Бегут
В неизведанные чащи, -
Кто-то реже, кто-то чаще, -
В волчьи логова, в медвежие берлоги.Стоят,
Как усталые боксеры,
Вековые гренадеры
В два обхвата, в три обхвата и поболе.И я
Воздух ем, жую, глотаю, -
Да я только здесь бываю
За решеткой из деревьев – но на воле!1970
* * *
Нараспашку – при любой погоде,
Босиком хожу по лужам и росе…
Даже конь мой иноходью ходит,
Это значит – úначе, чем все.Я иду в строю всегда не в ногу,
Столько раз уже обруган старшиной!
Шаг я прибавляю понемногу -
И весь строй сбивается на мой.Мой кумир – на рынке зазывалы:
Каждый хвалит только свой товар вразвес.
Из меня не выйдет запевалы -
Я пою с мелодией вразрез.Знаю, мне когда-то будет лихо;
Мне б заранее могильную плиту,
На табличке: "Говорите тихо!"
Я второго слова не прочту.Из двух зол – из темноты и света -
Люди часто выбирают темноту.
Мне с любимой наплевать на это -
Мы гуляем только на свету!‹1970›
* * *
Я тут подвиг совершил -
Два пожара потушил, -
Про меня в газете напечатали.
И вчера ко мне припер
Вдруг японский репортер -
Обещает кучу всякой всячины."Мы, – говорит, – организм ваш
Изучим до йот,
Мы запишем баш на баш
Наследственный ваш код".Но ни за какие иены
Я не продам свои гены,
Ни за какие хоромы
Не уступлю хромосомы!Он мне "Сони" предлагал,
Джиу-джитсою стращал,
Диапозитивы мне прокручивал, -
Думал, он пробьет мне брешь -
Чайный домик, полный гейш, -
Ничего не выдумали лучшего!Досидел до ужина -
Бросает его в пот.
"Очень, – говорит, – он нужен нам -
Наследственный ваш код".Но ни за какие иены
Я не продам свои гены,
Ни за какие хоромы
Не уступлю хромосомы!Хоть японец желтолиц -
У него шикарный блиц:
"Дай хоть фотографией порадую!"
Я не дал: а вдруг он врет? -
Вон с газеты пусть берет -
Там я схожий с ихнею микадою.Я спросил его в упор:
"А ну, – говорю, – ответь,
Код мой нужен, репортер,
Не для забавы ведь?…"Но ни за какие иены
Я не продам свои гены,
Ни за какие хоромы
Не уступлю хромосомы!Он решил, что победил, -
Сразу карты мне открыл, -
Разговор пошел без накомарников:
"Код ваш нужен сей же час -
Будем мы учить по вас
Всех японских нашенских пожарников".Эх, неопытный народ!
Где до наших вам!
Лучше этот самый код
Я своим отдам!‹Между 1966 и 1971›
* * *
Приехал в Монако
какой-то вояка,
Зашел в казино и спустил капитал, -
И внутренний голос
воскликнул, расстроясь:
"Эх, елки-моталки, – опять проиграл!"Банкрот заорал: "Кто это сказал?!"
Крупье безучастно плечами пожал,
Швейцар ему выход в момент указал,
Тот в глаз ему дал, – ну, в общем, скандал.А он все кричал: "Кто ‹это› сказал?!
Мне этот же голос число подсказал!.." -
Стрельнул себе в рот – и тотчас замолчал.
Не стало бедняги, и жаль капитал.‹Между 1966 и 1971›
* * *
Вот я выпиваю,
потом засыпаю,
Потом просыпаюсь попить натощак, -
И вот замечаю:
не хочется чаю,
А в крайнем случáе – желаю коньяк.Всегда по субботам
мне в баню охота,
Но нет – я иду соображать на троих…
Тут врали ребяты,
что – есть телепаты.
И даже читали в газете про их.А я их рассказу
поверил не сразу, -
Сперва я женился – и вспомнил, ей-ей:
Чтоб как у людей я
желаю жить с нею, -
Ан нет – все выходит не как у людей!У них есть агенты
и порпациенты -
Агенты не знаю державы какой, -
У них инструменты -
магнитные ленты,
И нас они делают левой ногой.Обидно, однако, -
вчера была драка:
Подрались – обнялись, – гляжу, пронесло.
А áгент внушает:
"Добей – разрешаю!"
Добил… Вот уже восемь суток прошло.Мне эта забава
совсем не по нраву:
Пусть гнусности мне перестанут внушать!
Кончайте калечить
людям кажный вечер
И дайте возможность самим поступать!‹Между 1966 и 1971›
* * *
Сколько великих выбыло!
Их выбивали нож и отрава…
Что же, на право выбора
Каждый имеет право.‹1971›
* * *
В восторге я! Душа поет!
Противоборцы перемерли,
И подсознанье выдает
Общеприемлемые перлы.А наша первая пластинка -
Неужто ли заезжена?
Ну что мы делаем, Маринка!
Ведь жизнь – одна, одна, одна!Мне тридцать три – висят на шее.
Пластинка Дэвиса снята.
Хочу в тебе, в бою, в траншее -
Погибнуть в возрасте Христа.А ты – одна ты виновата
В рожденье собственных детей!
Люблю тебя любовью брата,
А может быть – еще сильней!‹1971›
* * *
Отпишите мне в Сибирь, я в Сибири!
Лоб стеною прошиби в этом мире!
Отпишите мне письмо до зарплаты,
Чтоб прочесть его я смог до питья-то.У меня теперь режим номер первый -
Хоть убей, хоть завяжи! – очень скверный.
У меня теперь дела ох в упадке,
То ли пепел, то ль зола, всё в порядке.Не ходите вы ко мне, это мало,
Мне достаточно вполне персонала.
Напишите мне письмо поправдивей,
Чтоб я снова стал с умом, нерадивый.Мне дают с утра яйцо, даже всмятку,
Не поят меня винцом за десятку,
Есть дают одно дерьмо – для диеты…
Напишите ж мне письмо не про это.‹1971›
* * *
Ядовит и зол, ну словно кобра, я -
У меня больничнейший режим.
Сделай-ка такое дело доброе -
Нервы мне мои перевяжи.У меня ужасная компания -
Кресло, телефон и туалет…
Это же такое испытание,
Мука и… другого слова нет.Загнан я, как кабаны, как гончей лось,
И терплю, и мучаюсь во сне.
У меня похмелие не кончилось -
У меня похмелие вдвойне.У меня похмелье от сознания,
Будто я так много пропустил…
Это же моральное страдание!
Вынести его не хватит сил.Так что ты уж сделай дело доброе,
Так что ты уж сделай что-нибудь.
А не то – воткну себе под ребра я
Нож. И всё, и будет кончен путь!‹1971›
* * *
"Я б тоже согласился на полет,
Чтоб приобресть благá по возвращенье! -
Так кто-то говорил. – Да, им везет!.."
Так что ж он скажет о таком везенье?Корабль "Союз" и станция "Салют",
И Смерть – в конце, и Реквием – в итоге…
"СССР" – да, так передают
Четыре буквы – смысл их дороги.И если Он живет на небеси,
И кто-то вдруг поднял у входа полог
Его шатра. Быть может, он взбесил Всевышнего.
Кто б ни был – космонавт или астролог…Для скорби в этом мире нет границ,
Ах, если б им не быть для ликованья!
И безгранична скорбь всех стран и лиц,
И это – дань всемирного признанья…‹1971›
* * *
Жизнь оборвет мою водитель-ротозей.
Мой труп из морга не востребует никто.
Возьмут мой череп в краеведческий музей,
Скелет пойдет на домино или в лото.Ну всё, решил – попью чайку да и помру:
Невмоготу свою никчемность превозмочь.
Нет, лучше пусть все это будет поутру,
А то – лежи, пока не хватятся, всю ночь.В музее будут объегоривать народ,
Хотя народу это, в общем, все равно.
Мне глаз указкою проткнет экскурсовод
И скажет: "Вот недостающее звено".Иль в виде фишек принесут меня на сквер,
Перетряхнут, перевернут наоборот,
И, сделав "рыбу", может быть, пенсионер
Меня впервые добрым словом помянет.Я шел по жизни, как обычный пешеход,
Я, чтоб успеть, всегда вставал в такую рань…
Кто говорит, что уважал меня, – тот врет.
Одна… себя не уважающая пьянь.‹1971›
* * *
В голове моей тучи безумных идей -
Нет на свете преград для талантов!
Я под брюхом привыкших теснить лошадей
Миновал верховых лейтенантов.… Разъярялась толпа, напрягалась толпа,
Нарывалась толпа на заслоны -
И тогда становилась толпа на попа,
Извергая проклятья и стоны.Дома я раздражителен, резок и груб, -
Домочадцы б мои поразились,
Увидав, как я плакал, взобравшись на круп, -
Контролеры – и те прослезились.Столько было в тот миг в моем взгляде на мир
Безотчетной отчаянной прыти,
Что, гарцуя на сером коне, командир
Удивленно сказал: "Пропустите!"Он, растрогавшись, поднял коня на дыбы -
Аж нога ускользнула из стремя.
Я пожал ему ногу, как руку судьбы, -
Ах, живем мы в прекрасное время!Серый конь мне прощально хвостом помахал,
Я пошел – предо мной расступились;
Ну а мой командир – на концерт поскакал
Музыканта с фамилией Гилельс.Я свободное место легко разыскал
После вялой незлой перебранки, -
Всё не сгонят – не то что когда посещал
Пресловутый Театр на Таганке.
Тесно здесь, но тепло – вряд ли я простужусь,
Здесь единство рядов – в полной мере!
Вот уже я за термосом чьим-то тянусь -
В нем напиток "кровавая Мэри".Вот сплоченность-то где, вот уж где коллектив,
Вот отдача где и напряженье!
Все болеют за нас – никого супротив, -
Монолит – без симптомов броженья!Меня можно спокойно от дел отстранить -
Робок я перед сильными, каюсь, -
Но нельзя меня силою остановить,
Если я на футбол прорываюсь!1971
* * *
Может быть, моряком по призванию
Был поэт Руставели Шота…
По швартовому расписанию
Занимает команда места.Кто-то подал строителям мудрый совет -
Создавать поэтический флот.
И теперь Руставели – не просто поэт,
"Руставели" – большой теплоход.А поэта бы уболтало бы,
И в три бала бы он померк,
А теперь гляди с верхней палубы
Черный корпус его, белый верх.Непохожих поэтов сравнить нелегко,
В разный срок отдавали концы
Руставели с Шевченко и Пушкин с Франко…
А на море они – близнецы.О далеких странах мечтали и
Вот не дожили – очень жаль!..
И "Шевченко" теперь – близ Италии,
А "Франко" идет в Монреаль.‹1971›
* * *
С общей суммой шестьсот пятьдесят килограмм
Я недавно вернулся из Штатов,
Но проблемы бежали за мной по пятам,
Вслед за ростом моих результатов.Пытаются противники
Рекорды повторить…
Ах! Я такой спортивненький,
Что страшно говорить.Но супруга, с мамашей своею впотьмах
Пошептавшись, сказала, белея:
"Ты отъелся на американских харчах
И на вид стал еще тяжелее!Мне с соседями стало невмочь говорить,
Вот на кухне натерпишься сраму!
Ты же можешь меня невзначай придавить
И мою престарелую маму".Как же это попроще сказать им двоим,
Чтоб дошло до жены и до мамы, -
Что пропорционально рекордам моим
Вырастают мои килограммы?Может, грубо сказал (так бывает со мной,
Когда я чрезвычайно отчаюсь):
"Я тебя как-нибудь обойду стороной,
Но за мамину жизнь не ручаюсь".И шныряют по рынку супруга и мать,
И корзины в руках – словно гири…
Ох, боюсь, что придется мне дни коротать
С самой сильною женщиной в мире."Хорошо, – говорю, – прекращаю разбег,
Начинаю сидеть на диете".
Но супруге приятно, что я – человек
Самый сильный на нашей планете.Мне полтонны – не вес, я уже к семистам
Подбираюсь и требую пищи,
А она говорит: "Что ты возишься там?!
Через год, – говорит, – чтоб до тыщи!"Тут опять парадокс, план жены моей смел,
Ультиматум поставлен мне твердый -
Чтоб свой собственный вес подымать я не смел,
Но еще – чтобы я бил рекорды.И с мамашей они мне устроили пост,
И моя худоба процветала,
Штангу я в трех попытках ронял на помост.
Проиграл я, но этого мало.Я с позором едва притащился домой,
И жена из-за двери сказала,
Что ей муторно жить с проигравшим со мной,
И мамаша ее поддержала.Бил, но дверь не сломалась, сломалась семья.
Я полночи стоял у порога
И ушел. Да, тяжелая доля моя,
Тяжелее, чем штанга – намного!‹1971›
* * *
Свечи потушите, вырубите звук,
Дайте темноты и тишины глоток,
Или отыщите понадежней сук,
Иль поглубже вбейте под карниз гвоздок.Билеты лишние стреляйте на ходу:
Я на публичное повешенье иду,
Иду не зрителем и не помешанным -
Иду действительно, чтоб быть повешенным,Без палача (палач освистан) -
Иду кончать самоубийством.‹1972›
* * *
По воде, на колесах, в седле, меж горбов и в вагоне,
Утром, днем, по ночам, вечерами, в погоду и без
Кто за делом большим, кто за крупной добычей – в погони
Отправляемся мы ‹судьбам наперекор›, всем советам вразрез.И наши щеки жгут пощечинами ветры,
Горбы на спины нам наваливает снег…
‹Но впереди – рубли длиною в километры
И крупные дела величиною в век›.За окном и за нашими душами света не стало,
И вне наших касаний повсюду исчезло тепло.
На земле дуют ветры, за окнами похолодало,
Всё, что грело, светило, теперь в темноту утекло.И вот нас бьют в лицо пощечинами ветры
И жены от обид не поднимают век!
Но впереди – рубли длиною в километры
И крупные дела величиною в век.Как чужую гримасу надел и чужую одежду,
Или в шкуру чужую на время я вдруг перелез?
До и после, в течение, вместо, во время и между -
Поступаю с тех пор просьбам наперекор и советам вразрез.Мне щеки обожгли пощечины и ветры,
Я взламываю лед, плыву в пролив Певек!
Ах, где же вы, рубли длиною в километры?…
Всё вместо них дела величиною в век.‹1972›
ЕНГИБАРОВУ – ОТ ЗРИТЕЛЕЙ
Шут был вор: он воровал минуты -
Грустные минуты, тут и там, -
Грим, парик, другие атрибуты
Этот шут дарил другим шутам.В светлом цирке между номерами
Незаметно, тихо, налегке
Появлялся клоун между нами.
В иногда дурацком колпаке.Зритель наш шутами избалован -
Жаждет смеха он, тряхнув мошной,
И кричит: "Да разве это клоун!
Если клоун – должен быть смешной!"Вот и мы… Пока мы вслух ворчали:
"Вышел на арену – так смеши!" -
Он у нас тем временем печали
Вынимал тихонько из души.Мы опять в сомненье – век двадцатый:
Цирк у нас, конечно, мировой, -
Клоун, правда, слишком мрачноватый -
Невеселый клоун, не живой.Ну а он, как будто в воду канув,
Вдруг при свете, нагло, в две руки
Крал тоску из внутренних карманов
Наших душ, одетых в пиджаки.Мы потом смеялись обалдело,
Хлопали, ладони раздробя.
Он смешного ничего не делал, -
Горе наше брал он на себя.Только – балагуря, тараторя -
Все грустнее становился мим:
Потому что груз чужого горя
По привычке он считал своим.Тяжелы печали, ощутимы -
Шут сгибался в световом кольце, -
Делались всё горше пантомимы,
И морщины – глубже на лице.Но тревоги наши и невзгоды
Он горстями выгребал из нас -
Будто обезболивал нам роды, -
А себе – защиты не припас.Мы теперь без боли хохотали,
Весело по нашим временам:
Ах, как нас приятно обокрали -
Взяли то, что так мешало нам!Время! И, разбив себе колени,
Уходил он, думая свое.
Рыжий воцарился на арене,
Да и за пределами ее.Злое наше вынес добрый гений
За кулисы – вот нам и смешно.
Вдруг – весь рой украденных мгновений
В нем сосредоточился в одно.В сотнях тысяч ламп погасли свечи.
Барабана дробь – и тишина…
Слишком много он взвалил на плечи
Нашего – и сломана спина.Зрители – и люди между ними -
Думали: вот пьяница упал…
Шут в своей последней пантомиме
Заигрался – и переиграл.Он застыл – не где-то, не за морем -
Возле нас, как бы прилег, устав, -
Первый клоун захлебнулся горем,
Просто сил своих не рассчитав.Я шагал вперед неутомимо,
Но успев склониться перед ним.
Этот трюк – уже не пантомима:
Смерть была – царица пантомим!Этот вор, с коленей срезав путы,
По ночам не угонял коней.
Умер шут. Он воровал минуты -
Грустные минуты у людей.Многие из нас бахвальства ради
Не давались: проживем и так!
Шут тогда подкрадывался сзади
Тихо и бесшумно – на руках…Сгинул, канул он – как ветер сдунул!
Или это шутка чудака?…
Только я колпак ему – придумал, -
Этот клоун был без колпака.1972
* * *
Он вышел – зал взбесился на мгновенье.
Пришла в согласье инструментов рать,
Пал пианист на стул и мановенья
Волшебной трости начал ожидать.Два первых ряда отделяли ленты -
Для свиты, для вельмож и короля.
Лениво пререкались инструменты,
За первой скрипкой повторяя: "ля".Настраивались нехотя и хитро,
Друг друга зная издавна до йот.
Поскрипывали старые пюпитры,
На плечи принимая груды нот.Стоял рояль на возвышенье в центре,
Как черный раб, покорный злой судьбе.
Он знал, что будет главным на концерте,
Он взгляды всех приковывал к себе.И, смутно отражаясь в черном теле,
Как два соглядатая, изнутри,
Из черной лакированной панели
Следили за маэстро фонари.В холодном чреве вены струн набухли -
В них звук томился, пауза долга…
И взмыла вверх рояля крышка – будто
Танцовщица разделась донага.Рука маэстро над землей застыла,
И пианист подавленно притих,
Клавиатура пальцы ощутила
И поддалась настойчивости их.Минор мажору портил настроенье,
А тот его упрямо повышал,
Басовый ключ, спасая положенье,
Гармониями ссору заглушал,У нот шел спор о смысле интервала,
И вот одноголосия жрецы
Кричали: "В унисоне – все начала!
В октаве – все начала и концы!"И возмущались грубые бемоли,
Негодовал изломанный диез:
Зачем, зачем вульгарные триоли
Врываются в изящный экосез?Низы стремились выбиться в икары,
В верха – их вечно манит высота,
Но мудрые и трезвые бекары
Всех возвращали на свои места.