1. Стихотворения. Коринфская свадьба. Иокаста. Тощий кот. Преступление Сильвестра Бонара. Книга моего друга - Франс Анатоль "Anatole France" 3 стр.


Если бы Сильвестр Бонар оставался безвыходно в стенах своего кабинета, Франс создал бы лишь психологический этюд, не более; но Сильвестр Бонар не только единомышленник Франса в области гуманистических традиций, - он выступает на страницах романа и в качестве помощника писателя при сатирическом обличении социальных нелепостей буржуазного мира. Далекий от житейской практики, Бонар в то же время с необычайной прозорливостью умеет расценивать по существу те явления общественной жизни, с которыми ему все же приходится сталкиваться. Основной смысл первого романа Франса и заключается в том суде над буржуазным обществом, который творит его герой. Бонар на своем небольшом практическом опыте убеждается в величайшем беззаконии буржуазных законов: борясь с подлинными преступниками, Бонар сам вынужден формально стать преступником, так как нарушает одно из положений закона, карающего за похищение несовершеннолетних.

В основе книги таким образом лежит парадокс, подчеркнутый самим ее заглавием. Парадокс стал для Франса своеобразным способом художественного изображения современных ему социальных противоречий, стал орудием его сатиры. В связи с этим интересно отметить, что Сильвестр Бонар открыто высказывает свое пристрастие к парадоксу: вспоминая о случайно подслушанном им разговоре студентов, изобиловавшем "самыми чудовищными парадоксами", старый ученый восклицает: "В добрый час! Я не люблю слишком рассудительных молодых людей!" Парадоксами пересыпан весь текст книги; так, Сильвестр Бонар замечает: "Нищета богачей достойна сожаления". Парадокс развивается порою в целый эпизод, в диалог; утверждению, высказанному нотариусом о том, что нельзя учиться забавляясь, Бонар противопоставляет парадоксальную мысль: "Вот именно, только забавляясь и можно учиться!"

Интеллектуально и эмоционально близкий Анатолю Франсу, нередко превращающийся в рупор его сатирических суждений, парадоксальных сентенций и т. п., Сильвестр Бонар, вопреки довольно стойкому у критиков и читателей обыкновению, не может, однако, рассматриваться как самоизображение писателя, его "второе Я". Воспоминания современников рисуют тридцатисемилетнего Анатоля Франса как человека, очень мало похожего всем своим житейским обликом и манерами на созданного им Сильвестра Бонара. Так, Марсель Пруст, впервые встретившись с Франсом, был совершенно разочарован несоответствием между созданным им по книгам Франса обликом писателя, "убеленного сединами", и представшим пред Прустом "некрасивым человеком с улиткообразным носом и черной бородкой", "говорившим в нос, напыщенно и монотонно". Во внутреннем облике Франса, разумеется, больше близости к Сильвестру Бонару. И все-таки Франс - не Сильвестр Бонар.

Герой Франса свою коллизию с социальной действительностью разрешает путем ухода к самым корням бытия; свой неиссякаемый оптимизм он сохраняет в кругу любимых молодых существ, воплощающих для него всю победоносную прелесть жизни, в общении с природой. Однако и после ухода Сильвестра Бонара к любимым юным друзьям, к цветам и пчелам, грязь и преступления буржуазного мира продолжают существовать. Не следует преувеличивать значение так называемых "счастливых концов", - далеко не всегда они даются автором как решение основной темы и нередко служат лишь завершением фабулы, почти никогда не вмещающей в себя содержания книги. Сильвестр Бонар ушел на покой. Анатоль Франс на покой уйти не мог. Первый роман был только началом его гигантской разоблачительной работы, беспрестанного вышучивания противоречий капиталистического строя, в таком изобилии обнаруживаемых социальной практикой французского империализма.

После выхода в свет "Преступления Сильвестра Бонара" Франс занял видное место в литературной жизни своей страны. А эта жизнь была в последней четверти XIX века чрезвычайно сложной. В творчестве Мопассана, Золя, Доде продолжались традиции французского реализма XIX века, но в сильной степени давал себя знать и натурализм. Импрессионистическое искусство, широко распространившееся во французской живописи, проявлялось и в литературе, особенно заметно - в творчество Гюисманса (роман "Наоборот"). На смену парнасцам пришли символисты, во главе со Стефаном Малларме и Полем Верленом, - а наряду с этим продолжало жить и развиваться боевое искусство поэтов и прозаиков Парижской коммуны - Эжена Потье, Луизы Мишель, Ж.-В. Клемана, Ж. Валлеса.

Франс не примкнул ни к импрессионистам или символистам, ни к натуралистам. Искусство Коммуны было ему чуждо. Своеобразно сочетая традиции реализма XIX века с литературными традициями просветителей, он в сущности долго оставался одиночкой в многосложной и разнообразной литературе своего времени. Правда, из писателей-современников немалое влияние оказал на него Эрнест Ренан своей философией относительности и скептицизмом, облеченными в столь изысканную литературную форму. Но при всем своем восхищении Ренаном Анатоль Франс далеко не во всем был его единомышленником. Автору "Сильвестра Бонара" всегда оставалась чужда и ренановская мысль о решающей исторической роли "избранной личности" и стремление Ренана утвердить новый католицизм на эстетической основе. Да и эстетизм носил у Франса иной характер, чем у Ренана, - достаточно вспомнить, как часто пользовался Франс именно эстетической аргументацией в своей критике буржуазной современности - в частности, и в своей борьбе с католической реакцией.

Следующее крупное произведение Франса - роман "Таис" (1890), отделенный от "Преступления Сильвестра Бонара" почти что десятилетием. В этой книге Франс показал себя блестящим мастером исторической детали, воспроизведя с поразительной пластичностью Александрию начала нашей эры. Умело и поэтически убедительно воссоздал он столкновение языческого и христианского мира, причем осуществил он это в конкретных, реалистических образах. Читая эту книгу, мы как бы воочию видим и мрачное жилье аскета-отшельника, и роскошный дом язычницы-актрисы, наполненный предметами искусства, мы видим театральные представления, присутствуем на философских спорах и как бы сами ощущаем терпкую грусть спорщиков, уже утративших целостность античного мировоззрения классической поры, уже утративших, казалось бы, и самую способность спокойно наслаждаться благами жизни и красотами искусства. Из главы в главу движутся перед нами люди этих далеких времен, исторические образы, то тщательно выписанные, то обрисованные всего несколькими взмахами пера, но не похожие ни на переодетых современников автора, ни на музейные экспонаты. Они, пожалуй, даже более ярки, чем образы франсовских героев в произведениях из современной жизни. Особенно это относится к образу Таис.

И все-таки книгу "Таис" нельзя без оговорок назвать историческим романом. Против такого жанрового определения говорят прежде всего сохранившиеся высказывания самого автора, да и в первом издании произведение называлось "философской повестью". Надо заметить, что такой же подзаголовок имеется и на рукописи, хранящейся в Национальной библиотеке. Кстати сказать, рукопись эта первоначально носила заглавие "Пафнутий", но оно перечеркнуто карандашом, а сбоку рукою Франса написано новое заглавие - "Таис". Как сообщает Франс, заглавие было изменено по настоянию друзей, в целях благозвучности и большей привлекательности для читателей. Конечно, Франс не согласился бы на такую замену, если бы прелестный женственный образ Таис занимал в книге второстепенное место, - нет, этот образ как бы господствует над всем повествованием, обаятельно трогательный, цельный и человечный. Сам автор как бы влюблен в свою героиню, которой еще в 60-е годы он посвятил поэму в стихах под тем же заглавием "Таис", уже набрасывающую в основных чертах пленительный образ александрийской актрисы.

Однако первоначальным заглавием подчеркивается и существенное значение образа Пафнутия в общем замысле книги. Это - как бы воплощение воинствующего догматизма и аскетизма, столь ненавистных Франсу, потому что они враждебны всему живому, враждебны свободе, красоте, человечности, враждебны смелой, испытующей человеческой мысли.

Нередко, и не без оснований, критика говорит о подчеркнутом эстетизме Франса. Но эстетизм его не носит самодовлеющего характера, - подобно его скептицизму, и его эстетизм великолепно служит той "работе разрушения", о которой говорил Горький. Изображая, как беснуется Пафнутий в своей ненависти к красоте, как он сжигает предметы искусства, наполнявшие дом Таис, Франс этим еще сильнее выражает свое отвращение к религиозному мракобесию. Пафнутий во многом напоминает изуверку Каллисту из поэмы "Коринфская свадьба". Она так же бесчеловечна в своем фанатизме, принося все живое в жертву аскетической идее. Но Каллиста показана в поэме лишь как губительница всего живого, в истории Пафнутия Франс раскрывает внутренний крах воинствующего догматизма: желая, во имя религиозной догмы, увести Таис от греховной жизни, Пафнутий сам впадает в грех. И Франс с неумолимой иронией изображает, как красота Таис рождает в темной душе отшельника только скверное и постыдное вожделение.

Герой книги "Таис" таким образом - принципиально новое явление в творчестве Франса, полная противоположность Сильвестру Бонару, с его мудрой любовью ко всему живому, молодому, прекрасному, с его гуманизмом, с его мягким скепсисом. Некоторое созвучие с идеями "Сильвестра Бонара" можно обнаружить в одном из второстепенных персонажей "Таис" - скептике Никии. Его грустная примиренность с противоречиями жизни, потому что они кажутся ему неискоренимыми, его пассивность, его эпикурейство противополагаются воинствующему догматизму Пафнутия.

Хотя главные герои этих двух романов Франса так не похожи друг на друга и складом своего ума и отношением к жизни, но между самими романами можно установить глубокое, коренное сходство. Это - две разновидности одного и того же жанра. Если "Таис" автор называл философской повестью, то есть сведения и о том, что в "Сильвестре Бонаре" он, по собственным же его словам, "пытался создать философский роман". Франс усвоил многие черты, присущие боевому искусству Просвещения, - и прежде всего искусству Вольтера, автора философских повестей "Кандид", "Простодушный", "Царевна Вавилонская" и др. Как и у Вольтера, фабула у Франса служит по преимуществу лишь удобным предлогом столкнуть героя (точней - его мировоззрение) с материалом жизни, с той или иной философской проблемой. Как и Вольтер, Франс любит в высказываниях своих героев возводить жизненные явления к общим категориям, рассматривать эти явления в их принципе. Однако философский роман Франса обогащен, в сравнении с философскою повестью Вольтера, достижениями могучего французского реализма XIX столетия, традициями Бальзака, Стендаля, Флобера.

Актуальность тематики проявилась не только в "Преступлении Сильвестра Бонара", романе, построенном на материале современности, но и в "Таис" - романе, который хотя и построен на историческом материале, но по своему замыслу направлен против воинствующего догматизма церковников, принявшего угрожающие размеры к концу 80-х годов прошлого века. Духовенство открыто поддерживало тогда коалицию врагов республики - монархистов и ревизионистов, во главе с генералом Буланже, стремившимся к свержению парламентарного республиканского строя и одержавшим в январе 1889 года полную победу на выборах в Париже.

Но не только общим замыслом своим, не только пафосом борьбы против религиозного мракобесия связан роман "Таис" с тогдашней современностью. Изображенная на страницах "Таис" философская беседа, воспроизводя как бы своего рода платоновский пир философов, сталкивает, в лице разочарованных патрициев, недалеких военачальников, фанатичных вероучителей и упадочных поэтов, основные философские школы франсовских времен. Некоторые французские критики, отмечая это обстоятельство, объясняли его слабостью творческого воображения у Франса. Но здесь проявилась, конечно, не слабость - проявилось удивительное своеобразие творческого воображения писателя. История для Франса никогда не превращается в замкнутый мир, образы прошлого всегда воспринимаются им в живом сочетании с образами настоящего. Любовь к истории, к прошлому - характерная черта Франса, но как часто это прошлое служит для него разбегом, чтобы атаковать современность!

В 80-е годы, в период между "Преступлением Сильвестра Бонара" и "Таис", Франс публикует несколько книг. Среди них - "Книга моего друга" (1885), открывшая серию своеобразных детских "воспоминаний", причудливо сочетающих подлинные биографические факты с поэтическим вымыслом, и книга рассказов "Валтасар" (1889). К этому периоду непосредственно примыкает и сборник "Перламутровый ларец", вышедший, правда, только в 1892 году, то есть уже после опубликования "Таис", но включающий в себя, почти без существенных изменений, отдельные главы большого романа Франса "Алтари страха", напечатанного в "Журналь де Деба", еще в 1884 году.

Все эти произведения, находящиеся в хронологической близости с "Сильвестром Бонаром" и "Таис", находятся с ними и в близости идейно-художественной. Так, многими чертами напоминает Сильвестра Бонара ученый-исследователь Богус, посвятивший всю свою жизнь составлению многотомного трактата о человеческих заблуждениях и в конце концов отдающий его том за томом своей молоденькой племяннице на прокладки для ее гербария, так что реестр человеческих заблуждений приносится в жертву свежей улыбке девушки. Многими чертами своими близки к Сильвестру Бонару и отец маленького Пьера в "Книге моего друга", и философы-патриции в рассказе "Прокуратор Иудеи" (сб. "Перламутровый ларец"), и египтолог, исследующий в специальной работе ручку от древнеегипетского зеркала ("Г-н Пижоно" в сб. "Валтасар"). По-разному они близки к излюбленному герою Франса: в одних повторены те черты Бонара, над которыми подшучивает Франс, - педантизм, неприспособленность к житейской практике и т. п.; в других повторены те черты, которыми Франс восхищается в Бонаре: гуманизм, бескорыстие, свободомыслие. Как в "Преступлении Сильвестра Бонара" и в "Таис", так и в рассказах скептическая ирония писателя сочетается с его влюбленностью в жизнь, в молодость, в чувственную прелесть бытия, в природу. В связи с этим Франс не раз создает в своих книгах образ фавна, наивного и кроткого языческого бога, воплотившего в себе всю поэзию живой природы, как, например, в рассказе "Амикус и Целестин" (сб. "Перламутровый ларец"). С темой фавна перекликается и рассказ "Гестас" (там же). Близкий этому образ можно обнаружить и в стихотворении "Узник".

Одного характера с тяготением к наивности природы и тяготение Франса к наивности легенды или сказки. Средневековье влечет его простотой и свежестью народного творчества (сб. "Перламутровый ларец"). В "Книге моего друга", в "Пчелке" (сб. "Валтасар") Франс выступает убежденным сторонником детской сказки, сам воссоздает ее наивный аромат.

Но воскрешенные Франсом легенды - и похожи и не похожи на легенды средневековья. Он их пересказывает на свой лад, сюда тоже вторгается его ирония. Средневековые легенды влекут его благоуханием народной поэзии, но Франс выбрасывает из них все то, в чем сказалось религиозное мышление средневекового человека. Так переделывает он, например, легенду о святой Схоластике (сб. "Перламутровый ларец"), вкладывая в уста язычника Сильвануса слова о том, что душа святой, отказавшейся от земного счастья, после смерти жалеет об упущенных радостях и что розы на ее могиле выросли по воле Эрота, призывая людей предаваться наслаждениям, пока не поздно.

В рассказах и воспоминаниях 80-х - начала 90-х годов можно обнаружить у Франса и социальную иронию, нередко принимающую форму пародии. И в "Таис" и в "Преступлении Сильвестра Бонара" Франс не раз нападает на милитаризм, на ограниченность, тупоумие и своекорыстие пропагандистов войны. Их и в дальнейшем Франс, будет неустанно вышучивать и клеймить, - чем дальше, тем все более зло и едко. К этой же теме он обращается и в "Перламутровом ларце", где весь рассказ о знаменитой битве при Фонтенуа, приводимый в "Оловянном солдатике", доводит трактовку военной темы до резкого пародийного заострения, до ядовитого гротеска, дает уже почувствовать будущего автора "Острова пингвинов". В таком же гротескном тоне говорится о священнике в рассказе "Резеда г-на кюре", где откровенно пародируются жития святых (сб. "Валтасар"). Маленькие герои франсовских "воспоминаний" ("Книга моего друга"), привлекающие автора своей детской наивностью и чистотой, вместе с тем служат проводниками франсовской разоблачительной иронии (в аналогичной роли выступают и простодушные герои вольтеровских философских повестей "Кандид" и "Простодушный", - кстати сказать, и французское имя Кандид буквально означает "чистосердечный", иначе говоря - опять-таки "простодушный"!). Свежесть детского восприятия помогает Франсу пародировать мир взрослых, социальную современность. Воспоминания о школьном уроке, посвященном "Последнему слову Деция Муса", заключают в себе пародию на учителя, бывшего монаха-францисканца, опьяняющегося военной риторикой, то есть бьет одновременно по двум врагам писателя: клерикалам и военщине.

Однако уже явственное у Франса 80-х - начала 90-х годов сатирическое отношение к буржуазной современности сочеталось в нем с отрицательным отношением к революции, что особенно чувствуется в сборнике "Перламутровый ларец". Здесь во многих рассказах идет речь о французской революции XVIII века, и Франс нередко с чувством симпатии или даже восхищения изображает не деятелей революции, а ее жертвы - французских аристократов ("Мадам де Люзи", "Дарованная смерть", "Обыск"). Настороженное, недоверчивое отношение к революции надолго еще останется у Франса, постоянно вступая в борьбу со все нарастающим социальным недовольством писателя, со все нарастающей силой его социальной сатиры, со все крепнущей приверженностью гуманическим идеалам.

Многие черты, присущие художественно-прозаическому творчеству Франса 80-х годов, можно проследить и в его литературно-критических статьях, печатавшихся в периодической прессе и вышедших отдельным изданием в 1888 году под общим заглавием "Литературная жизнь".

В "Литературной жизни" обнаруживается и скептицизм, свойственный Франсу-художнику, и его жизнеутверждающий гуманизм, - и в лучших статьях жизнеутверждающее начало побеждает, заставляет служить своим целям и самый скептицизм.

Давая волю своей склонности к парадоксу, автор "Литературной жизни" утверждает, что "хороший критик - тот, кто повествует о приключениях своей души в мире шедевров", а по поводу собственного своего искусства критики Франс замечает, что оно "сводится к писанию каракуль на полях книг".

Назад Дальше