Пес пытался уползти, а Рамзик ехал на нем, как на коне, что, подозреваю, ему сильно нравилось. За свою жизнь Рамзес не проиграл ни одной драки, убил огромного ризеншнауцера, искалечил несколько бойцовых, при этом оставаясь милейшим псом, барином – неженкой, любимцем гостей и всех сук. Впрочем, он всегда был начеку.
Раз Володя Марков в гостях у нас сказал:
– Юрок, что-то пёс у тебя какой-то инфантильный.
Я Рамзику и говорю:
– Рамзик, тебе не кажется, что у нас в доме чужой?
Песка нахмурился, шерсть поднялась, показались клычищи, раздался рык, похожий на львиный.
– Да нет, – погладил я его, – мне показалось.
И Рамзик мгновенно вернулся в образ добродушного хозяина. Марков только головой покачал.
Приблизительно через месяц, как мы с Ириной стали жить вместе, я поехал в Москву. У меня была безумно дорогая вещь, и я намеревался ее продать. Это мне сделать не удалось, но денег я добыл и вскоре вернулся.
Рамзик бросился ко мне с такой радостью, что я едва не заплакал.
Вскоре Ирина собралась на дачу.
– Мы уже не увидимся, – заявила она.
– Тогда Рамзик останется здесь, – сказал я.
Сутки она ходила с темным лицом. Все же Рамзеса я ей отдал, проводил их на Московский вокзал. Засобирался в Москву. И получаю письмо, полное нежности и кончавшееся словами: "Мы с Рамзиком нуждаемся в тебе. Приезжай".
Я собрался, купил мяса, гостинцев и поехал. На даче Ирина была с бабушкой. Они искренне мне обрадовались, особенно Рамзик. Еще бы, в деревне трудности с мясом, а я еще привез им мороженое. Так я начал ездить в Бабино. Бабушка спала в комнатке, оборудованной в бане.
А я делал вид, что уезжаю, и потихоньку возвращался. У Ирины все прошло, и мы отдавались друг другу, как в лучшие времена.
Мы много гуляли с Рамзиком, собак там было меньше, присмотра за ними больше, и драки стали редкостью. Там было хорошо. Хотя и не так, как в начале.
Запомнилось, как я ездил за мясом в Чудово, ставший городом цыган, как выбирал фрукты на рынке и тщательно их упаковывал, как мне выдавливали кишки в электричке и как я вылезал из машины и входил во двор дачи, где меня встречали Рамзик с Ириной.
Бабушка ее относилась ко мне лояльно, вроде с симпатией даже, а как точно – понять было невозможно.
После дачи, несмотря на протесты ее родных, Ирина с Рамзесом вернулись ко мне.
Мы жили странно: ни так ни сяк. Гулял с Рамзиком в основном я. И однажды я объявил:
– Или мы расстаемся, и я Рамзеса забираю, или ты становишься моей женой.
Мы поженились.
Я не знал, что нельзя было жениться в мае. И работница загса опоздала на полчаса, и фотография получилась с каким-то черным пятном – но дело было сделано: мы – муж и жена.
В Москве умирала моя мама.
Я приехал. С теткой Тамарой помыли ей голову.
Она была совсем слабенькая, могла только шептать.
Я ей сказал:
– Подожди, мама, не умирай. Я приеду с женой – будем за тобой ухаживать.
Но не успел я вернуться в Петербург – звонок из Москвы. Оказалось, мама позвала меня, чтобы увидеть в последний раз. Она умерла. Я приехал снова. Похороны, поминки, оформление наследства… Я предложил Ирине пожить в Москве. Там еще витал дух мамы, да и ей там было бы спокойнее. Сдали квартиру, на несколько дней поселились на Савушкина у фотохудожника Павла Васильева.
Ночью я пошел гулять с Рамзиком. Мы забрели в те места, где когда-то Александру Блоку пригрезилась Ночная фиалка. Сквозь темноту виднелись очертания брошенных кораблей. Мы пробрались по длиннющему шаткому мостику и оказались в фанерном поселке бездомных. Зрелище было фантастическое. Трехэтажные домики из фанеры и дощечек, комнатки – окошки, в которых горел нереальный свет, столики перед домиками, люди, сидящие за ними. Городок, не значившийся нигде, затерянный на земле, с особенной формой жизни, удивительно мирный, уютный, нереальный, словно Фата-моргана. Постояв немного, мы отправились дальше, пока не оказались на берегу залива. Было удивительно тихо. Под ногами был песчаный пляж. Редкие люди у воды. На берег накатывались тихие волны, пляж был окутан темно-серебристой дымкой. Мы присели, долго смотрели на воду, в которой загорались редкие странные огоньки и гасли. Эта была одна из самых удивительных ночей в моей жизни.
В Москве Ирина долго не могла перевестись в московский институт. Помог Евгений Рейн. Он попросил секретаря Союза российских писателей написать ходатайство о переводе жены известного поэта. Женщины из Союза попросили у меня стихов. Я принес. Вдруг звонок. Секретарь Союза российских писателей Светлана Василенко сказала:
– Юра, приходите. Случилось маленькое чудо.
Оказалось, что члены Правления что-то отмечали, а потом в полном составе приплелись в Правление.
Увидели мои стихи. Почитали. Спрашивают:
– А он в Союзе?
– Нет.
– Так мы его сейчас примем.
И приняли. Интересно, что среди них были поэты, на стихи которых я в свое время сочинял пародии… Ходатайство мне написали, но мне только через год удалось перевести Ирину, и только туда, где когда-то учился сам – ректор оказался человеком.
Первые годы в Москве были относительно нежными, но виделись мы мало – Ирина пропадала на занятиях. Училась она психологии – и училась самоотверженно. Потом у нее началась практика, а по окончании она так и осталась работать в школе. Денег нам, в принципе, хватало. Интимные отношения у нас были достаточно яркие. Единственное, что меня настораживало, что она всегда стремглав летела после этого в ванную… Так детей не делают. Но она училась, я понимал…
Рамзик отлупил всех местных нахалов, как колошматил их еще в Петербурге, а одного – огромного наглого Ризена – убил. Я накостылял особо ретивым хозяевам.
Так что, когда мы выходили на улицу, нас не избегали только законченные идиоты. Наконец, Ирина закончила университет. С красным дипломом. Прошел месяц, другой, и вдруг она мне говорит:
– Я от тебя ухожу.
До меня и теперь никак не доходит, как можно было так виртуозно притворяться одиннадцать лет? И потом, у нас было столько хорошего… Хотя – это у меня было – не у нее. Она входила в роль, а после встречи снимала реквизит, стирала грим и становилась той, которую я не знал.
Наутро я поехал в Свято-Данилов монастырь к отцу Гермогену. Он едва не заплакал, слушая меня, а после, в нарушение всех церковных правил, отпустил мне грехи. Вечером, гуляя с Рамзиком, я проходил мимо тренажерного зала, в котором ежедневно тренировался.
На улице курил инструктор по фитнесу.
– Что не приходишь? – спросил он.
– С женой расстались – печаль у меня в сердце.
– Вот и приходи. Потренируешься – она и улетит.
Я пришел, потренировался. А наутро у меня на лбу – холодный пот. Звоню в "скорую":
– У меня инфаркт.
– Откуда вы знаете?
– У меня уже был.
Приехала "скорая". Я говорю:
– Я позвонил жене, она обещала забрать пса. Буду ждать.
Мы как-то разговорились, потом они вызвали мне реанимацию и уехали. С реаниматологами я тоже нашел контакт. Помог Рамзик: огромный, дружелюбный – настоящий домашний барин. Если мне как-то можно было отказать, то такому красавцу – никак. Жена все же приехала. Меня погрузили, отвезли в клинику, где я двенадцать часов пролежал на стальной чайной ложке перед мониторами, пока мои сердце и артерии возвращали к жизни.
Пока я лежал в больнице, Ирина бомбардировала меня заботливыми сообщеньями, так что я выписался через неделю под расписку, решив, что ее заблуждения закончились. Но я ошибся.
Тогда я решил долечиться самостоятельно, начал двухнедельное голодание, и стал ежедневно посещать храм Всех Скорбящих Радости, в котором меня крестили. Я побывал во многих монастырях, в Донском подробно покаялся во всех своих грехах.
У Ирины 11 марта день рожденья. Я накупил подарков и поехал. Если кто мне и обрадовался, то Рамзес.
Задерживаться мне было незачем. На вокзал она мне позвонила, участливым голосом осведомилась о моем самочувствии. Смешно – я потом узнал, именно в этот день она оформила развод…
Дома я продолжил посещать церковные службы и монастыри. Ирина мне писала довольно часто, и, когда наступило лето, я решил попытаться еще раз с ней встретиться. Я полностью восстановился, выглядел великолепно, и одет был с иголочки.
Мы встретились в кафе на Невском. Заметно было, что она удивлена моим внешним видом. Но изменить своей артистической натуре не могла. Для меня стало очевидно, что это наша последняя встреча.
Осенью она мне позвонила и попросила забрать Рамзика. Его привезла бывшая теща, не глядя мне в глаза, сунула мне поводок в руки и скрылась в метро.
Мы отошли за пути, Рамзик пописал, покакал, и вдруг поднялся и обнял меня лапами за шею. Я сбивчиво говорил ему, что я его тоже люблю, обнимал его, целовал… И тогда я понял, что не следовало его отдавать Ирине. Странно: обладая стальной волей и не будучи идиотом, в решающие моменты моей жизни я всегда поступал неправильно.
Мы стали жить как прежде, только вдвоем. Так прошло пару лет. Девушки еще не обходили меня вниманием, но все это было не то.
Однажды пришла очаровательная особа, с которой у меня намечались отношения. Я сидел на диване, она – за компьютерным столиком.
Я включил телевизор. Она пересела ко мне, и я без слов понял, что она ждет моих рук на своих маленьких грудях, хочет ощутить их внизу.
Но на нас смотрел Рамзик. Я не мог это сделать на его глазах. Он был не просто собака.
Девушка эта после исчезла, уехала куда-то. А другие меня не волновали. Мы по-прежнему колотили всех собачьих наглецов, по ночам бродили далеко от дома.
Спускались к Москве-реке и подолгу сидели на берегу, слушая, как плещет вода. Рамзес был джентльменом.
У нас во дворе жила дама с целой сворой той-терьеров, они на Рамзика нападали, пытались его повалить, но ему нравилось с ними возиться.
Был бездомный рыжий кот, умевший подниматься на лифте и заглядывавший к нам на ужин.
Рамзик никогда его не обижал, даже когда котяра однажды раздухарился и попробовал подойти к его миске.
Рамзик стерпел, хотя за свою миску он мог порвать даже меня.
Летом нам приходилось околачиваться в Москве.
Сколько я ни просил Ирину, чтобы она взяла Рамзеса на дачу, она не брала.
И тогда я решил построить свою. Это было непросто, но я справился, хотя…
(Дальше я позволю себе вставить отрывок из моей повести "Ingenfors". Там все описано абсолютно точно и нет смысла переписывать заново).
Ingenfors
(Отрывок)
Наступило некоторое затишье. Алексей с Рамзиком построили дачу недалеко от Москвы. Строительство закончилось под осень, и они гуляли с утра до вечера по безлюдным заросшим дорожкам, по лесу, подолгу лежали на пригорке в густой траве, а когда возвращались, непременно отдыхали на единственной полюбившейся им скамейке под ветвистой березой… Но приближались холода, и им пришлось вернуться в Москву.
Вернулись монотонные московские будни, идиотские заботы, дурацкие телефонные разговоры. В отсутствие Ирины, они и вовсе стали одним существом. Ночью Рамзес спал, непременно обнимая хозяина за шею, а утром лукаво будил, щекоча усами. И только на улице, когда они проходили остановку автобуса, Рамзик все смотрел, все надеялся увидеть среди выходящих Ирину. И хотя он понимал, что она далеко, он все равно ее ждал. В глубине души Сыромятников тоже ждал жену, но ждал без всякой надежды, надеясь скорее на чудо, чем на запоздалое сожаление. Но вот пришло письмо, и Сыромятников сразу узнал почерк. Не без волнения он извлек сложенный втрое листок и прочитал.
Здравствуйте!
Как вы без меня живете? Вспоминаете ли? Если да, то, наверное, не с лучшей стороны. Мне тоже грустно без вас. Наверное, я поторопилась, что-то на меня нашло, да и доброжелатели помогли. Я, может быть, и вернулась бы, и уж во всяком случае сейчас я так бы не поступила. Но здесь я снова прижилась, к тому же у меня растет маленькая дочка.
Жизнь пошла по другой колее. Порой мне приходит в голову, что я еду не в ту сторону, мне грустно, но изменить что-то еще раз у меня не хватит сил.
Не обижайтесь. Ваша Ирина.
P.s. Пишешь ли еще стихи?
Читая письмо, Сыромятников невольно заплакал.
Чувствуя, что с хозяином неладно, Рамзес прилег к нему на колени. И вдруг уловил знакомый запах. Он едва не заскулил, посмотрел на плачущего Алексея.
– Она не вернется, – сказал Сыромятников, – никогда.
Рамзес понял, и в глазах его отразились безнадежность и отчаяние Сыромятникова. Он отошел и свернулся клубком на подстилке. Потом вздохнул и закрыл голову лапами. Сыромятников долго ходил расстроенный, но потом все же присел к столу и написал ответ.
И снова потекла монотонная жизнь двух холостяков.
Только Рамзес стал немного сдавать, и теперь Сыромятников водил его на прогулки, вооруженный до зубов, готовый при первой опасности убить любую собаку и любого хозяина.
В Ветеринарной академии, где Рамзика хорошо знали, профессор Меньшиков сказал:
– Возраст, Алеша, возраст. По нашим понятиям, ему под шестьдесят. Овощи, фрукты, ягоды и мясо. Кашки чуть-чуть.
Впервые Сыромятников не поверил профессору.
Он знал ротвейлеров, которые и в четырнадцать были не хуже трехлеток. Чего-то Меньшиков не сказал.
Тем не менее, Сыромятников в точности выполнял его рекомендации. Он купил блендер, намалывал в нем вкуснейшую смесь из овощей, черники, малины. Давал Песичу лекарство от кашля.
Тем не менее, Рамзес понемногу слабел. Как назло, у самого Сыромятникова назревала операция. И откладывать ее было нежелательно.
О, если бы знал Сыромятников правду! Он перевернул бы мир! Но он не знал, и не мог примириться, что человек предполагает, а какое-то говно располагает. Надо было звонить Ирине: просить ее взять Рамзеса на время операции.
И вот Московский вокзал. Сыромятников с Рамзиком вышли и сразу окунулись в привычный молочный пар.
Ирина ждала в начале перрона. Рамзес как-то вяло обрадовался, но Ирина стерпела, и они пошли по переулкам, ища машину.
– Хочешь – погуляем, – предложила жена.
– Давай, – сказал Сыромятников.
Они шли по улице, Ирина распрашивала Алексея про занятия английским, когда Сыромятников собирается уезжать.
– Рамзес покашливает, – сказал Сыромятников. – Идиоты посоветовали на время заменить ему мясо легкими, но он стал слабеть – ты лучше давай ему мясо.
И побольше.
Неизвестно, сколько бы они еще проговорили, но Сыромятников увидел впереди какого-то выродка, выходящего из магазина с большим кобелем. Ну, вот и погуляли…
Сыромятников остановил машину. Последнее, что он видел, – похудевший зад Рамзика, забиравшегося в кабину.
В это время с ним поравнялись собачник с его любимцем. Сыромятников размахнулся и со всей силой ударил кобеля по жо..е. Того развернуло.
Дико таращась на Сыромятникова, хозяин с угрозой спросил:
– Ты чего?
– Ничего, – отвечал Сыромятников, вытаскивая пистолет, – шутка…
Ублюдки ушли. Сыромятников развернулся и побрел опять на вокзал. Операцию ему сделали плохо, шов лопнул, из него сочилась какая-то гадость. Из-за этого пришлось пробыть в больнице лишний день.
Сыромятников все время звонил Ирине, спрашивал, как Рамзес. Она отвечала, что все нормально.
И вдруг:
– У Рамзика рак…
"Так вот о чем не сказал ему Меньшиков! Тоже, бл…, друг, говномоид сра. ый!"
Сыромятников позвонил академику Брагинскому.
– Ты говорил, у твоих друзей есть лекарство от рака.
– Есть, в принципе. Но его надо синтезировать.
– Ионыч, пожалуйста!.. У меня Пес умирает, помоги.
– Перезвони через два часа.
Вот что сказал Брагинский:
– Люди приедут вечером. За ночь они изготовят препарат. Ты приедешь в Академгородок к семи утра.
Найдешь Институт физической химии, позвонишь: 1–35.
– Спасибо.
– Ладно. Дай Бог. Термос захвати. Льда туда сухого брось.
Не буду описывать, как продрогший, в промерзших штиблетах, убитый горем, Сыромятников притащился в Академгородок, как ехал обратно, как с термосом, похожим на мину, пробирался под вагонами, прячась от ментов, оцепивших каждый сантиметр вокзала в поисках террористов, как уговаривал три десятка проводников перевезти лекарство.
Утром позвонила Ирина.
– Как ему давать?
– Я же вложил бумажку. Как взрослому человеку.
Прошло два дня. Лекарство, похоже, помогало.
– Юр, – позвонила Ирина, – лекарства остается мало.
Сыромятников снова позвонил Ионычу, снова ездил за препаратом, снова уговаривал напуганных проводников. Была маленькая надежда. Но через день позвонила жена и сказала:
– Рамзик умирает.
Сыромятников опешил.
– Но нет! Так просто я вам Пса не отдам! – заявил он небесам.
И он с остервенением плюнул в сверкавшее за окном солнце.
В течение двух дней Сыромятников раздобыл чертову кучу денег, вызвал из Одессы приятеля в качестве помощника и сиделки, обзвонил всех возможных специалистов, купил билеты. Оставалось перевезти Рамзеса в Москву. Он позвонил Ирине.
– Я буду в Питере в 7 утра, – сказал он.
Уже подъезжая к Питеру, он почувствовал звонок мобильника.
– Рамзик только что умер, – сказала Ира. – Позвони, как подъедешь к нам.
Сыромятников подъехал. Зашел в кафе, заказал кофе. Движения его были пустые, исполненные безразличия, оцепенения.
Попив кофе, он позвонил Ирине.
– Я договорилась с кремацией, – сообщила она.
– Может, не надо так спешить?
– Кремация будет только вечером.
– Все равно можно подождать.
– Я не могу. Муж, ребенок… Я подъеду через час, – сказала жена.
Сыромятников понял, что спорить бессмысленно.
– Ладно, – сказал Сыромятников, – черт с тобой!
Через час к условленному месту подъехала машина.
В ней на заднем сиденье лежал мертвый Рамзик.
Сыромятников положил его на колени, не стесняясь текущих слез, обнимал, целовал, просил прощенья.
Да простят мне все, кого любил Сыромятников: на его коленях лежало самое любимое его существо, и он ничего, ничего не мог для него сделать!
В клинике он в последний раз прижал похудевшее тело к сердцу и прошептал:
– Прости, мой маленький, я не успел…
На вокзал он ехал один.
В Москве он позвонил жене еще раз:
– Пепел пришли.
– Да, – ответила она.
Больше говорить было не о чем. Через неделю он получил от проводника глиняный горшок с тем, что было для него дороже собственной жизни, вообще всего. Он зарыл обгоревшие косточки на даче под березой, где Рамзик всегда присаживался перед тем, как повернуть к дому. Сыромятников прибавил к ним семена какой-то красной травы, возле которой любил отдыхать Песич. Вечером он сжег вещи, принадлежавшие любимчику, и уехал.
Дома Сыромятников наконец дал волю слезам. Он долго рыдал, что-то говорил, называл Рамзика самыми нежными именами на свете и вдруг рядом с собой отчетливо услышал любимый скулеж.