он уже сносно сидел в седле.
Акундинов задумался. Действительно, пока были дома, то путь был один - в Польшу. Вот, приехали…
- А сам-то чего посоветуешь? - поинтересовался он у приятеля. - Куда ехать?
- Можно прямо в Краков, - предложил тот. - Тут ведь верст двести, не больше. Только что мы в Кракове-то делать будем?
- Как что? - пожал плечами Тимоха и принялся рассуждать. - На двор постоялый встанем - на тот, что получше. Денег у нас много. Себя в порядок приведем. Может - одежды новой купим. Лучше - не спешить. Осмотримся как следует. Ну а там потом - явимся прямо к крулю польскому. Так, мол, и так, принимайте…
- Ну как скажешь, - покладисто склонился к гриве коня Костка. - Мне-то все равно.
- Ну и славно! - заключил Тимофей. - Едем до круля!
Но до круля - польского короля доехать не удалось. На лесной дороге, между городками со смешными названиями Ясли и Санки, путь всадникам заступил крепкий мужик, одетый в овчинный полушубок мехом наружу, в высокой бараньей шапке и с дубиной в руках.
…Когда Тимофей очнулся, то услышал радостный голос Костки:
- Ну, слава тебе господи, жив! А я уж гадал - где б заступ найти, чтобы могилку вырыть. Костер вот топлю, чтобы земельку разморозить…
- Что со мной? - спросил Тимофей, чувствуя, что вместо головы - сплошная боль, и к тому же тошнит…
- Башка у тебя пробита, - деловито сообщил Конюхов. - Ну и ограбили нас. Все забрали - коней, одежу, деньги. Оставили только штаны да вот тряпки…
…Счастье, что зима в Польше не такая суровая, как в России. Но все равно - зима, лес… Конюхов, вечный забулдыга и верный товарищ, соорудил маленький шалаш и согревал друга своим телом, не давая замерзнуть. Ну а потом умудрился найти крестьянскую халупу и уговорить недоверчивого поляка перевезти раненого под крышу…
В мазанке, ушедшей в землю по самую крышу, было тесно - в ней была единственная комната с земляным полом, по которому сновали дети, бродил нахальный поросенок и кудахтали куры. Вместо печки - открытый очаг из диких камней, который топили скудными порциями хвороста два раза в день - утром и вечером. Но все тепло сразу же улетучивалось.
По ночам хозяйское ложе тряслось, норовя рассыпаться. Супруги Адамка и Гелька "кохались", не обращая внимания ни на детей, спавших рядом, ни на гостей. Дети были привыкшие и потому спокойно дрыхли. Русские спали внизу, под нарами. Когда сверху сыпались мусор и солома, то Костка вполголоса матюгался, а Акундинову было не до этого. Боль в раненой голове не желала уходить, а из-за головы не слушались и ноги. Конюхов, выудивший невесть откуда серебряную копеечку, отдал ее хозяину, попросив привести знахаря. "Чешуйку" хозяин оставил себе, а к лекарю пошел с куском сала и парой луковиц. Видимо, плата оказалась приемлемой, потому что пришел страшный одноглазый старик, который беспощадно отодрал от раны заскорузлые тряпки, промыл ее едкой травяной дрянью и засыпал золой из очага, а потом обмотал голову раненого куском старого, но чистого холста, выданного хозяйкой.
Знахарь честно отработал свое сало. Дня через два Тимофей сумел самостоятельно встать на ноги, а через три - поесть жидкой кашицы с прожилками мяса, сваренной хозяйкой из чего-то черного и непонятного.
Хуже всего были запахи. Конюхов "принюхался" быстро. Тимофей же не мог привыкнуть к дыму, стелющемуся по полу, запаху навоза и мочи, запаху собственной раны, которая смердела, как выгребная яма. В довершение всего поймал в волосах белесого червяка…
- Костка, глянь… - с испугом сказал он другу, показывая "добычу". - Это что же, умираю я, да? Меня же живьем едят…
- Ну, эка невидаль, червячки! - рассмеялся приятель, а потом обстоятельно разъяснил: - То, что червячки, - это хорошо. Они ранку чистят, плоть мертвую едят. Как съедят, сами сдохнут, а ты поправишься.
- Чешется! Аж спасу нет! - пожаловался Тимоха.
- Чешется? - обрадовался тот. - Это хорошо. Значит, хорошо едят, быстро!
Слова друга успокоили Тимофея. И, как ни странно, дела пошли лучше. Через несколько дней он уже сумел самостоятельно выходить во двор, где с наслаждением дышал свежим воздухом. И, наконец, когда голова перестала болеть, а мысли вместо того чтобы разбредаться, принялись укладываться в одну строку, решил-таки поговорить о случившемся. Сам-то он помнил немного.
- Как же так? Ну ладно, грабить решили, так и грабили бы. А убивать-то зачем?
- Так сам виноват, - хмыкнул Конюхов. - Ты помнишь, как мужика-то того хотел конем потоптать?
- Не очень.
- Потоптать-то не потоптал, но сшибить - сшиб. Ну а потом и саблю вытащил. Верно, решил, что тать-то всего один, а их там человек десять, если не больше.
- Зарубил кого? - с надеждой спросил Тимофей.
- Ну, как же, - засмеялся Костка. - Ежели зарубил бы, так они бы нас живыми и не оставили. Я сам-то и сопротивляться не стал, так мне по шее только и дали да пнули пару раз. Не стал бы ты за саблю хвататься, то пограбили бы да отпустили. Вот один из них тебя дубиной с шипом железным и вдарил… Вроде по ухваткам да по гонору - атаман ихний. Я уж думал - помрешь. Но ничего, выжил. А крови-то у тебя из головы вылилось! Еле-еле тряпками завязал.
- Все забрали? - мрачно спросил Акундинов, хотя уже знал правду.
- Ну, почти, - ответил друг, нервно почесав плечо. - Подштанники оставили да кресты нательные. Еще хорошо, что один из мужиков нам тряпье свое сбросил. У меня вот еще стилет остался. Выпал он, когда из одежи вытряхивали.
- А грамотка? - с беспокойством спросил Тимофей.
- Цела, цела грамотка, - успокоил его Конюхов. - Только на кой она теперь?
- Ну как на кой? - заметно повеселел Тимофей. - Помнишь быличку французскую про кота в сапогах? Сам же мне ее и сказывал.
- Ну?
- Стало быть, будешь ты котом в сапогах, а я - сыном мельника, что князем стал.
- Маркизом, - поправил его Костка. - Во Франции князей герцогами зовут. А маркиз, он чуть поменьше, чем герцог.
- Ну, мне по хрен. Что князь, что маркиз. Значит - пойдешь к королю здешнему да скажешь - так, мол, и так, ограбили разбойники Ивана Карамзейского, лежит он в крестьянской халупе…
- Только не Карамзейского, а Каразейского, - поправил Конюхов друга. - И лучше тебе себя не Иваном звать, а Иоанном. Иванами да Янами тут хлопов зовут.
- Да? Каразейского? Как бы не перепутать. Карамзейский - Каразейский, - задумался на миг Тимофей, но продолжил: - Так вот. Лежит, стало быть, князь Каразейский в халупе да помощи просит!
- Тимош, ты, часом, головушкой-то после удара не тронулся? - с тревогой спросил Костка. - Ну какой же там, к лешему, князь Каразейский…
- Вот такой. Слышь, а почему Каразейский? - заинтересовался Тимоха, как будто только сейчас узнал эту фамилию. - "Кара" - вроде бы "черный" по-татарски?
- Ну, - почесал тот седой затылок. - Вначале-то думал Иоанном Мангазейским тебя обозвать, да решил, что Мангазея - это же в Сибири где-то.
- Во! - засмеялся Тимофей. - То место, куда тебя в ссылку отправят.
- Тьфу ты! Типун тебе на язык… - плюнул Костка.
- А красивая фамилия-то! Каразейский… - проговорил Тимоха, будто бы смакуя. - Звучит!
- Так чего, Тимоша, - не отставал Костка. - Ты чо, впрямь решил самозванцем заделаться?
- Мы же об этом с тобой еще в Новгороде-Северском договаривались. Или ты думал, что я шутки шучу?
- Ну, не то чтобы думал… Боязно мне что-то, - признался Костка. - Одно дело - былички сочинять да грамотки подложные стряпать, а другое - когда на самом деле…
- А на кой хрен мы с тобой в Польшу-то ехали?
- Я ведь даже не думал, что мы в Польшу приедем. Думал, так просто, поболтаемся чуток, да назад и вернемся.
- Просто ему… - хмыкнул Тимофей. - Просто только коты шарахаются да кошки по крышам жмутся. Куда уж, назад-то… У нас с тобой грехов на две плахи да на три виселицы наберется. Одним больше, одним меньше.
- Это да, - согласился Костка и загрустил.
Акундинов, видя, что друг пришел в расстройство, решил поговорить о другом:
- И как поляки-то в такой нищете-то живут? Спят как свиньи, жрут непонятно что! У меня от ихнего гороха уже пузо сводит. А уж дух такой…
- Ну, наши-то еще - зажиточные, - рассудительно отозвался Конюхов. - Клецки почти каждый день кушают. Капуста есть. Вон поросенок бегает, зарежут скоро. Да и горох - штука вкусная, особенно с жареной свининкой.
- Если эти - зажиточные, как же голота-то живет?
- А голота да захребетники траву едят. Желуди собирают да с лебедой их и варят… В Польше-то, брат, хуже, чем во Франции.
- Слушай, - заинтересовался вдруг Тимофей, - помню, что во Франции-то ты бывал, а чего ты там делал-то?
- С дьяком ездил, что обозы с зерном туда возил. Во Франции тогда из-за засухи все на корню выгорело. Голод был, как у нас перед Смутой. Так первый министр (это вроде нашего первого боярина) стал зерно по заграницам искать.
- А что, ближе нигде не нашлось? - усмехнулся Акундинов. - Из России-то, чай, до Франции - путь-то неблизкий. За морем - телушка-полушка, да рупь - перевоз…
- Путь-то, положим, неблизкий, - рассудительно сказал Конюхов. - Но соседи-то на чужой беде всегда нажиться норовят. Вот, а государь-батюшка согласился рожь по сорок пять копеек с пуда продать.
- Ничего себе! Да ржи цена-то - десять с пуда, - хохотнул Тимофей.
- Э, Тимоша. Наши-то сорок пять копеек, почитай, французов от голодной смерти спасли. Все соседи ихние меньше, чем по два ефимка за пуд, не отдавали. Так что французы заплатили и не поморщились. Наши-то цены всегда меньше, а серебро, стало быть, у нас дороже.
- Это как? - опять удивился Акундинов.
- Да просто, - пустился в объяснения Конюхов. - Вот скажи, откуда на государев Денежный двор серебро идет, чтобы наши копеечки чеканить?
- Известно, откуда. От купцов иноземных да от наших гостей, что с немцами да англичанами торгуют. Батька мой в Таможенной избе стоял. Со всех купцов, что из Архангельска товар везли, пошлину в казну брал. А те ефимки на копеечки перечеканивали. Да и сам я, - примолк Тимоха, вспоминая конфуз на Денежном дворе, - ходил как-то туда…
- Вот-вот, - поддакнул Костка. - А во французских да немецких землях серебро из земли добывают. Посему у них-то серебра много, а у нас - мало. У нас на копеечку цельную неделю жить можно. А там на такую "чешуйку" в кабаке только кружку вина взять - и то потому что вино дешевое. Понял?
- Понял, - кивнул Акундинов, порадовавшийся тому, что не бросил приятеля где-нибудь в Курске или Орле, как собирался. - А как там, во Франции? - поинтересовался он.
- Вино - дрянь. Кислое да шипучее. В нос шибает - вот и вся радость! А уж слабенькое, что наливочка бабская. С полведра нужно выпить, чтобы пьяным быть. Кормятся плохо. Простой народ похлебку варит на луковой шелухе да на черством хлебе, чтобы густо было, как клейстер.
- А бабы какие?
- Бабы… - задумался Костка. - Ты же знаешь, по бабам-то я не ходок. Но наши, что ихних баба пользовали, сказывали, что сильно вонючие. Зато - податливые, как курвы кабацкие.
- А чего так?
- Мыться они не ходят. Те, что побогаче, так морду тряпкой с уксусом винным оботрут, и все. А чтобы потом от них не разило, так они на себя духи да благовония льют. А те, что победнее, так и вообще никак. А в баню не ходят. Да и нет там никаких бань.
- Тьфу ты, - передернулся Тимофей. - Знал бы, что в Европах в баню не ходят, так и хрен бы туда поехал. Лучше бы мы в Сечь Запорожскую подались али вообще к туркам!
- К туркам! - чуть не завопил Конюхов. - Нет уж, нет уж. К туркам я не поеду!
- А чего так, - усмехнулся Акундинов. - Там, говорят, тепло. Груши-яблоки круглый год растут.
- Так они же в свою веру заставят перейти!
- Ну и что? - пренебрежительно оттопырил отвисшую нижнюю губу Тимоха. - Какая разница, какому богу молиться? Бог-то ведь, Он один!
- Не! - отмахнулся Костка. - Если в мусульманство идти, то ихняя вера пить запрещает. Ни вина, ни пива, ни меда…
- А, вон оно что! - засмеялся Акундинов, а потом успокоил приятеля: - Не дрейфь, писец, подьячим станешь!
- Станешь тут, - вздохнул Конюхов. - С тобой-то быстрее на плаху угодишь али на виселицу!
- Плевать. Все веселее, чем в постели подыхать. Али, - толкнул он друга, - в сугробе… Давай-ка решать, когда уходить-то отсюда станем?
- А как уходить-то? У нас же ни хрена нет. Тряпки вонючие да подштанники. Даже сапог, так и тех нет. Хозяин уже косится. Говорит, денег мол, нету, штанов нету. Будете задарма жрать, так скоро к войту вас поведу, грамоту писать, чтобы в каморники нас определить, пока долг не отдадим! Или пану Мехловскому, хозяину здешнему, отдадут в холопы.
- Одежда нам нужна, - решил Тимофей, словно бы и не слышал о долгах.
- Тут, в селе-то, лавчонка есть. Так ведь деньги нужны. А где их взять-то?
- Ну, кое-что у меня есть, - вдумчиво сказал Тимоха, шаря в подштанниках.
- Это-то и у меня есть, - по-дурацки ухмыльнулся Костка. - Только кому ты это продашь?
- Дурак, - беззлобно ответил Акундинов, вытаскивая… золотой угорский дукат.
- Откуда? - вытаращился Конюхов.
- Знаешь, как чувствовал… - задумчиво сказал Тимофей, подбрасывая монету. - На последней стоянке, в харчевне, мне чего-то рожа у хозяина не понравилась. Думал, а не наведет ли на нас кого? Дай, думаю, золотой-то успрячу. Ну а куда прятать? В сапог - так сапоги-то и снять могут. В одежу? Тоже самое. Ну а в подштанники-то редко кто лезет.