- Эх, опять ты все врешь. Никто тебе ничего не обещал и никто тебя русским царем не признал. Даже папа римский.
- Случайно это вышло. А вот дали бы мне войско…
- Эх, дурак ты, дурак, - снисходительно посмотрел боярин на Тимофея. - Да и будь ты на самом деле сыном Шуйского, то все равно бы у тебя ничего не вышло. А знаешь, почему? Потому что самозванец-то, коим, скажем, Лжедмитрий был, он хоть и по воле панов польских пришел, но на престол-то русский сумел попасть потому, что в России его ждали. Смекаешь? Россия - царство большое. И ежели кто нам не по нраву будет, то мы его сразу и схарчим. Один ли он будет, с войском ли иноземным… А те короли, что с тобою знаться не пожелали, так они же люди-то умные.
- Кристинка вот… - сказал вдруг Тимофей, но замолк, не досказав до конца свою мысль.
- Кристинка? - удивленно переспросил боярин. - Кто такая? А, - догадался он, - королева шведская… Так верно сказывали, что приглянулся ты ей сильно? Только дурака ты свалял…
- Какого дурака? - неподдельно встревожился Тимофей.
- Такого. Зачем же было из католичества да в лютеранство переходить?
- А что?
- А то, что королева-то сама собиралась католичество принять, да не заладилось у нее что-то. Ну, может быть и приняла, да только тайком.
- М-да, - протянул арестант. - Ну да теперь-то уже все равно…
- Это точно, - согласился боярин, еще раз прикладываясь к бутылке. - А знаешь, когда ты действительно опасным-то показался? Нет? Когда в Новгороде да Пскове посадские бунтовали.
- Вот, - перебил боярина Тимофей. - Как прознали бы мужички посадские, что настоящий царь к ним пришел, то стеной бы за меня встали. А там и шведы бы подмогли, и поляки… Эх, жалко, что поздно я туда приехал.
- Эка, - весело сказал Романов. - Хорошо, что Никону, митрополиту Новгородскому, не попался, когда он восставших-то увещевал. Вдарил бы он тебя архипастырской дланью, так и дух бы из тебя вон, из дурака.
- А кто такой митрополит, чтобы против законного царя идти?
- Глупый ты, - вздохнул боярин. - Ничего ведь ты так и не понял. Батько-то твой лавку с сукнами да с холстами держал, так? Ну, ладно-ладно, - засмеялся Никита Иванович. - Допустим, у Тимохи Акундинова батька лавку держал… Так ведь батька-то Тимошкин знал, что ежели посадские хотят у него полотна побольше брать, то нужно, значит, у купцов товара побольше и прикупать. Ну а ежели покупателям не на что или не к чему товары брать, то на хрен тогда и товар-то покупать. Так?
- Не пойму я, к чему ты клонишь, боярин? - нахмурился Тимофей. - При чем тут лавки, полотно…
- А вот при чем, - посерьезнел Никита Иванович. - Что народу-то сейчас другой царь не нужен! Понял, нет? Лжедмитрий-то потому и ко двору пришелся, что царь Борис нехорош был… Понял теперь? А ты… Ты уж прости, но нет в тебе… - замолчал боярин, пытаясь подобрать нужное слово, - чего-то такого-этакого, чего людишек-то привлекает…
- Чего эдакого? - проворчал недовольно Акундинов. - Все во мне есть.
- Ну, бабам-то ты нравишься, положим, - согласился боярин. - Только мало этого. Вон сколько у кабаков московских курв стоит, что подолы задирают, а копеечки заработанные котам своим несут. Думаешь, только от страха? Нет! Только ихним-то котам даже атаманами не стать. Тут надо таким быть, как Зиновий Хмельницкий. Ведь идут к нему люди-то, так? И на смерть за своего гетмана… А у тебя только Костка твой, пьяница. Так ведь и то верно, что Конюхов-то твой, как до допроса дошло, так еще до дыбы все рассказал.
Тимофей задумался. А ведь точно! Пусть и пьяница старый гетман, и клятвы свои нарушать горазд, а вот поди же ты… Было в нем что-то такое, что притягивало людей. Или - епископ Бенедетто в Риме…
- Ну да ладно, - сказал Романов, поднимаясь с места. - Пойду я. Стало быть, по-хорошему мы договориться не смогли. Будут тебя теперь и дальше ломать. Хотя…
Никита Иванович вышел из каморы и нарочито громко, чтобы слышал самозванец, обратился к дьяку, в смятении ждущему за дверью:
- Алмаз Иванович, - сказал боярин, величая дьяка с "вичем". - Ты на дыбу-то Тимошку больше не посылай, не стоит.
- А признание как же? - растерялся дьяк. - Он что - так и будет отпираться?
- Дак и пусть отпирается. Улик да сказок супротив него достаточно. Государю обо всем я сам доложу. Ну а нужно будет, так и ты придешь, вызовут тебя. Хотя… А чего вызывать-то? Ты теперь сам кажий божий день будешь в думе Боярской.
- Как это? - не понял дьяк.
- Начальнику твоему государь уже с неделю как приказал, чтобы он тебе новость сообщил.
- Так болен ведь Волошенинов-то, при смерти он, - посетовал Алмаз. - От государя-то он вечером уехал. А наутро слуга прибежал, сказал, что в беспамятстве Михаил Иванович.
- Ну вот ты уж прости, что новость-то такую да в узилище сообщаю, - посетовал боярин. - Ты уже, почитай, целую неделю думным дьяком ходишь! Так что причитается с тебя… - подмигнул Романов.
- Ох ты господи! - обрадовался Алмаз Иванович. - За что же честь-то такая?
- Не за этого, - сказал Романов, кивнув на дверь каморы. - Конечно, дело ты хорошее сделал. Но мелковат Тимошка, чтобы за него такие чины давали. За его поимку тебе денежная награда положена. Не упомню, правда, сколько. Не то две тысячи, не то - три. А дьяка тебе за верную службу да за посольство в Речь Посполитую, когда ты честь государеву перед шляхтой да Яном Казимиром отстоял! Так что шей, думный дьяк, бобровую шапку себе да к вызову в Думу готовься. Будем на той Думе сидеть да государю советовать, что с самозванцем делать.
Уже уходя, Никита Иванович вдруг спохватился:
- Алмаз, - повернулся он к дьяку. - Ты поручение-то митрополитово исполнил? Разузнал, есть у него на Волге родня али нет?
- Нет там у него никого, - доложил дьяк. - Из стрельцов он точно. А Акундинов - по деду так прозвался. Отец его - Демид, сын Акундинов.
- А, ну ладно, - кивнул боярин и опять собрался уходить.
- Никита Иванович, - остановил его дьяк. - А зачем митрополиту знать, из русских Тимоха или из этих, из эрзя?
- Так ведь митрополит-то наш сам из мордвы будет, - пояснил Романов. - Вот и узнавал, не земляк ли он. Кундас - "рука" по-мордовски-то. Акундинов - "безрукий" по-ихнему. Хотя… - задумался боярин. - Может, это и по-эрзянски?
- Тогда погоди-ка, - вдруг вспомнил дьяк. - А Кузьма Минин, староста нижегородский, тот, что с князем Пожарским Москву спасал? У него же фамилия-то… Помню по записям - Минин-Сухоруков. А ведь еще одна была - Анкундинов… Почти - Акундинов. Так и писали - Минин-Сухоруков-Анкундинов. Может, он тоже мордвин или эрзя?
- Может, - равнодушно кивнул боярин. - А какая разница? Мордвин ли, эрзя ли… Мой предок, говорят, вообще из Прусской земли выехал. Ну и что? Если Минин и мордвин, а Русь спасал, стало быть - русский.
- Это точно, - согласился Алмаз Иванович, вспоминая, что вроде бы и у него какие-то татары в роду были.
* * *
Казнь была назначена на первый день Великого поста. Поначалу государь был против, но бояре вместе с митрополитом Никоном убедили его, что греха тут никакого нет. Это как на войне, где враги постов не блюдут и воюют тогда, когда сподручнее.
Конюхов долго исповедовался и причащался, потому и на казнь шел просветленный и даже помолодевший. Выпросив у караульного нож, он, сколь сумел, подрезал отросшие за год заключения седые лохмы и привел в порядок клочковатую бороду.
Акундинов, сразу же отказавшись от православного попа, требовал, чтобы к нему привели кого угодно - хоть пастора лютеранского, хоть муллу или, на худой конец, римского аббата. Ну, польского ксендза, если не найдут. Удалось отыскать только муллу. Однако добродушный имам с персидского подворья, услышав, к кому его позвали, идти наотрез отказался, сообщив, что вначале нужно бы Акундинову самому решить, к какому исповеданию он хотел бы принадлежать.
Старенький батюшка, пришедший на всякий случай проводить грешника в последний путь, только тяжко вздохнул, узнав, что православие Акундинов отринул давным-давно и каяться не собирается.
- Да как же так можно? - недоумевал батюшка. - Вера-то, она что, рубаха, чтобы менять-то по своему хотению?
- А Бог-то, говорят, Он один, - слабо хохотнул Акундинов. - И турки, и иудеи, и русские в одного Бога-то верят. Только молятся ему по-разному.
- По-разному, - не стал спорить с ним священник. - Только вера-то наша, православная, тыщу с лишним лет у нас на Руси живет. Дедами-прадедами она нам завещана.
- Ну и что? - скривился Тимофей. - А может, ислам-то бы приняли, так и зажили б лучше? Вот, батюшка, представь себе - завел ты себе гарем, тогда и по чужим бабам ходить не надо! Чем плохо?
- Тьфу ты, - плюнул священник. - Кто про что, а ты о бабах…
- Ну, не только о бабах… - обиделся Тимофей. - У мусульман-то все просто: живи, как пророк ихний повелел, да пять раз в день молись и в рай попадешь… А там, в раю-то ихнем, всем мужикам по тридцать пять лет, да гурий целая куча.
- Опять ты все на баб свел… - грустно улыбнулся батюшка. - Тебе что, кроме баб, ничего в жизни не надо? Ну а коли тебе так ислам приглянулся, то чего же ты его на латынскую-то ересь поменял?
- А у католиков-то, у них хорошо! Отпущение грехов купил - и в рай! Не то что у вас: жертвуешь, жертвуешь - а попадешь ты в рай или нет, неизвестно.
- Зато у протестантов все ясно-понятно, - в тон ему сказал батюшка. - Все у тебя хорошо - значит, Богом ты избран… Так?
- Так, - горячо поддакнул Тимофей. - Не то что у вас…
- Ну а коли ты в протестанты перешел, так сам и понять должен - избран ты или нет… В рай или в ад попадешь…
- Ты, святой отец, - панибратски сказал Тимофей, - сам должен знать, что все мы в аду будем гореть! Ну, - уточнил арестант, - почти все! Ну а я-то и подавно! Хошь - раскаивайся, хошь - не раскаивайся, а мне-то только туда и дорога. Так уж лучше я в ад бегом побегу, чем шагом. Чего уж медлить-то? Глядишь, чем раньше меня черти на сковородке жарить начнут, тем раньше и закончат! Так что иди, батя, иди… Сам не мучайся да и мне не мешай.
- Ну ладно, - вздохнул батюшка, вставая. - Помолиться за твою душу грешную - помолюсь. Боюсь вот только, успею ли? Вдруг да патриарх анафеме тебя прикажет предать? Да и дойдет ли тогда молитва-то моя до Господа Бога?
Священник ушел. Тимофей, радуясь, что его оставили в покое, решил пока поспать. Когда на казнь поведут - разбудят…
От подвала, где держали узников, и до Лобного места путь недолгий. Но после дыбы Тимофей идти сам не мог, поэтому его пришлось везти в санях. Рядом, как собачка, плелся Конюхов.
- От ведь, сердечный, уж и сам-то идти не может, - пожалела Тимоху какая-то купчиха. - Как же можно-то, живого-то человека?
- Мало ему, злыдню, - отозвался из толпы коротконогий мужик в добротной шубе. - Он себя царем называл да поляков на нас науськать хотел.
- Чо врешь-то?! - окрысился на коротышку толстый горожанин в затрапезном стрелецком кафтане. - Не ляхов он хотел навести, а турок с татарами!
- Слышь, мужики, а может, и вправду - царь? - вполголоса поинтересовался молодой мужик. - Был бы простой мужик, так ведь не пытали бы так, а сразу - повесили…
- Да какой он царь! - засмеялся стрелец. - Это ж Тимоха Акундинов, подьячий беглый. Проворовался, гаденыш, да и убег.
- А чо проворовался-то? - заинтересовалась купчиха.
- Да говорят, - охотно сказал толстяк, - из царской конюшни лучшего жеребца увел да цыганам и продал. А деньги он вместе с Косткой пропил. Во-он он, Костка-то, рядом с санями плетется! Мы с ним как-то в кабаке пили. Так он, сволочь такая, денгу у меня занял, да так и не отдал, - пожаловался толстяк.
- Сходи да попроси! - весело заржали в толпе, на что стрелец обиженно плюнул, заявив: - Вот больше никому ни денги, ни полушки в долг не дам!
- Да уж ладно, - примирительно сказал монах, бывший в толпе. - Прости ты его! На смерть, чай, человек идет! Христос-от врагов даже прощать велел…
Какой-то мальчишка попытался слепить снежный комок, но снег был сухой. Потом, подхватив с земли конское яблоко, бросил его в Тимоху. Легкий кругляш не долетел, а постреленок был немедленно ухвачен за ухо кем-то из мужиков и с приговором: "Ты что, гаденыш, не видишь - люди на казнь идут!" был отведен к родителям. Отец мальчишки, закрасневшись то ли от холода, то ли от стыда, дал ребенку такого леща, что тот сел на снег и заревел. Мать, бывшая рядом, вместо того чтобы утешить сыночка, сказала: "Поскули мне еще, поскули! Домой-то придем, так я тебе еще задам!"
Продравшись сквозь толпу москвичей, которые восприняли казнь как нежданное развлечение, сани подъехали к эшафоту, где уже стоял боярин Романов, назначенный командовать казнью, и незнакомый палач. Тот, что пытал друзей-приятелей, приболел, а поручить такое важное дело подручному побоялись - вдруг чо-нить да напортачит! Ну, так Россия-матушка - страна большая, и палач-то всегда найдется…
Никита Иванович, боярин Романов, дождавшись, пока приговоренных к казни поднимут на помост, собственноручно развернул грамоту и стал читать:
- Мы, великий государь царь всея Руси и великий князь Алексей Михайлович, приговорили. В минувшем семь тыщ пятьдесят втором году обокрали нашу царского величества казну Тимошка Акундинов да Костка Конюхов, которые от наказания смертию бежали в Польшу и Литву и вызывали смуту у государей. Вышепомянутый Тимошка Акундинов бежал также в Константинополь и там принял мусульманство. Находились они также в войске генерала казацкого Богдашки Хмельницкого…
Сказка о вине Тимофея Акундинова читалась долго. Конюхова обвинили лишь в том, что помогал самозванцу и написал тому злосчастную бумагу. Теперь оставалось главное - объявить наказание.
- Ну, с этого вон начнем! - показал боярин Романов на Конюхова.
Два стрельца подхватили его под руки и подвели к плахе. Костка, посмотрев на лежавшего на помосте Тимофея, прошевелил одними губами что-то вроде: "Прости меня, Тимошенька!", перекрестился, встал на колени и положил голову на плаху - толстый чурбак с выемкой в середине…
- Костке Евдокимову, сыну Конюхову, такой приговор… - сделал паузу Никита Иванович, - так как он добровольно во всем признался и вина его не столь уж велика, то подарить ему жизнь. Но! - вздел боярин вверх шуйцу. - За нарушение присяги государю надлежит ему отрубить три пальца на правой руке и сослать в Сибирь навечно…
Конюхов, уже простившийся с жизнью, заплакал, как младенец. Потом, подняв седую голову с колоды, повернулся к боярину и что-то пробормотал…
- Чего говоришь-то? - спросил Романов, подходя поближе.
- Говорю, - сказал Костка шепотом, но услышали его все, - что лучше уж голову мне отрубите! Чем же я креститься-то буду?
- Креститься? - не сразу понял Никита Иванович, а когда до него дошел смысл сказанного, боярин ненадолго задумался и приказал кату: - Левую руку руби!
Народ в толпе заахал, восхищаясь добротой боярина.
- А государь-ить боярина-то и наказать может… - в задумчивости проговорил толстый стрелец. - Ну-ко, царский приказ нарушить…
- Не будет! - авторитетно изрек монах. - Тут ведь такое дело, что и взаправду, а чем крестится-то мужик? А государь наш понятливый!
- Не, все равно наказать надо! - убежденно сказал стрелец. - А то что же получается? Велел государь правую руку рубить, а рубят - левую!
- Ну, - пожал плечами инок. - Может, вначале-то государь и накажет, а потом - простит.
Конюхов положил руку на плаху и отвернулся, чтобы не видеть, как палач заносит топор. Приготовившись к боли, он даже и закричать-то не успел, потому что топор был острый, а палач - умелый… Два пальца остались лежать на плахе, а один улетел в толпу…
- Вот, возьми! - крикнул кто-то из москвичей, поднимая палец и бросая его обратно.
Конюхов, стоя на коленях, бессмысленно смотрел на свою левую руку, где осталось только два пальца. Посмотрел, как из раны хлещет кровь, и только тогда протяжно завыл…
Один из стрельцов, собрав пальцы, вложил их в здоровую руку Костки и, поднимая того с колен, добродушно сказал: - Возьмешь да похоронишь потом пальчики-то… - потянул он Конюхова за плечо, приговаривая: - Будет орать-то! Пошли давай. Тут самозванца рубить будут, а мы мешаем. Счас мы рану-то прижгем, чтобы антонов огонь не кинулся…
Стоящий среди зрителей иноземец, не расслышавший или не понявший последних слов о наказании Конюхова, спросил у народа:
- Кута тьеперь его пошльють? В тьюрму?
- В Сибирь мужика сошлют волкам да медведям на радость, - объяснил иноземцу парень в короткой беличьей шубе и круглой шапочке.