Перед отъездом мне хозяйка говорит:
– Забирай Звездочку в Москву. А то и с Наташкой вместе…
Я подумал: "Куда ж я их возьму?" Не взял. Только боль навсегда осталась в сердце, словно заноза. Да светлые воспоминанья.
В период моих скитаний меня занесло во Владивосток, где я познакомился с тестем военкома Находки – Володей и корейцем – Ляном.
У нас созрел план забраться в погранотряд и собрать столько морской капусты, сколько сможет увезти трехтонный грузовик. Выдирать мы ее собирались ясеневыми шестами, для чего нарубили ясеня и изготовили орудия лова. Шест представлял собой мощную ясеневую палку, на конце которой прикручивались намертво похожие на пальцы ясеневые же палки.
В воде ясень размокал, пальцы накручивались на куст – рывок – и куст оторвался. Теперь его в лодку и – на берег, где надо связать листья в сноп и оставить сушить.
Мы обзавелись двумя моторками – в процессе Володя получил прозвище "знаток подвесных моторов и ясеневых шестов" – и отправились в погранотряд, бухту не то Тазгоу, не то Юзгоу – сейчас не вспомнить.
По приезде разбили у берега палатку. Утром я проснулся, вышел. Туман был такой, что носа не было видно. Вдруг – шаги совсем рядом. Я напугался – не видно же. Спрашиваю:
– Кто здесь?
Молчание. А шаги – все ближе. И тут рядом с моим лицом – рыжая золотая лошадиная голова, красоты неописуемой. Я ее приласкал, а она – меня. Любовь с первого взгляда. Лошадь звали Люстра.
Лошадей на заставе было много, но она была не рабочая, какие там требовались, а скаковая. Вася – конюх, ее ненавидел, да и остальные не очень любили. В дозор на ней нельзя, пахать нельзя, возить нельзя. Бесполезное животное. От Васи ей попадало, из-за чего у нас с ним начались мелкие стычки. А я в свободное время ходил с ней гулять вокруг бухты, угощал ее свежеиспеченным хлебом с сахарным песком.
Старый Лян – отец Толи, жаловался:
– Сто-то сахаля стало мало. Сто будем делять – я не знаю…
Что должно случиться – случается. Вася решил возить на Люстре сено. Поиздеваться. Стыдно бы: мужик два метра ростом, в плечах косая сажень. Раз пошел по землянику – наткнулся на матерого уголовника, бежавшего из лагеря. Тот Васю увидел – поднял руки…
Так и пришли на заставу, а Вася веточки землянички сплевывал.
Потешившись, Вася привязал Люстру к дереву и ушел. Овода – размером с полпальца – вмиг прогрызли в ее шкуре дыру и стали жрать ее целой оравой.
Она обезумела, оборвала вожжи, не разбирая дороги, – в овраг. Там телега сломалась и осталась. А Люстра скрылась неизвестно куда. Это я узнал от Васи, который мне сказал на прощанье:
– Найду твою Люстру – заставлю вытаскивать телегу, а заартачится – убью.
– А я тебя убью, – сказал я.
Чтобы лишить Васю возможности глумиться над Люстрой, я вытащил телегу из оврага сам. При этом в голове у меня что-то лопнуло, в ушах возник звон, а изо рта пошла кровь.
Я пошел на берег, опустил голову в воду. Где-то через час боль прошла. И я пошел на заставу. Подойдя к забору, я увидел, как Вася бьет Люстру кордовым ремнем. Не помню, как перемахнул забор, прыгнул на него и в секунду снес все, что было у него на лице. Он отшвырнул меня, как щенка, тогда я колом завинтил ему по ключице, и на этом не собирался останавливаться.
Вася заперся в конюшне, а я стал делать вид, что хочу поджечь. Кричал:
– Спалю тебя, сука, вместе с твоей Ночкой!
Ночка – любимая Васина кобыла. Солдаты меня оттащили. Дело замяли. Вася Люстру больше не трогал, а вскоре демобилизовался. Мы наготовили столько капусты, сколько предполагали. Пришла пора уезжать.
Я простился с Люстрой. Что делать… Мы погрузили капусту в огромный военный грузовик. Попрощались с начальником заставы. И поехали. Люстра бежала за грузовиком до вершины перевала. Я попросил водителя остановиться. Целовал ее, обнимал, говорил нежные слова. И, наконец, произнес:
– Ну не могу я тебя взять с собой и остаться не могу.
Я люблю тебя. Но мы расстаемся…
Она все поняла. Опустила голову и медленно побрела вниз. А я увозил в себе еще одну дыру в сердце, которые нечем было ни залатать, ни зашить.
Но вернусь в Коктебель. Кончилось лето. Я съездил в Харьков к своей симпатии. Надарил ей цветов, драгоценных коктебельских камней и даже понравился ее бабушке…
Вернулся в Москву.
В ту пору я, спасаясь от гебнюков, мечтавших выселить меня из Москвы, "на почте служил ямщиком" – служил ночным сторожем в музее драматурга Островского. Благословенное место! Сколько там было написано стихов – боже мой! Все молоденькие экскурсоводши были в меня влюблены, с одной только я никак не пересекался.
Она, наслышавшись обо мне, решила меня проучить.
Звали ее Оксана, а фамилия – Мегера.
И вот я прихожу на дежурство, а она стоит у двери ножка за ножку и смотрит на меня свысока. Действительно, красивая. И умница. Ну, мы пообщались, поле битвы вроде бы осталось за ней. Я сообразил, что это стоит стихотвореньица, и сочинил:
Однажды, ни поздно, ни рано,
а словно в назначенный час,
меня покорила Оксана
сиянием бархатных глаз.
Но вскоре все стало немило:
повысилось роэ в крови -
Оксана меня простудила,
когда я вспотел от любви.
Я градусник ставил под мышку,
и горько микстуру лакал,
и все вспоминал мою мышку,
не в силах понизить накал.
И желтый, как будто холера,
сказал я Оксане со зла:
"Какая ты, право, – Мегера!"
А это она и была!
На следующий день нахожу под картиной ответ: письмо школьной отличницы о том, какой я нехороший, хотя мог бы быть и хорошим… И подпись.
Ну, я вооружился пером и написал ответ:
Прощай же все, о чем вчера мечталось,
Что волновало влюбчивую грудь!
Она в письмишке О. Мегера подписалась,
Под тем, что я не дорог ей ничуть.
Я осознал, что и любовь – химера,
Как Ненси, как Бермуд, как НЛО.
Е, если раньше говорил я: О, Мегера!..
Теперь я говорю: Мегера? – О…
На следующее утро она нарочно пришла меня менять (обычно это делал кто-то другой). Сидит, влюбленная по уши, за столом, лицо горит, грудь ходит ходуном, взгляд, как у одалиски. А я, дурачок, подойду – сделаю вид, что сейчас, сейчас обниму ее за дивные груди, – и отхожу. Я думаю, она была бы не прочь – прилечь на матрасик, который я не успел убрать, но, надурачившись, я скатал его валиком и запихал в шкаф.
Зря я обидел девочку. Хорошая она была, умненькая, нежная, пылкая… Я долго после жалел…
Еще я приставал в музее к одной реставраторше. Она была замужем за азербайджанцем и все грозилась пожаловаться на меня мужу.
– Жалуйся, – отвечал я, – под памятником Островскому есть ниша, там я его и захороню. И тебе хорошо: цветочки недалеко носить и сразу обоим…
Думал я, как произвести на нее впечатление, и произвел. В стихах…
Никогда не любил я музеев
(На самом деле я музеи обожаю).
С детских лет к ним я скуку питал.
И работавших в них "бумазеев"
никогда за людей не считал.
Но недавно случилося чудо:
я в музей на работу пришел.
И с тоскою любовного зуда
обнаружил прелестнейший пол.
И теперь в моем сердце не пусто.
А пестро – как весной на лугу!
Хоть порою мне капельку грустно,
что купить я музей не могу.
Я б за дом этот отдал полмира,
и забросил другие дела…
Если б в нем реставраторша Ира,
как супруга, со мною жила…
Мне очень нравилось в этом музее. Но меня захватила идея – переехать в Ленинград. Надоело без конца трястись в поезде туда-сюда. И я обменял московскую квартиру на ленинградскую. Друзья Бродского – Виктор Кривулин и Олег Охапкин по приезде сделали мне подарок – пригласили меня в Музей Достоевского на нелегальный вечер поэзии для русскоговорящих иностранцев.
Зал был полон: артисты балета, дипкорпус. Приехали писатели, поэты – в основном из Англии и США.
Яблоку упасть негде. Суетились какие-то люди с кинокамерами, полагаю – гебня. Почитал Кривулин, после – Охапкин. Поэты настоящие. Обоих Розанова опубликовала в Париже. И вот я на сцене.
Прочитал первое стихотворение – тишина, а потом будто взорвалась бомба. Второе – резонанс тот же. Ну, я и оторвался по полной. Из зала меня вынесли на руках.
Качать, правда, не стали, обычаи другие. Но восторгов было много и адресов с телефонами и адресами – полные карманы.
Кривулин и Охапкин стали моими близкими друзьями, и я часы и дни проводил у них дома. Впрочем, не только. Шмонался по всей стране, заводил романы…
В 1991 году по рекомендациям Юнны Петровны Мориц и Евгения Рейна меня напечатали сразу два московских журнала: "Октябрь и "Согласие". В том же году стараниями Юнны Мориц, Евгения Рейна, Булата Шалвовича Окуджавы, Николая Якимчука в Петербургском издательстве "Петрополь" вышла тоненькая книжка моих стихов. А тут как раз – вечер петербургской поэзии. Мне позвонил Евгений Рейн и предложил устроить презентацию моей книжки.
В Большом зале Дома актера собралось более тысячи человек. Многим не хватило мест. Поэзию представляли лучшие поэты Петербурга, даже Дмитрий Бобышев приехал из США.
Вечер открыл великолепный Евгений Рейн. После вступительного слова он по-дружески представил меня собравшимся и предложил почитать. Я прочел первое стихотворение – шквал аплодисментов. Второе, третье, четвертое… Я прочел много стихов.
От оваций дрожали огромные стекла, и прохожие на Невском испуганно оглядывались. Помню, что все меня поздравляли, жали руку, прекрасные женщины подходили и приглашали на "ужин", скульптор Алипов объявил, что будет меня "лепить", на что я в шутку ответил, что меня и так уже "лепят"…
Книжку смели в Доме книги и Лавке Писателей на следующий день. После Вечера меня вскоре напечатали "Петрополь" и "Петербургские чтения".
Я выступил в "Пятом колесе", потом были четыре или пять передач в программе "Преображение".
Меня выдвинули на Премию Международного Пенклуба, Пушкинскую Царскосельскую премию, которой я удостоился. Меня искали корреспонденты СИ-ЭН-ЭН, но не нашли, и объявили, что я один из лучших поэтов века. Казалось, моя литературная дорожка ведет меня к известности, к славе.
Но в 2000 году благодаря неблагоприятному стечению личных обстоятельств мне пришлось вернуться в Москву, где меня дожидались разозленные "комитетчики". Они немедленно запретили Леониду Гайдаю и Владимиру Наумову снимать фильм по моей повести "Яблоки горят зеленым" и строго не рекомендовали издателям печатать мои сочинения.
Начинавшееся было сотрудничество обрывалось без объяснения истинных причин. Более десяти лет мне не давали ничего издать. Только в 2012 году в петербургском издательстве "Реноме" вышла моя повесть "Ingenfors", что на каком-то из скандинавских языков означает "Невозможность".
Да еще в прошлом году благодаря Издательскому Дому "Сказочная дорога" увидели свет пресловутые "Яблоки…", приправленные вызывающими хулиганскими рассказами.
Обитая в Петербурге, я то уезжал в Москву, то возвращался, то снова отсутствовал по нескольку месяцев.
Поехал навестить маму. В Москве я купил почти новый "запорожец" и мучительно его на холоде ремонтировал, таская баллоны с кислородом и ацетиленом.
Но все же я привел его в порядок и добрался на нем до Питера. Все это потребовало неимоверного труда и непривычной для меня водки. И со мной случился первый инфаркт. В больнице ко мне подошел мой врач с каким-то господином и сказал, что его спутник – француз, изобрел новейшее лекарство, и предложил мне его испытать на себе. Я согласился – и начал выздоравливать.
После больницы я кое-как пришел в себя. Было 14 апреля. Мой друг Володя Марков, прежде – главный художник Лениздата, в этот день помог мне поставить на учет машину.
Оттуда поехали в типографию ЦГОЛИФК-а, которой Володя руководил. К слову, он в своей типографии и напечатал мою первую книжку.
Пока Владимир занимался делами, я разглядывал газеты объявлений знакомств. У Володи не ладилось с женой, и он покупал эту требуху. Я обратил внимание на одно объявление. Писала девочка-старшеклассница, рассчитывая спастись с помощью объявления от одиночества. Я вырвал это объявление и спрятал. В моей жизни перспектив оставалось маловато, и тоска уже топталась у моих дверей.
Я уехал в Москву. В Москве у меня была своеобразная нора. Там мне всегда была рада мама, которая за меня пошла бы на что угодно. Мне было бы там идеально, если бы я любил Москву. Но, кроме нескольких улочек и переулков, этот город меня отталкивал. Он очень изменился со времени моего детства и мало что мог вызвать в душе, кроме отвращения. Впрочем, не помню когда, неожиданно в мамину квартиру позвонил Володя Высоцкий и предложил мне погулять, почитать стихи.
Помню только, что было тепло и почти безлюдно. Мы встретились на Ордынке, погуляли по Китай-городу.
На прощание он сказал:
– Хорошо ты пишешь, но заумно слишком. Пиши попроще.
Вырванный клочок газеты почему-то прожигал мне карман. Я разорвал листочек и выбросил. Все же мысль о том обрывке газеты покоя мне не давала. Я знал, что по объявлению найти что-то стоящее – невозможно, и все равно мне мерещилось, что я выбросил свою судьбу. Наступил день, когда меня словно кто-то потащил в редакцию газеты "Сорока". Явился я вовремя: газета прекращала свое существование.
Когда я изложил свою просьбу, на меня посмотрели как на сумасшедшего. Но все же провели в пустую комнату, где валялась прямо на полу огромная кипа старых газет. Я просмотрел их все. За окошком было темно, когда осталась одна-единственная газета. С ней меня и выпроводили. И дома, уже ни на что не надеясь, я нашел то, что искал. Судьба?
Я долго думал, как ей написать. Мне бы написать, что я тоже страдаю от одиночества, что мне нужна именно такая подружка, что я обещаю ей нежность, любовь и верность. И хочу с ней встретиться. А я развел морали, написал, что я – поэт, что она входит в жизнь, а я выхожу, что я хотел бы с ней просто дружить.
После я очень пожалел об этом письме. Ей нужно было то, что я хотел написать, а совсем не это. Впрочем, как я понял позднее, жизнь – это эффект домино. А еще есть сложные модели, где тронешь рычажок, он заденет за другой, тот толкнет шарик, шарик зацепится за стрелку, стрелка толкнет паровозик, и каждое что-то толкает, пока игрушка не выполнит все задуманное. Так и моя жизнь. В точности могу доказать, что все в ней наперед было известно тому, кто это устройство задумал. Еще моя любимая бабушка говорила: "Чему бывать – того не миновать".
Несмотря на неудачное письмо, девушка мне ответила. Мы начали перезваниваться. Она оказалась тонким знатоком и ценителем современной музыки. У меня была хорошая аппаратура, я тоже, до некоторой степени, был меломаном. Мы довольно долго слушали музыку друг друга через телефон, пока однажды я не решился пригласить ее в гости. Помню, как я открывал решетку двери, и как она вошла на целых одиннадцать лет…
Мы всегда встречались посередине, на Сенной. Там мы ходили в дивную пышечную, Макдоналдс, туда же на рынок я ездил за продуктами, когда мы стали жить вместе. Но началось с того, что под песни цыганских королей мы наслаждались друг другом, пока силы нас не оставляли совершенно.
Домой я провожал ее на комфортабельном автобусе, который мы открыли случайно. И, сидя в мягких укромных креслах, мы увлеченно целовались до самого ее дома. Полгода это продолжалось ежедневно, и я был почти счастлив.
Но пришло лето. Ирина должна была ехать с родными на дачу. После дачи она ко мне переменилась.
Я попытался от нее уйти – она не отпускала, уехал в Москву, чтобы не возвращаться, – получил нежнейшее любовное письмо. Вернулся – опять лед в отношениях.
Так вечно продолжаться не могло, и мы договорились, что расстанемся на Новый год. Она попросила меня сделать ей на прощанье подарок.
– Какой? – спросил я.
– Щенка, ротвейлера.
– Хорошо.
Я обзвонил всех знакомых собачников, связи у меня были, поскольку я снабжал их московской литературой, и договорился, что мне продадут лучшего щенка из лучшего помета. Как раз меня пригласили на телевидение.
Грустно у меня было на душе.
И стихи я читал грустные…
Перед Новым годом мы поехали смотреть щенка.
Собралась куча народу. Вынесли щенков – все разом кинулись выбирать. Мы стояли в недоумении.
И тут появился он. Большелобый, на всех рыча, огляделся и пошел ко мне. Я сел. Он положил мне голову на колени и посмотрел в глаза.
Через несколько дней я в пять утра разбудил хозяев, отдал им деньги и забрал любимчика. Я вез его в такси, в меховой шапке, вывернутой мехом вовнутрь. Дома я дал ему жиденькой манной кашки.
Он устроился со мной на диване. И все перекладывался. На следующий день приехала Ирина и Рамзика – она назвала его Рамзес – увезла. А я начал готовиться к отъезду в Москву.
…В моем доме жила юная девушка – Марина. Красивая, нежная. Любила меня, сидела со мной, когда я мучился ревностью, любила меня – на рельсы легла бы ради меня.
Но шарик должен был докатиться до конца по задуманному небесным изобре тателем пути.
Я уже собирался ехать за билетом, как начала звонить Ира. Все вопросы касались Рамзика. Я начал ей помогать, приезжать, возиться с ним. Вроде все стало налаживаться, благодаря ему. Так прошло с месяц. Вдруг Ирина звонит и спрашивает:
– Хочешь, мы с Рамзиком будем жить у тебя?
Я согласился. Поехал за ними.
Вышел с Рамзиком погулять. Навстречу мужчина с крупным ротвейлером.
– Мой щенка не тронет, – успокоил он меня.
Действительно. Только тот "ротик" уж как-то фамильярно к Рамзику отнесся: лапку на него положил.
У Рамзика шерсть на загривке тотчас встала дыбом.
– Может хватануть, – сказал я.
– Да не…
И не успел он закончить, как Рамзес уже висел на шее кобеля, изо всех сил стараясь прокусить маленькими клыками толстую шкуру. И началось.
Вокруг нашего дома была зона отдыха. Там все и гуляли со своими собаками. Многие своих собак отпускали – так гулять легче, да и псам – побегать. Но у собак свои законы. Если пес поднимает хвост – это вызов.
Пока Рамзику исполнился год, он переколошматил всех нахалов. Однако, когда он ухитрился порвать стаффорда, я стал с ним гулять днем поменьше и начал дополнительно гулять с ним ночью: с трех до шести.
Он прожил одиннадцать лет, и не было ночи, чтобы мы с ним не гуляли. Первое время мы ночью встречали богатенькую мадам с питбулем. Тот нагло себя вел, и Рамзик его безжалостно избивал.
На третий раз дамочка сказала:
– Еще раз, и я дам команду: твоего пса пристрелят.
– Послушай, старая сука, – ответил я, – если хоть волос упадет с моего любимчика по твоей вине, я приду к тебе домой, убью твоего питбуля, убью тебя, твоего мужа, детей, родителей – всех убью, кого найду. Поняла, тварь?
Больше мы их не встречали. Прошу прощенья у читателей – я говорил правду. Мне удалось, впрочем, никого пока не убить. Избивать до полулетального состояния – избивал, но не больше. Мы с Пёсичем были очень похожи. Не так, как другие становятся похожими в процессе, а с самого его рожденья, с первых шагов.
Слабее себя он не трогал. Да и вообще чаще он сбивал собаку с ног. И держал мертвой хваткой за холку.