- Так из нашего-то - не было, - кивнул Костка. - А вчера, уже после того, как ты за водкой пошел, прибег ко мне мальчонка - посыльный, из Посольского приказа. Там, мол, бумажка старая нашлась, во времена Василия Шуйского писана. А письмена не то польские, не то латинские. Разобрать никто не смог. Так вот, сам дьяк Чистой хотел знать - что в ней этакого прописано, если она в тайном сундуке лежит?
- Прочитал? - равнодушно поинтересовался Тимофей, занятый своими грустными мыслями.
- А как же! - ухмыльнулся Костка. - Только не польские, не немецкие там письмена, а русские… Почерк такой, что и не прочитать вовсе. Вот, сидят там какие-то трескуны, что и читать-то как следует не умеют.
- А-а, - только и сказал Акундинов и замолчал.
- Слышь, Тимош, а чего ты не спрашиваешь, что в той бумаге было? - слегка обиделся Костка.
- Ну, что в той бумаге было? - послушно спросил Тимофей.
- Э, - довольно погрозил пальцем Конюхов. - Тайная бумага. До сих пор про нее никому говорить не велено!
- И правильно, - вздохнул Акундинов и налил еще по стакану. - И не говори тогда никому.
- Благодарствую, - сглотнул Конюхов слюну и выдул весь стакан одним махом, ровно стакан квасу на жаре опрокинул. Потом посидел, покрутил башкой и радостно сказал: - Эх, какой же ты человек-то хороший! Ну так вот, - продолжил он рассказ. - О бумаге-то той, тайной-претайной, никому говорить не велено, а тебе скажу! В бумаге-то этой о самозванце речь шла. О сыне Бориса Годунова. Дескать, не удавили царя Федора Годунова по приказу Лжедмитрия окаянного, а жив он! Жив да у верных людей скрывается. Укрылся, дескать, он в Устюжне Железной, у кузнецов тамошних, что на болоте железную руду добывают, а теперь своего часа ждет. А скоро, как срок его выйдет, то придет он на Москву с верными людьми да боярам-предателям, что в верности ему клялись да полякам на убиение отдали, всем худо сделает. Только, - захрустел Костка остатками огурчика, - не дошел он до Москвы…
- Ну а что с самозванцем-то сделали?
- А, - небрежно отмахнулся Костка. - Царь Василий Иванович его зарезать велел, тайком, чтобы никто и не знал. Не он первый, не он последний…
- Вон как, - улыбнулся чему-то Тимофей. - Да сколько же этих самозванцев-то у нас было?
- Сщас, посчитаю, - пьяненько икнул Костка, загибая пальцы. - Лжедмитрий, который Гришка Отрепьев. Ну а может - вовсе он и не Гришка, а настоящий Димитрий Иоаннович был… Кто его знает? Ну, да ладно - один Лжедмитрий, самый первый, это - раз. Еще один Дмитрий, который Мишка Молчанов, тот, что Лжедмитрий второй, вор Тушинский - два. Потом, вроде бы было еще, не то два, не то три. Заруцкий-атаман да еще кто-то. В Посольском-то приказе их считали как-то да плюнули. А, - вспомнил вдруг Конюхов, - был еще Петр Федорович, что за внука царя Иоанна себя выдавал, за сына Федора Ивановича. Тот, что Илейкой Муромцем звался. В общем, - заключил он, тупо глядя на сжатые в оба кулака пальцы, - у всех царей, что последними из Рюриковичей были, по два да по три воскресших сынка объявилось. Вроде штук девять было…
- Ну а за сынка Шуйского-то, Василия Ивановича, вроде никто себя не выдавал? - поинтересовался Тимофей. - Шуйский-то ведь тоже Рюрикович.
- Ну, у этого - никого, - сказал Костка, потянувшись к штофу. - Но у Шуйского-то две девки были да померли. Малы они были, чтобы рожать-то. Но какая разница? Было б надо кому, так и девки б воскресли али сынок бы какой объявился. Вон как в прошлый-то раз - только ляхам Москва понадобилась, так живенько царь Дмитрий и объявился. Ну и сейчас… Ежели ляхам, шведам, а то - туркам нужно будет, так и найдут.
- Слушай, а на хрена им это нужно? - поинтересовался Акундинов, отбирая у друга штоф, чтобы тот не расплескал, и сам разлил оставшуюся водку. - Что им-то с того?
- Ну, брат, - хмыкнул Костка, даже забыв про стакан. - Это же ежику понятно! Одно дело - идти простой войной. И совсем другое - если повод есть. К тебе ведь коли на улице пристанут, дак морду-то бить тоже не сразу зачнут, а покобенятся вначале. Спросят - кто таков, да почему не здороваешься, да почему шапку не снимаешь… А коли царство-государство на другое царство-королевство напасть захочет, дак оно всегда лучше, коли повод есть. Ну, коли причина есть, то повод-то несложно найти. А лучший повод - так это ежели законного царя пошли на престол возводить. Тут ведь и среди русских сумнения начнутся.
- Что за сумнения-то? - не унимался Тимофей.
- Ну, ты еще спрашиваешь, - понизил голос Костка, оглядываясь по сторонам - не услышал бы кто! - Царем-то нашим, Михайлом Федоровичем, разве ж все довольны? А как его на престол выбирали, знаешь?
- Знаю, рассказывал батька, - кивнул Тимофей, также понижая голос. - Казаки черкасские его выкликнули да люди лихие… А Пожарский-то, который освободитель, - он против Михайлы завсегда был.
- Откуда знаешь? - подозрительно прищурился Конюхов.
- Так говорю - батька рассказывал, - пояснил Тимоха. - Он же у князя Пожарского в ополчении был и Москву освобождал. Ну, а как Михайлу-то на престол избрали, то князь Дмитрий в немилость попал. В Думе окольничим сделали - ровно кость кинули. А те, кто ляхам да Тушинскому вору задницу да все остальное лизали, те в боярах-то и остались… Батя, почитай, года три вместе с ним ляхов гонял. Потом уж только в Вологду служить назначили.
- Вот, видишь… - туманно изрек Константин. - Как все было-то. Так и сейчас, кто против Михайла-царя какие пакости мыслит, может к самозванцу тому и перекинуться…
- Может, - согласился Тимофей, но, решив оставить разговор, от которого все равно никакого толку, спросил о другом: - Что там в нашем-то приказе деется?
- Да вот, неверстанные навроде меня тебя ругмя ругают. Мол, из-за тебя, выскочки, денег им не дают.
- Это почему же из-за меня? - удивился Тимофей.
- Ну а кто же у нас старшой подьячий? - вопросом на вопрос ответил Конюхов, грустно поглядев на пустую скляницу.
Акундинов аж подскочил. А ведь верно! Он как старшой заведовал теперь теми деньгами, что положены были на покупку перьев, чернил да бумаги. Если с умом подойти, то старшой всегда мог заполучить какую-никакую денежку в свой кошелек. Ну скажите, пожалуйста, кто разберет, из какого крыла у гуся брали перья? Чем, скажем, перья из левого крыла отличаются от правого? А ведь те, что из левого, ценились выше. Купчины об этом прекрасно знали и посему оценивали такие перышки дороже. А бумага? Ну кто будет разбирать - купил ты отличную бумагу или просто хорошую, если брать не одной кипой, а двумя-тремя? А кто проверит расходы на неверстанных приказных вроде Конюхова? Что, тот же Костка не напишет расписку на три копейки, если дать ему две? Напишет! Еще как напишет! Знает, что в следующий раз его вообще не позовут, а кушать-то хочется…
А отпускалось на все про все сто рублей в год! Деньги бешеные! Половину долга покроешь! Только вот хранились те деньги у приказного казначея. А он, считай, третье лицо после боярина да дьяка. А ведь казначей деньги-то выдает не на год, а на полугодие! Только потом, сволочь, стребует с тебя расписки да купчие на все, до последней денежки! Как отчитываться-то будешь? Ну, как деньги будут, то можно чего-нить да придумать…
* * *
…Утром Акундинов стоял в каморе, которую занимал казначей на пару с огромным железным сундуком.
- Здрав будь, Прохор Степаныч, - поприветствовал Тимофей, кланяясь старшему по возрасту и положению.
- И ты, будь здрав… Тимофеюшка, - сощурил подслеповатые глаза казначей, не сразу узнавая гостя. - С чем пожаловал?
- Да вот, - виновато почесал голову Тимоха. - Заболел я вчерась…
- А, знаю-знаю, - добродушно засмеялся Прохор Степанович. - Старшинство свое отметил да заболел… Бывает!
- Ну, скажешь тоже, Прохор Степаныч… - деланно обиделся старший подьячий. - Будто бы я самый пропойца из пропойц…
- Ладно-ладно, - примирительно сказал старик. - Дело-то молодое, сам знаю. Знаю, что пить ты умеешь. Ну, чего пришел-то?
- Да вот, жалобился на меня Конюхов. Говорил, деньги из-за меня неверстанные получить не могут.
- Точно! - хлопнул себя по лбу казначей. - Тебе же теперя деньги расходные нужно дать. На неверстанных подьячих, что перья гусиные изводят, - по полкопейки в день. Ну да сами перья, песок да бумагу тоже тебе закупать. Сто рублев на год, по полста на каждое полугодие, - кивнул казначей и принялся открывать сундук тремя имевшимися у него ключами.
Дело это оказалось не таким уж и простым. Прохор Степанович морщился, слегка матерился, проворачивая ключи в каком-то странном порядке: вначале - средний, потом - левый и правый, а потом - опять средний…
- От ведь немцы, заразы, - привычно ругался старик, - понаделают же сундуков с секретами, а ты, как дурак, возись с ними.
- Ух ты! И, как это ты, Прохор Степаныч, один да с ними справляешься-то? - подивился Тимофей. - А я и не знал, что такие замки есть! Вот мне бы ни в жисть не удалось. Все бы забыл да перепутал…
- Да так вот и справляюсь, - ответствовал польщенный старик, но, будучи мужиком справедливым, заметил: - В приказе Большой казны замки еще хитрее. Не немцы делали, а англичане, еще при Иване Васильиче. У нас-то что - если ошибся, то можно все обратно переделать. Так у нас и деньги-то такие, что тьфу… Что же такое, получили за нонешний месяц с Москвы да с посадов только двадцать тыщ? Курам на смех. (Тимофей, заслышав, что двадцать тыщ - это "курам на смех", чуть не упал в обморок!) А там - из всей России свозят! Десятки да сотни тыщ… Так в том сундуке, самом большом, если ошибешься, то пистоль в тебя стрельнет…
- Ну и ну, - покрутил головой Тимофей. - Это же надо такое удумать?
- Вот те и ну. Англичане, они на разные премудрые хитрости - самые хитрожопые будут! Ладненько, забирай свои деньги, - вытащил казначей из сундука увесистый мешок. - Тут пять тысяч копеечек. Считать будешь али на слово поверишь?
- Ну что ты, Прохор Степанович, - заотнекивался Тимоха, представив, сколько времени он будет пересчитывать каждую "чешуйку". - Да разве же я не верю? Токмо, - робко попросил он, - а нельзя ли мне не пятьдесят рублев, а сразу всю сотню выдать?
- А на что тебе сто-то рублев? - удивился старик. - Ты и эти-то деньги не скоро потратишь. Хорошо, ежели к Пасхе. Бумаги в приказе - завались. Перья в октябре покупать - невыгодно. Гусь-то линялый идет, щипаный. И то - мы их в сентябре брали. Ну, чернила там. Так ить чернила-то не водка, пить их, что ли? Вот когда потратишь да расписки с подьячих предъявишь, так и вторую полусотню возьмешь.
- Ну-у, Прохор Степаныч… - заканючил Тимоха, как ребенок, что просит у мамки сладкого петушка на палочке. - Выдал бы, что ли…
- Где ж ты их держать-то будешь? В твоей-то каморе только простой сундук стоит. Моя бы власть, так я тебе не по полста, а только бы по десять рублей давал. А ежели, скажем, украдут их у тебя? Если десять украдут, то ладно, не такая потеря. Да за десять не всякий тать и в камору под замок полезет. А пятьдесят? Кое-кто на такие деньги десять лет прожить сможет.
- Ну, Прохор Степанович, оч-чень надо! - чиркнул Тимофей себя ребром ладони по горлу. - Пятьдесят-то рублев - на подьячих, а еще пятьдесят… Ну, очень! А украдут - так ведь рассчитаюсь, поди. Куда же я денусь-то? Мне что, на правеж охота?
- Это точно, - согласился казначей. - Батогов всыпят да из жалованья вычтут… Купить чего удумал? - поинтересовался догадливый старик, который вроде бы поддался на уговоры.
- Эх, догадливый же ты человек, Прохор Степаныч, - восхитился Тимофей. - Сразу в самое нутро зришь…
- Ну так чего тут непонятного-то? - засмеялся казначей, теперь уж совсем подобревший. - Ну тогда уж скажи - чего покупать-то надумал?
- Да вот дом совсем плох, - закручинился Акундинов. - Весь сырой, со стен течет, гниль кругом. Летом три венца перебрал, оказалось - все надо менять. А за новый сруб сейчас двадцать рублев просят. Ну, сруб купить, да туда-сюда…
- А как возвертать-то будешь? - поинтересовался казначей. - У тебя ж жалованье - тридцать рублев в год.
- Так у Таньки-то у моей от приданого кое-что осталось. Домишко есть в Вологде, от ейного деда-епископа завещанный, - продолжал врать Тимоха. - Много-то за него не дадут, но и десять рублев - деньги. Ну а остальное как-нибудь. Жили же мы раньше на десять рублев в год.
То, что Тимофей был женат на внучке покойного епископа, уже не в первый раз сослужило добрую службу. Казначей, немного подумав, вытащил из сундука еще один мешок.
- Ну - пиши расписку, - сказал старик, закрывая сундук и указывая на стоявшую в углу конторку, где желтели листы самой дешевой бумаги в осьмушку. - Так, мол и так, взял старший подьячий, имярек, сто рублев, в чем - расписуюсь. Ну, сам знаешь, что писать.
Акундинов, старательно нажимая на плохо очиненное перышко, вывел расписку. Плохо чиненное перо брызгало и царапало бумагу. Когда закончил, не удержался и спросил:
- Прохор Степаныч, может, тебе кого из писцов прислать, перо-то очинить? Или давай я сам…
- Иди себе, - махнул рукой старик, - пером-то этим я уже года два пользуюсь. Вот как совсем сносится, так я новое-то и очиню. А пока и старым хорошо.
Акундинов пожал плечами, но вслух говорить ничего не стал. У каждой зверушки - свои игрушки.
Что же, сто рублев есть. Где бы взять еще сто? Пока ничего мудрого в голову не лезло. Потому, к неудовольствию супруги, вернувшись со службы, Тимофей опять пил горькую с постояльцем-собутыльником. Чтобы избежать попреков, мужики снова ушли в чулан. В запале даже не взяли никаких закусок-заедок, поэтому пришлось обойтись рукавом, занюхивая им выпитые чарки. После третьей захотелось выговориться.
- Я ведь, Константин, в кости проигрался, - начал Тимофей. - Вот, думаю, что же теперь и делать-то?
- Много? - искренне обеспокоился друг-приятель и по доброте души предложил: - У меня вроде копеек пять осталось - у Татьяны прибраны. Только свистни - так хоть сейчас и приволоку. А, нет, - оборвал свой порыв Костка, тяжко вздохнув, - пока не приволоку… Пока пьяный - Танька мне денег не даст. Проверено. До завтра придется ждать.
- Пять копеек… - усмехнулся Тимоха, хотя на душе стало слегка теплее. - А двести рублев не хошь?
От изумления Конюхов пролил водку мимо чарки, чего с ним никогда не случалось…
- Скока? - открыл он рот, как рыба на солнцепеке.
- Скока, скока - с куриное коко, - передразнил Акундинов приятеля. - Сколько слышал, двести!
- Ну да ни хрена себе! - выдохнул Костка, грустно посмотрев на лужу. И не поймешь - то ли он друга жалел, то ли водку пролитую… - Да за такие деньги терем боярский поставить можно, да еще на сундуки да коня хватит…
- Слушай-ка, - спросил Тимофей, которому вдруг пришла в голову мысль. - А ты, случаем, не знаешь таких - Федота, что за гостя торгового себя выдает, да цыгана, что кости метает?
- Так как же их не знать? - хмыкнул Конюхов, пытаясь согнать водочную лужу в чарку. - О них, почитай, вся Москва знает. Подбирают мужика побогаче да обыгрывают. Кости-то у них игральные со свинцом внутри. Цыган как ни бросит, ему всегда больше очков выпадет. При цыгане - целая шайка из стрельцов, коих из полков за татьбу да за трусость выгнали, да из теребней кабацких. Ежели кто платить не хочет, так силой заставят.
- А Разбойный приказ как же? - подивился Тимофей, подливая водки.
- А что приказ-то? - усмехнулся Костка, опрокидывая чарку. - Мы же с тобой тоже в приказе Новой четверти служим, а водку мимо казны как продавали, так и продают. А подьячие наши, что должны за водкой да табаком следить, разве денег от целовальников не берут? Стрельцы караульные, ежели поймают кого в кабаке, кто в карты там али в зернь (в кости) играет, то в приказ и сволокут да на дыбе подвесят. Да и то - кого до приказа доведут, а кого и отпустят, если копеечку-другую заплатит. А коли сотнику рубля два-три в месяц платить, так он своих стрельцов и близко к этому кабаку не подпустит. Вот так-то. Ну а даже если кто в приказ пойдет, то что тогда? Федот этот - мужик башковитый. Он все хитро обстряпывает. Либо грамоту заемную подписать заставляют, либо - кабальную грамоту. Поди-ка, поспорь с ими. Был, правда, упрямец один. Он цыгана-то за руку схватил, когда у того кость подменная была со свинцом внутри, да в морду тому и дал. Говорит - не отдам, мол, раз обыграли нечестно. Так поймали его, руки-ноги сломали, глаза выкололи, да и язык отрезали, чтобы не мог не написать, ни рассказать. Люди бают, что милостыню просит теперя на Сивцевом Вражке. Так и то, каждый вечер к нему человечек от цыгана приходит да милостыню-то и отбирает…
- Да, дела! - воскликнул Тимоха.