– Ну, в последнее время у нас было не так уж много забот, зато теперь их очень много и с избытком.
Там, где у Гоголя сказано: "Эк, куда хватили!" – у мистера Герни читаем:
– Конечно вы захватили значительную часть территории.
Мудрено ли, что, читая такой перевод, иностранцы при всем желании не могут понять, почему же русские люди считают этого унылого автора одним из величайших юмористов, какие только существовали в России, почему, хотя николаевская кнутобойная Русь отодвинулась в далекое прошлое, "Ревизор" воспринимается нами не как исторический памятник, а как живое произведение искусства.
Как бы для того, чтобы окончательно уничтожить в своем переводе колорит эпохи и страны, переводчик заставляет Хлестакова сказать об одном из тогдашних российских романов:
"Бестселлер"!!!
Мистер Герни далеко не всегда понимает идиомы переводимого текста, но, повторяю, если бы даже он не сделал ни единой ошибки, если бы он даже не прибегал к отсебятинам, все равно это был бы ошибочный перевод "Ревизора", так как в нем не передан стиль гениальной комедии.
Я нарочно взял для примера работу одного из наиболее квалифицированных мастеров перевода.
Кроме "Ревизора", мистер Герни перевел "Отцов и детей", "Трех сестер", "Слово о полку Игореве", "Шинель", "Гранатовый браслет", "На дне", стихотворения Пушкина, Маяковского, Блока, а в последнее время в Нью-Йорке вышла составленная им "Антология советских писателей".
Повторяю: это деятельный и дельный литературный работник, и показательно, что даже он спасовал, когда дело дошло до воссоздания просторечного стиля.
Возьмем хотя бы сделанный им перевод "Мертвых душ", который у него озаглавлен "Путешествия Чичикова, или Домашняя жизнь старой России". Перевод этот вышел в 1924 году в издательстве нью-йоркского "Клуба читателей" ("Chichikov’s Journeys, or Home Life in Old Russia").
Нельзя не отнестись с уважением к этому большому труду. "Мертвые души" переведены Бернардом Герни гораздо лучше, чем "Ревизор". Найдено много эквивалентных речений, недоступных другим переводчикам.
И все же те причудливые, яркие, выхваченные из самой гущи народной слова-самоцветы, которыми славится гениальная лексика Гоголя, стали у переводчика тусклыми и утратили свою самобытность.
Гоголь, например, говорит:
"Омедведила тебя захолустная жизнь". У переводчика банальная гладкопись: "Вы превратились в медведя из-за своей жизни в глуши" (179).
Гоголь:
"Поезжай бабиться с женой".
Мистер Герни:
"Ступай и проведи приятное время со своей женой" (65).
Гоголь:
"Ах, какие ты забранки пригинаешь".
Мистер Герни:
"Какую ты произносишь ужасную брань" (44).
У Гоголя Чичиков, забрызганный грязью, раздевается и отдает Фетинье "всю снятую с себя сбрую".
У мистера Генри сбруя превратилась в "одежду" (garments, 37).
Такое обесцвечивание, опреснение Гоголя происходит на всем протяжении поэмы. Убытки иноязычных читателей "Мертвых душ" неисчислимы. Особенно горько, что такой же убогой банальщиной заменены в переводе не только слова, но и целые фразы Гоголя. Мы с детства привыкли восхищаться таким, например, гоголевским дифирамбом искусству сапожника:
"Что шилом кольнет, то и сапоги, что сапоги, то и спасибо!"
И можно представить себе, как возмутился бы Гоголь, если бы мог предвидеть, что эта крылатая фраза, ставшая у нас поговоркой, будет представлена зарубежным читателям так:
"Проткнет своим шилом кусок кожи, и готова для вас пара сапог, и нет такой пары, за которую вам не хотелось бы поблагодарить" (83).
И не обидно ли, что другая лаконичная русская фраза:
"Ведь предмет просто: фу-фу" – превратилась у переводчика в такое уныло-канительное сочетание слов:
"Ведь обсуждаемое нами дело имеет не более содержания (substance), чем дуновение воздуха!" (89).
Если лучшие переводчики считают себя вправе так коверкать гоголевский стиль, что же сказать о худших? Худшие в своем презрении к этому стилю доходят до такого цинизма, что, например, встретив у Гоголя незабвенное словечко Плюшкина о каком-то чиновнике:
"Мы были с ним однокорытниками", переводят без зазрения совести:
"Мы были с ним мальчуганами" ("We were boys together").
Вообще иностранные переводчики русских писателей не выработали до настоящего времени сколько-нибудь устойчивых принципов для воспроизведения на своем языке тех разнообразных систем просторечия, с которыми им приходится сталкиваться при переводе Гоголя, Лескова, Салтыкова-Щедрина, Чехова, Леонова, Шолохова.
Что, например, могут подумать французы о "чародее русского языка" Николае Лескове, если им случится прочитать его шедевр "Тупейный художник" в переводе на французский язык, исполненном в 1961 году Алисой Оран и Гарольдом Люстерником? (Тут на скамью подсудимых усаживают и этих мастеров перевода.)
В подлиннике верно передана языковая манера бывшей актрисы крепостного театра, фразеология которой то и дело отходит от общепринятых грамматических норм. В этих прихотливых нарушениях норм, в этих трогательно комических беззакониях речи – вся художественная ценность лесковской новеллы, вся ее прелесть и жизненность, а переводчики, заставив старуху крестьянку изъясняться на бесцветном наречии плоховатых французских учебников, тем самым начисто ограбили Николая Лескова, отняли у него то великое его мастерство, которое Горький назвал "чародейством". Кому нужен ограбленный, безъязыкий, фальшивый Лесков, не имеющий ничего общего с подлинным?
Героиня рассказа говорит, например:
"Граф… был так страшно нехорош через свое всегдашнее зленье".
Здесь, в этом кратком отрывке, два отклонения от нормы: во-первых, вместо "некрасив" говорится "нехорош", во-вторых, вместо: "из-за своей раздражительности" сказано "через свое зленье", а переводчики, не обращая внимания на эти причуды лесковского стиля, считают вполне адекватной русскому тексту такую банальную гладкопись:
"Граф… был так ужасно некрасив (!), потому что, будучи постоянно разгневан (!)…"
Рассказав про эту жестокую расправу французских переводчиков с русским писателем, критик справедливо замечает:
"Н. Лесков в переводе отсутствует… Снято (то есть уничтожено. – К.Ч.) все своеобразное, неожиданное, стилистически острое".
Главная причина этой жестокой расправы с Лесковым – скудный язык переводчиков, лишенный всяких простонародных примет.
– Пусть подсудимые, – говорит прокурор, – не вздумают сослаться на то, что их языки не имеют ресурсов для перевода русской поэзии и прозы. Этот довод очень легко опровергнуть, отметив те несомненные сдвиги, которые в последнее время происходят в практике английских и французских мастеров перевода, пытающихся воссоздать на своем языке произведения русской словесности. Стихотворения Пушкина, Лермонтова, Алексея Толстого в переводе покойного Мориса Бэринга, строфы "Евгения Онегина", переведенные Реджинальдом Хьюиттом (Hewitt), весь "Евгений Онегин", переведенный Уолтером Арндтом, Юджином Кейденом, Бэбетт Дейч и др., Александр Блок, Валерий Брюсов, Шолохов, Бабель и Зощенко в переводе даровитой плеяды молодых переводчиков, переводы стихов Андрея Вознесенского, сделанные известным поэтом-эссеистом У.Г. Оденом (Auden), – все это является бесспорным свидетельством, что в Англии и в США уже приходит к концу период ремесленных переводов российской словесности, от которых в свое время пришлось пострадать Льву Толстому, Достоевскому, Чехову. Все эти новые переводы показывают, что английский язык вовсе не так неподатлив для перевода русской поэзии и прозы, как можно подумать читая торопливые изделия иных переводчиков…
Не забудем, что сейчас у переводчиков, английских и русских, есть могучее подспорье – двухтомный "Англо-русский фразеологический словарь" Александра Кунина, где собраны бесчисленные фразеологические единицы, устойчивые словосочетания современной английской речи, часто очень картинные, неожиданно яркие.
Например "мертвый кролик" означает у американцев гангстера, головореза, а "ступай и снеси яйцо" означает у них "проваливай", а "идолы пещерные" означают у англичан – предрассудки, а "украсть живот, чтобы прикрыть себе спину" – взять в долг у одного, чтобы заплатить другому. Все эти причуды живой человеческой речи, часто остроумные, отклоняющиеся от общепринятых языковых норм, чрезвычайно облегчают переводчику труд отыскания красочных эквивалентов русского просторечия.
Горячая речь прокурора произвела впечатление. Уж очень неопровержимы те факты, которые она изобличает.
Многим из публики даже почудилось, будто дело подсудимых проиграно. Что может сказать адвокат в их защиту?
VII
Суд. – Речь адвоката.
Но адвокат нисколько не смущен. Вид у него уверенный. Да и подсудимые не падают духом.
Адвокат начинает свою речь издалека.
– Да, – говорит он, – в принципе никоим образом нельзя оправдать отказ того или иного переводчика от воспроизведения всевозможных жаргонов, диалектов, арго, а также разных индивидуальных особенностей человеческой речи, заключающихся в отступлениях от норм литературного стиля. Прокурор совершенно прав: вводя нормативные формы туда, где их нет, переводчики словно водой смывают с изображаемых автором лиц самые яркие краски. Ведь речевая характеристика – одно из наиболее сильных изобразительных средств, и отказаться от нее – это действительно значит превращать живых, живокровных людей в бездушные восковые фигуры.
Да, в принципе с этим нельзя не согласиться.
Но что же делать переводчикам на практике? Ведь недаром лучшие наши мастера перевода грешат тем же самым грехом, в каком прокурор обвиняет их зарубежных собратьев.
Вспомните милого Джима из романа Марка Твена "Гекльберри Финн". В подлиннике вся его речь – богата отклонениями от нормы. На каждую сотню произнесенных им слов приходится (я подсчитал) четыре десятка таких, которые резко нарушают все нормы грамматики. Вместо going говорит он a-gwyne, вместо dogs – dogst, вместо I am – I is и т.д. и т.д.
– Как воспроизвести эти искажения по-русски? – язвительно обращается адвокат к прокурору. – Каким образом дать русскому читателю представление о том, что речь простодушного Джима вся разукрашена яркими красками живого и живописного простонародного говора?
Неужели ввести в перевод такие словечки, как очинно, ась, завсегда, жисть, куфарка, калидор, обнаковенно, идёть?
Это было бы нестерпимой безвкусицей.
Переводчица романа Н. Дарузес уклонилась от такого варварского коверканья слов – и хорошо поступила, так как все эти ась и куфарка придали бы Джимовым речам рязанский или костромской колорит, нисколько не соответствующий лексике и фразеологии негров, проживавших в XIX веке на берегах Миссисипи.
Джим в переводе Дарузес вполне владеет интеллигентской, безукоризненно правильной речью, и советские читатели ничего не потеряли от этого.
(Голоса в публике: "Нет, нет, потеряли!…", "Нет, не потеряли!" Звонок председателя).
Но адвокат по-прежнему невозмутимо спокоен:
– Прокурору очень легко говорить: "переводите просторечие просторечием", но пусть попробует применить этот демагогический лозунг на практике. У него решительно ничего не получится или получится вздор. Как, в самом деле, должны были поступить те мастера перевода, на которых он обрушился с таким неистовым пафосом? Передать крестьянско-солдатско-тюремный жаргон жаргоном уэссекских фермеров Томаса Харди? Или наречием валлийских крестьян?
И как поступить переводчикам рассказов Лескова? Передать причуды лесковского стиля жаргоном провансальских виноделов? И можно ли надеяться, что найдется искусник, способный правильно воссоздать в переводе стилистику "Трех солдат" Редьярда Киплинга, из которых один говорит на англо-шотландском наречии, другой – на англо-ирландском, а третий – на уличном жаргоне восточного Лондона?
Нет, вопрос о воспроизведении на родном языке чужих жаргонов, диалектов, арго – вопрос очень трудный и сложный, и его не решить с кондачка, как хотелось бы моему оппоненту. И я приглашаю его всмотреться в это дело поглубже.
Защитник берет со стола какую-то нарядную книгу:
– Вот, не угодно ли ему поразмыслить над тем предисловием, которое Марк Твен предпослал своему "Гекльберри". Оно написано, так сказать, на страх переводчикам. Из него они могут с глубокой печалью узнать, что в этом романе американский писатель использовал целых семь разнообразных жаргонов:
1) жаргон миссурийских негров;
2) самую резкую форму жаргонов юго-западных окраин;
3) ординарный жаргон южного района Миссисипи;
4–7) и, кроме того, четыре вариации этого жаргона.
Будьте вы хоть талантом, хоть гением, вам никогда не удастся воспроизвести в переводе ни единого из этих семи колоритных жаргонов, так как русский язык не имеет ни малейших лексических средств для выполнения подобных задач. Переройте весь "Словарь русского языка" С.И. Ожегова – от слова абажур до слова ящур, – вы не сыщете ни одного эквивалента ни для говора негров, живущих в южном районе Миссисипи, ни для любой из его четырех вариаций. В нашем языке, как и во всяком другом, не найти никаких соответствий тем изломам и вывихам речи, которыми изобилует подлинник.
Здесь каждого переводчика, даже самого сильного, ждет неизбежный провал. Здесь не помогут ни засупонить, ни дескать, ни ась, ни зазноба.
Героиня мопассановской "Одиссеи проститутки" говорит в подлиннике v’la вместо voila, ben вместо bien, parlions вместо parlais, то есть то и дело отклоняется от правильной речи. Передать эти отклонения переводчик совершенно бессилен.
Чтобы предотвратить неудачу, у переводчиков есть единственный путь: смиренно пойти по стопам мастеров, начисто отказавшихся воспроизводить в переводе простонародную речь. Так и перевела "Гекльберри Финна" Н. Дарузес – чистейшим, правильным, нейтральным языком, не гонясь ни за какими жаргонами.
И хорошо сделала! Очень хорошо! Превосходно!
(Голоса в публике: "Нет, плохо!", "Нет, отлично!" Звонок председателя.)
Сейчас передо мной "Гекльберри", выпущенный Детгизом в ее переводе с прелестными рисунками Горяева, и, в сущности, какое мне дело, что в подлиннике вся эта книга от первой до последней страницы написана от лица полуграмотного, темного, диковатого малого, не имеющего никакого понятия о правильной речи. В переводе этот "дикарь" говорит книжным, грамматически правильным языком культурных, интеллигентных людей. Правда, это выходит иногда как-то странно: читаешь, например, сделанное им описание природы, и кажется, что читаешь Тургенева: "Нигде ни звука, полная тишина, весь мир точно уснул…" – и т.д. Но разве дело в таких мелочах? Разве эти мелочи помешали советским читателям, особенно детям, полюбить твеновский роман всей душой? Они читают именно этот перевод с восхищением и не требуют никакого другого. И их любовь к этой книге нисколько не меньше, чем любовь заокеанских детей, которые читают ее в подлиннике.
Тут адвокат надолго умолкает. Нисколько не торопясь, он деловито раскладывает у себя на столе небольшие зеленые томики – романы Диккенса в издании Гослитиздата – и сообщает о них одно прелюбопытное свое наблюдение. Оказывается, у Диккенса в каждом романе действует какой-нибудь "человек из низов" с плебейской, неотесанной, но очень выразительной речью. И (знаменательно!) все наши лучшие переводчики Диккенса передают их цветистую простонародную речь почти правильной бескрасочной гладкописью!
– Одним из наиболее талантливых, авторитетных и опытных мастеров перевода, – говорит адвокат, – справедливо считается Мария Лорие. Ей принадлежит перевод романа Диккенса "Большие надежды". Очень художественный перевод, образцовый. Но вот в романе появляется каторжник Мэгвич, вульгарный дикарь, речь которого вполне выражает его грубую психику. А в переводе Марии Лорие он говорит почти литературно.
"– Милый мальчик, – говорит он, – и вы, товарищ Пипа, я не стану рассказывать вам мою жизнь, как в книжках пишут или в песнях поют, а объясню все коротко и ясно, чтобы вы сразу меня поняли", – и т.д. (XXIII, 366).
Опять интеллигентская речь, без всякой плебейской окраски. Так мог бы говорить человек с университетским образованием: юрист или врач, хотя в подлиннике с первых же слов слышится речь темного каторжника, никогда не бывавшего в культурной среде. Вместо for он говорит fur, вместо after – arter, вместо someone – summun и т.д. и т.д. Эти искривления речи, к счастью, никак не отразились в переводе. "Плебейство" Мэгвича отлично передано – не лексикой, но интонацией.
То же нужно сказать о речи другого простолюдина, Роджера Райдергуда, в романе "Наш общий друг", блистательно переведенном Н. Волжиной и Н. Дарузес. Хотя в подлиннике Райдергуд говорит не knew, но knowed, не partner, но pardner, не anything, но anythink, в переводе это искажение стилевого стандарта не нашло никаких отражений (XXIV, 185 – 189).
Так что напрасно прокурор с такой неуместной горячностью нападает на переводчика Бернарда Гилберта Герни и видит в его гладкописи чуть ли не вредительство.
Нельзя же привлекать людей к суду за то, что они не волшебники и не умеют творить чудеса! Недаром мастера перевода – и французы, и англичане, и русские – именно потому, что они мастера, дистиллируют в своих переводах чужую простонародную речь. За эту "дистилляцию" не судить мы должны переводчиков, но благодарить и приветствовать! Здесь, в сущности, их большая заслуга, достойная всяких похвал!
Да, не вина, а заслуга!