Венера устремилась к мужу
Все прелести у ней наружу.Кому что вздумается – сразу
Появится, как по приказу
И так далее. Возьмите любую десятистрочную строфу "Энеиды" – всюду то же преображение переводчика в автора, в создателя русских поэтических ценностей. Вот, например, как звучит у Потаповой знаменитое воззвание Энея к Зевесу:
Небось, проклятый старичище,
С небес на землю не сойдешь!
Ругнул бы я тебя почище,
Да ты и усом не моргнешь.
Придется пропадать мне, видно!
И как тебе, Зевес, не стыдно?
Людских не замечаешь мук!
Иль на глазищи сели бельма?
Чтоб ты ослеп навеки, шельма!
Ведь я тебе как будто внук!
Особенно удались переводчице те страницы поэмы, где изображается ад. Здесь у нее много счастливых находок, вполне передающих стилистический строй украинского подлинника. Эней и Сивилла приблизились к Стиксу:
Уж пекло было недалечко,
Но путь им пересекла речка.
У причала был перевозчик, "засаленный старичина" Харон. Он,
…многолюдством не смущенный,
Обкладывал народ крещеный,
Как водится в шинках у нас.
Но в конце концов смилостивился, и путники вошли в демократическое деревенское пекло:
Панов за то и мордовали
И припекали в свой черед,
Что людям льготы не давали,
На них смотрели, как на скот.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Лгуны лизали сковородку.
Дрожащим за свое добро
Богатым скрягам лили в глотку
Расплавленное серебро.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Головорезы, прощелыги,
Бродяги, плуты, болтуны,
Все сводники и забулдыги,
Гадальщики и колдуны.
Разбойники и живодеры,
Мошенники, пропойцы, воры
Кипели в огненной смоле.
Конечно, в понятие стиля должна входить также большая или меньшая текучесть поэтической речи, обусловленная в первую голову ее синтаксическим строем. Здесь опять-таки сказывается незаурядная сила Потаповой: стих ее струится легко и свободно, в нем нет тех опухолей и вывихов синтаксиса, которые неизбежно встречаются у переводчиков, гоняющихся за призраком формалистической точности. Те почти всегда обрекают свой стих на косноязычную дикцию.
Таким косноязычием нисколько не страдает Потапова. Ее стих по своей живой и естественной дикции равен украинскому подлиннику. Ее перевод "Энеиды" хочется читать и перечитывать вслух:
Не унывайте, молодицы,
Я вам отличный дам совет!
И белолицые девицы
Теперь избавятся от бед.
Доколе нам сидеть над морем?
За горе мы отплатим горем!
Сожжем постылые челны.
Тогда мужья – как на приколе:
Куда деваться? Поневоле
Они прижаться к нам должны!
Богатый словарь нужен переводчику именно для того, чтобы переводить не дословно. Здесь своеобразный парадокс диалектики: если хочешь приблизиться к подлиннику, отойди возможно дальше от него, от его словарной оболочки и переводи его главную суть: его мысль, его стиль, его пафос (как выражался Белинский). Не букву буквой нужно воспроизводить в переводе, а (я готов повторять это тысячу раз!) улыбку – улыбкой, музыку – музыкой, душевную тональность – душевной тональностью.
И сколько предварительной работы приходится порою проделывать над иностранными текстами, чтобы впоследствии в процессе перевода найти подлинные, вполне адекватные (а не приблизительные) эпитеты для изображаемых в тексте предметов и лиц. Такой предварительной работы настойчиво требует Р. Райт-Ковалева, передавая свой опыт молодым переводчикам. При этом она приводит поучительный эпизод.
Недавно ей пришлось работать над книгой "Деревушка", первой частью трилогии Фолкнера. "В этом романе, – рассказывает она, – впервые появляется героиня всей трилогии Юла Уорнер. Она пока еще ребенок, рано созревшая девочка, ленивая, пассивная, медлительная. Переводчики романа сначала упустили, что в этой девочке уже дремлет будущая "Елена Прекрасная" – неотразимое воплощение "вечной женственности", почти языческое божество. Из-за этой забывчивости лексика была взята более "сниженная" и образ будущей Елены упрощен и огрублен.
В чем тут заключалась работа редактора? Конечно, не в том, чтобы править перевод. Мы обсудили всю "линию" Юлы, так сказать, сделали ее портрет во всех деталях, и сразу появилась другая интонация, другой ряд слов: губы стали не "толстые", а "пухлые", походка не "ленивая", а "с ленцой" и кожа не "бесцветная", а "матовая". Никаких "вольностей" мы себе не позволили: но по-английски слова "husky voice" могут относиться и к пьяному матросу (тогда это "хриплый голос"), и к неземной красавице – тогда голос может стать, смотря по контексту, грудным или сдавленным, глухим, придушенным и даже невнятным. И оттого, что талантливые переводчики, прислушавшись к советам редактора, увидели эту неулыбчивую, медлительную и спокойную красавицу именно так, как ее видел Фолкнер, отбор слов пошел по другому руслу – и Юла посмотрела на мир "волооким" взором, а не "коровьими" глазами".
Отбор синонимов находится в постоянной зависимости от той концепции, которую составил себе переводчик путем предварительного изучения фигурирующих в переводимом тексте предметов, людей и событий.
IV
Переводчики часто попадают впросак из-за того, что им остаются неведомы самые элементарные идиомы и прихоти чужого языка. Следовало бы составлять особые словари таких языковых причуд.
В этих словарях было бы указано, что "tall hat" отнюдь не "шляпа с высокой тульей", а цилиндр, что "evening dress" – не вечерний туалет, а фрак, что "fair girl" не столько красавица, сколько блондинка, что "traveller" часто коммивояжер, а не путник, что "minister" чаще всего не министр, а священник и что "genial" отнюдь не гениальный.
В книге Ч. Ветринского "Герцен" на странице 269 приведена цитата из лондонского журнала "Critic" за 1855 год: "Высшие достоинства Герцена – его гениальный дух". Конечно, это вздор. Читателю не следует думать, что англичане уже в 1855 году догадались о гениальности Герцена. В подлиннике, должно быть, сказано: "genial spirits", то есть открытая душа, сердечность, приветливость. Ветринский, не зная идиомы, превратил сдержанный комплимент в восторженную похвалу.
Впрочем, я знаю перевод, где "оспа" ("small-pox") оказалась "маленьким сифилисом".
Если собрать те ошибки, которые попались мне в течение месяца при чтении английских книг, переведенных на русский язык, получится приблизительно такая таблица:
Broad axe – не "широкий топор", но плотничий топор.
Red herring – не "красная селедка", но копченая.
Dago – не "дагомеец", но итальянец, живущий в Америке. В устах американца – "итальяшка".
Sealing-wax – не "восковая печать", но сургуч.
Night – не только "ночь", но и вечер, и это чаще всего.
China – не только "Китай", но и фарфор.
Highwayman – не столько "высокий путник", сколько разбойник.
Old George – не столько "старый Джордж", сколько дьявол.
Tower of Babel – не "башня Бабеля", а Вавилонская башня. В одном переводе романа Голсуорси читаем: "О, башня Бабеля! – вскричала она".
Compositor – не "композитор", но типографский наборщик. В приключениях Шерлока Холмса, изданных "Красной газетой", знаменитый сыщик, увидев у кого-то выпачканные типографскою краскою руки, сразу догадывается, что этот человек… композитор!
Месяц миновал, но ошибки нисколько не реже продолжали бросаться в глаза.
Chair – не только "кресло", но и кафедра. Когда, во время какого-нибудь митинга, англичане обращаются к председателю, они кричат ему: "chair! chair!", и тогда это слово нужно переводить "председатель". Я так и перевел это слово в романе "Жив человек" Честертона. Другой переводчик того же романа передал это восклицание: "кресло! кресло! кресло!" И, должно быть, сам удивился, почему его герой кричит бессмыслицу.
Public house (буквально: публичный дом) у англичан отнюдь не притон для распутства, а всего лишь скромная пивная.
Complexion – не "комплекция", но цвет лица.
Scandal – скандал, но чаще всего злословие, сплетня.
Intelligent – не интеллигент, но просто смышленый.
Когда жена Поля Робсона сказала по московскому телевидению, что внучонок у нее неглупый ребенок, невежда-переводчик заставил ее назвать малыша интеллигентом.
Странно прозвучало ее заявление:
– Мой крохотный внук – интеллигент.
Novel – не "новелла", а роман.
Gross – не "великий", но грубый, постыдный, отталкивающий.
Переводчик избранных рассказов Р. Киплинга, вышедших под редакцией Ивана Бунина, не понял этого слова и переводил его то "большой", то "колоссальный".
Переводчик "Домби и сына", не догадываясь, что "sweetheart" есть просто ласковое слово ("милый", "милая"), перевел: "общая (!) услада нашего сердца". Переводчики с французского не отстают от переводчиков с английского. Оказывается, не все из них знают, что:
Le pont (на пароходе) – не "мост", но палуба.
La trompe des journaux – не "газетный рожок", но выкрики газетчиков.
La poudre – не "пудра", но пыль. Между тем, по словам М. Горького, один переводчик напечатал о старике пролетарии: "Покрытый пудрой и мрачный". Можно подумать, что каждый безработный во Франции употребляет парфюмерию Коти.
Les grains de beaute – не "проблески красоты", но родинки.
Le trousseau de clefs – не "целое приданое ключей", как выразился один переводчик Золя, а всего только связка ключей.
L’adresse de singe – не "обезьяний адрес", а ловкость обезьяны.
Точно так же peler des regimes de bananes отнюдь не значит "перевернуть вверх дном обычную жизнь бананов", а "снимать кожуру с бананов".
Le plongeur a l'hotel – не "пловец в гостинице", но судомойка.
Французское artiste, равно как и английское artist, – не "актер", но живописец.
Все эти промахи подмечены мною в середине двадцатых годов при чтении тогдашних переводов с французского. Теперь такое изобилие ошибок немыслимо. Но все же они порою встречаются, главным образом у неопытных молодых переводчиков, может быть потому, что еще слишком мало словарей иноязычных фразеологизмов, идиом и т.д.
Глава пятая
Стиль
Перевод что женщина: если она красива, она неверна, если верна – некрасива.
Гейне
I
В том-то и дело, что сам по себе богатый словарь есть ничто, если он не подчинен стилю переводимого текста.
Накопляя синонимы, переводчик не должен громоздить их беспорядочной грудой. Пусть четко распределит их по стилям, ибо каждое слово имеет свой стиль – то сентиментальный, то пышно-торжественный, то юмористический, то деловой. Возьмем хотя бы глагол умереть. Одно дело – умер, другое – отошел в вечность, скончался, еще иное – опочил, или заснул навеки, или заснул непробудным сном, или отправился к праотцам, преставился, а совсем иное дело – издох, околел, скапутился, загнулся, отдал концы, окочурился, дал дуба, сыграл в ящик и т.д.
Академик Щерба делил язык на четыре стилистических слоя:
Торжественный – лик, вкушать.
Нейтральный – лицо, есть.
Фамильярный – рожа, уплетать.
Вульгарный – морда, жрать.
Искусство переводчика в значительной мере заключается в том, чтобы, руководствуясь живым ощущением стиля, из разнохарактерных и многообразных синонимов, распределенных по группам, выбрать именно тот, который в подлиннике наиболее соответствует синониму, входящему в такую же группу.
Если вам предложена строка:
Светловолосая дева, отчего ты дрожишь?
(Blonde Maid, was zagest du?),
а вы переведете ее:
Рыжая девка, чего ты трясешься? –
точность вашего перевода будет парализована тем, что все четыре синонима вы заимствовали из другой группы.
Точно также вы разрушите стиль переводимого текста, если возьмете строку:
Ох, тяжела ты, шапка Мономаха! –
и переведете ее такими словами:
Ох, как меня давит Рюрикова фуражка!
Буйно-пророческий, яростный стиль Карлейля невозможно передавать словами биржевого отчета или нотариального акта.
Тот, кто нечувствителен к стилю, не вправе заниматься переводом: это глухой, пытающийся воспроизвести перед вами ту оперу, которую он видел, но не слышал.
Излечиться от этой глухоты не поможет никакая ученость. Здесь нужен хорошо разработанный эстетический вкус, без которого всякому переводчику – смерть. Нельзя сомневаться в глубокой учености знаменитого филолога Фаддея Зелинского: это был европейски авторитетный исследователь античного мира. Но отсутствие литературного вкуса делало его нечувствительным к стилю прославляемой им античной поэзии. И оттого все его переводы – с изъяном. Прочтя, например, у Овидия простые и простодушные слова Пенелопы, обращенные к Улиссу-Одиссею:
Certe ego quae fueram te discedente puella.
Protinus ut venias, facta videbor anus, –
то есть: "Конечно, я, которая была при твоем отъезде девушкой (молодой женщиной), покажусь тебе, если ты сейчас вернешься, старухой", – Зелинский дает в переводе такой отвратительно кудрявый модерн:
Я же красотка твоя… приезжай хоть сейчас,
и ты скажешь,
Что моей юности все уж облетели цветы.
"Не думаем, чтобы переводчик имел право сочинять за Овидия метафору "облетели цветы юности"", – мягко замечает по этому поводу Валерий Брюсов. Мягкость едва ли уместная: тут дело не только в метафоре; даже нервическое надсоновское многоточие в середине первой строки, даже эта залихватская "красотка" есть, конечно, ничем не оправданный поклеп на Овидия. У Фета в переводе шекспировского "Юлия Цезаря" жена с упреком говорит своему мужу:
…Невежливо ты, Брут,
Ушел с моей постели, а вечор,
Вскочив из-за трапезы, стал ходить…
Критика тогда же отметила разностильность этого трехстишия, несовместимость, неслаженность его стилистических красок. "Какое странное соединение в трех стихах трех слов с совершенно различными оттенками – светским, простонародным и торжественным: невежливо, вечор и трапеза!"
У каждой эпохи свой стиль, и недопустимо, чтобы в повести, относящейся, скажем, к тридцатым годам прошлого века, встречались такие типичные слова декадентских девяностых годов, как настроения, переживания, искания, сверхчеловек. Поэтому я считаю дефектом перевода "Путешествия Гулливера", сделанного А. Франковским, именно введение слов, ярко окрашенных позднейшей эпохой: талантливый, настроения и т.д.
Англичанину Джеку или шотландцу Джоку нельзя давать наименование Яша, окрашенное русским (или еврейским) бытовым колоритом. Между тем именно так поступила Каролина Павлова при переводе баллады Вальтера Скотта и тем погубила весь перевод (почти безукоризненный в других отношениях). Дико читать у нее в шотландской балладе про шотландскую женщину:
Но все же слезы льет она:
Милее Яша ей.
Впрочем, под стать этому шотландскому Яше, у нас существует француженка Маша, в которую переводчик пятидесятых годов превратил знаменитую Манон Леско.
Утешительно знать, что ни "Маши", ни "Яши" нынче уже не допустит в свой текст ни один переводчик.
В переводе торжественных стихов, обращенных к Психее, неуместно словечко сестренка.
В одном из недавних переводов мистической элегии Эдгара По "Улялюм", насыщенной таинственно жуткими образами, есть такое обращение к Психее:
Что за надпись, – спросил я, – сестренка,
Здесь на склепе, который угрюм?
В подлиннике, конечно, сестра. Назвать Психею сестренкой – это все равно что назвать Прометея – братишкой, а Юнону – мамашей. Невозможно, чтобы итальянские карабинеры или британские лорды говорили: тятенька, куфарка, вот так фунт, дескать, мол, ужо, инда, ась…
Переводчица Диккенса М.А. Шишмарева напрасно влагает в уста англичанам русские простонародные слова. Странно читать, как британские джентльмены и леди говорят друг другу: "И мы не лыком шиты…", "Батюшки!", "Пропала моя головушка!", "Тю-тю!"
И даже (незаметно для себя) цитируют стихи Грибоедова, вряд ли очень популярные в Англии:
"Я это делаю с толком, с чувством, с расстановкой".
Когда герои Диккенса поют:
"Иппи-дол-ли-дол, иппи-дол-ли-дол, иппи-ди", – Е.Г. Бекетова переводит:
"Ай люли! ай люли! Разлюлюшеньки мои".