Собрание сочинений в четырех томах. Том 3. Песни. Стихотворения - Высоцкий Владимир Семенович 8 стр.


Дак откуда у меня хмурое надбровье?
От каких таких причин белые вихры?
Мне папаша подарил бычее здоровье
И в головушку вложил не "хухры-мухры".

Начинал мытье мое с Сандуновских бань я, -
Вместе с потом выгонял злое недобро.
Годен – в смысле чистоты и образованья,
Тут и голос должен быть – чисто серебро.

Пел бы ясно я тогда, пел бы я про шали,
Пел бы я про самое главное для всех,
Все б со мной здоровкались, все бы мне прощали,
Но не дал Бог голоса – нету, как на грех!

Но воспеть-то хочется, да хотя бы шали,
Да хотя бы самое главное и то!
И кричал со всхрипом я – люди не дышали,
И никто не морщился, право же, никто!

От ко‹го› же сон такой, да вранье да хаянье!
Я всегда имел в виду мужиков, не дам.
Вы же слушали меня, затаив дыханье,
И теперь ханыжите, – только я не дам.

Был раб Божий, нес свой крест, были у раба вши.
Отрубили голову – испугались вшей.
Да поплакав, разошлись, солоно хлебавши,
И детишек не забыв вытолкать взашей.

‹1976›

* * *

… Когда я óб стену разбил лицо и члены
И все, что только было можно, произнес,
Вдруг – сзади тихое шептанье раздалось:
"Я умоляю вас, пока не трожьте вены.

При ваших нервах и при вашей худобе
Не лучше ль – чаю? Или – огненный напиток…
Чем учинять членовредительство себе -
Оставьте что-нибудь нетронутым для пыток".

Он сказал мне: "Приляг,
Успокойся, не плачь!"
Он сказал: "Я не врач -
Я твой верный палач.
Уж не за полночь – за три, -
Давай отдохнем:
Нам ведь все-таки завтра
Работать вдвоем…"

Чем черт не шутит – может, правда выпить чаю,
Раз дело приняло подобный оборот?
"Но только, знаете, весь ваш палачий род
Я, как вы можете представить, презираю!"

Он попросил: "Не трожьте грязное белье,
Я сам к палачеству пристрастья не питаю.
Но вы войдите в положение мое:
Я здесь на службе состою, я здесь пытаю.

Молчаливо, прости,
Счет веду головам.
Ваш удел – не ахти,
Но завидую вам.
Право, я не шучу -
Я смотрю делово:
Говори – что хочу,
Обзывай хоть кого…"

Он был обсыпан белой перхотью как содой,
Он говорил, сморкаясь в старое пальто:
"Приговоренный обладает как никто
Свободой слова – то есть подлинной свободой".

И я избавился от острой неприязни
И посочувствовал дурной его судьбе.
Спросил он: "Как ведете вы себя на казни?"
И я ответил: "Вероятно, так себе…

Ах, прощенья прошу, -
Важно знать палачу,
Что когда я вишу -
Я ногами сучу.
Кстати, надо б сперва,
Чтоб у плахи мели, -
Чтоб, упавши, глава
Не валялась в пыли".

Чай закипел, положен сахар по две ложки.
"Спасибо…" – "Что вы! Не извольте возражать
Вам скрутят ноги, чтоб сученья избежать.
А грязи нет – у нас ковровые дорожки".

"Ах, да неужто ли подобное возможно!"
От умиленья я всплакнул и лег ничком, -
Потрогав шею мне легко и осторожно,
Он одобрительно поцокал языком.

Он шепнул: "Ни гугу!
Здесь кругом – стукачи.
Чем смогу – помогу,
Только ты не молчи.
Стану ноги пилить -
Можешь ересь болтать, -
Чтобы казнь отдалить,
Буду дальше пытать".

Не ночь пред казнью – а души отдохновенье, -
А я уже дождаться утра не могу.
Когда он станет жечь меня и гнуть в дугу,
Я крикну весело: "Остановись, мгновенье!"

И можно музыку заказывать при этом -
Чтоб стоны с воплями остались на губах, -
Я, признаюсь, питаю слабость к менуэтам.
Но есть в коллекции у них и Оффенбах.

"Будет больно – поплачь,
Если невмоготу", -
Намекнул мне палач.
"Хорошо, я учту".
Подбодрил меня он,
Правда, сам загрустил:
"Помнят тех, кто казнен,
А не тех, кто казнил".

Развлек меня про гильотину анекдотом,
Назвав ее карикатурой на топор.
"Как много миру дал голов французский двор!" -
И посочувствовал убитым гугенотам.

Жалел о том, что кол в России упразднен,
Был оживлен и сыпал датами привычно.
Он знал доподлинно – кто, где и как казнен,
И горевал о тех, над кем работал лично.

"Раньше, – он говорил, -
Я дровишки рубил, -
Я и стриг, я и брил,
И с ружьишком ходил,
Тратил пыл в пустоту
И губил свой талант, -
А на этом посту -
Повернулось на лад".

Некстати вспомнил дату смерти Пугачева,
Рубил – должно быть, для наглядности – рукой;
А в то же время знать не знал, кто он такой,
Невелико образованье палачово.

Парок над чаем тонкой змейкой извивался.
Он дул на воду, грея руки о стекло, -
Об инквизиции с почтеньем отозвался
И об опричниках – особенно тепло.

Мы гоняли чаи, -
Вдруг палач зарыдал:
Дескать, жертвы мои -
Все идут на скандал.
"Ах вы тяжкие дни,
Палачова стерня!
Ну за что же они
Ненавидят меня!"

Он мне поведал назначенье инструментов, -
Всё так нестрашно, и палач – как добрый врач.
"Но на работе до поры все это прячь,
Чтоб понапрасну не нервировать клиентов.

Бывает, только его в чувство приведешь,
Водой окатишь и поставишь Оффенбаха -
А он примерится, когда ты подойдешь,
Возьмет и плюнет, – и испорчена рубаха!

Накричали речей
Мы за клан палачей,
Мы за всех палачей
Пили чай – чай ничей.
Я совсем обалдел,
Чуть не лопнул крича -
Я орал: "Кто посмел
Обижать палача!.."

… Смежила веки мне предсмертная усталость,
Уже светало – наше время истекло.
Но мне хотя бы перед смертью повезло:
Такую ночь провел – не каждому досталось!

Он пожелал мне доброй ночи на прощанье,
Согнал назойливую муху мне с плеча…
Как жаль – недолго мне хранить воспоминанье
И образ доброго, чуднóго палача!

1977

* * *

Упрямо я стремлюсь ко дну -
Дыханье рвется, давит уши…
Зачем иду на глубину -
Чем плохо было мне на суше?

Там, на земле, – и стол, и дом,
Там – я и пел, и надрывался;
Я плавал все же – хоть с трудом,
Но на поверхности держался.

Линяют страсти под луной
В обыденной воздушной жиже, -
А я вплываю в мир иной:
Тем невозвратнее – чем ниже.

Дышу я непривычно – ртом.
Среда бурлит – плевать на среду!
Я погружаюсь, и притом -
Быстрее, в пику Архимеду.

Я потерял ориентир, -
Но вспомнил сказки, сны и мифы:
Я открываю новый мир,
Пройдя коралловые рифы.

Коралловые города…
В них многорыбно, но – не шумно:
Нема подводная среда,
И многоцветна, и разумна.

Где ты, чудовищная мгла,
Которой матери стращают?
Светло – хотя ни факелá,
Ни солнца
мглу не освещают!

Все гениальное и не-
Допонятое – всплеск и шалость -
Спаслось и скрылось в глубине, -
Все, что гналось и запрещалось.

Дай бог, я все же дотяну -
Не дам им долго залежаться! -
И я вгребаюсь в глубину,
И – все труднее погружаться.

Под черепом – могильный звон,
Давленье мне хребет ломает,
Вода выталкивает вон,
И глубина не принимает.

Я снял с острогой карабин,
Но камень взял – не обессудьте, -
Чтобы добраться до глубин,
До тех пластов, до самой сути.

Я бросил нож – не нужен он:
Там нет врагов, там все мы – люди,
Там каждый, кто вооружен, -
Нелеп и глуп, как вошь на блюде.

Сравнюсь с тобой, подводный гриб,
Забудем и чины, и ранги, -
Мы снова превратились в рыб,
И наши жабры – акваланги.

Нептун – ныряльщик с бородой,
Ответь и облегчи мне душу:
Зачем простились мы с водой,
Предпочитая влаге – сушу?

Меня сомненья, черт возьми,
Давно буравами сверлили:
Зачем мы сделались людьми?
Зачем потом заговорили?

Зачем, живя на четырех,
Мы встали, распрямивши спины?
Затем – и это видит Бог, -
Чтоб взять каменья и дубины!

Мы умудрились много знать,
Повсюду мест наделать лобных.
И предавать, и распинать,
И брать на крюк себе подобных!

И я намеренно тону,
Зову: "Спасите наши души!"
И если я не дотяну -
Друзья мои, бегите с суши!

Назад – не к горю и беде,
Назад и вглубь – но не ко гробу,
Назад – к прибежищу, к воде,
Назад – в извечную утробу!

Похлопал по плечу трепанг,
Признав во мне свою породу, -
И я – выплевываю шланг
И в легкие пускаю воду!..

Сомкните стройные ряды.
Покрепче закупорьте уши:
Ушел один – в том нет беды, -
Но я приду по ваши души!

1977

* * *

Здравствуй, "Юность", это я,
Аня Чепурная, -
Я ровесница твоя,
То есть молодая.

То есть, мама говорит,
Внука не желая:
Рано больно, дескать, стыд,
Будто не жила я.

Моя мама – инвалид:
Получила травму, -
Потому благоволит
Больше к божью храму.

Любит лазать по хорам,
Лаять тоже стала, -
Но она в науки храм
Тоже забегала.

Не бросай читать письмо,
"Юность" дорогая!
Врач мамашу, если б смог,
Излечил от лая.

Ты подумала, де, вот
Встанет спозаранка
И строчит, и шлет, и шлет
Письма, – хулиганка.

Нет, я правда в первый раз -
О себе и Мите.
Слезы капают из глаз, -
Извините – будет грязь -
И письмо дочтите!

Я ж живая – вот реву, -
Вам-то все – повтор, но
Я же грежу наяву:
Как дойдет письмо в Москву -
Станет мне просторно.

А отца радикулит
Гнет горизонтально,
Он – военный инвалид.
Так что все нормально.

Есть дедуля-ветошь Тит -
Говорит пространно,
Вас дедуня свято чтит;
Всё от бога, говорит,
Или от экрана.

Не бросай меня одну
И откликнись, "Юность"!
Мне – хоть щас на глубину!
Ну куда я ткнусь! Да ну!
Ну куда я сунусь!

Нет, я лучше – от и до,
Что и как случилось:
Здесь гадючее гнездо,
"Юность", получилось.

Защити (тогда мы их!
Живо шею свертим)
Нас – двоих друзей твоих, -
А не то тут смерть им.

Митя – это… как сказать?…
Это – я с которым!
В общем, стала я гулять
С Митей-комбайнером.

Жар валил от наших тел
(Образно, конечно), -
Он по-честному хотел -
Это я, – он аж вспотел,
Я была беспечна.

Это было жарким днем,
Посреди ухаба…
"Юность", мы с тобой поймем -
Ты же тоже баба!

Да и хоть бы между льдин -
Все равно б случилось:
Я – шатенка, он – блондин,
Я одна – и он один, -
Я же с ним училась!

Зря мы это, Митя, зря, -
Но ведь кровь-то бродит…
Как – не помню: три хмыря,
Словно три богатыря, -
Колька верховодит.

Защитили наготу
И прикрылись наспех, -
А уж те орут: "Ату!" -
Поднимают на смех.

Смех – забава для парней -
Страшное оружье, -
Ну а здесь еще страшней -
Если до замужья!

Наготу преодолев,
Срам прикрыв рукою,
Митя был как правда лев, -
Колька ржет, зовет за хлев
Словно с "б" со мною…

Дальше – больше: он закрыл
Митину одежду,
Двух дружков своих пустил…
И пришли сто сорок рыл
С деревень и между.

… Вот люблю ли я его?
Передай три слова
(И не бойся ничего:
Заживет – и снова…), -

Слова – надо же вот, a! -
Или знак хотя бы!..
В общем, ниже живота.
Догадайся, живо! Так
Мы же обе – бабы.

Нет, боюсь, что не поймешь!
Но я – истый друг вам.
Ты конвертик надорвешь,
Левый угол отогнешь -
Будет там по буквам!

‹До 1977›

* * *

Я дышал синевой,
Белый пар выдыхал, -
Он летел, становясь облаками.
Снег скрипел подо мной
Поскрипев, затихал, -
А сугробы прилечь завлекали.

И звенела тоска, что в безрадостной песне поется:
Как ямщик замерзал в той глухой незнакомой степи, -
Усыпив, ямщика заморозило желтое солнце,
И никто не сказал: шевелись, подымайся, не спи!

Все стоит на Руси,
До макушек в снегу.
Полз, катился, чтоб не провалиться, -
Сохрани и спаси,
Дай веселья в пургу,
Дай не лечь, не уснуть, не забыться!

Тот ямщик-чудодей бросил кнут и – куда ему деться! -
Помянул он Христа, ошалев от заснеженных верст…
Он, хлеща лошадей, мог бы этим немного согреться, -
Ну а он в доброте их жалел и не бил – и замерз.

Отраженье свое
Увидал в полынье -
И взяла меня оторопь: в пору б
Оборвать житие -
Я по грудь во вранье,
Да и сам-то я кто, – надо в прорубь!

Вьюги стонут, поют, – кто же выстоит, выдержит стужу!
В прорубь надо да в омут, – но сам, а не руки сложа.
Пар валит изо рта – эк душа моя рвется наружу, -
Выйдет вся – схороните, зарежусь – снимите с ножа!

Снег кружит над землей,
Над страною моей,
Мягко стелет, в запой зазывает.
Ах, ямщик удалой -
Пьет и хлещет коней!
А непьяный ямщик – замерзает.

‹Между 1970 и 1977›

* * *

Вот она, вот она -
Наших душ глубина,
В ней два сердца плывут как одно, -
Пора занавесить окно.

Пусть в нашем прошлом будут рыться после люди
странные,
И пусть сочтут они, что стоит все его приданое, -
Давно назначена цена
И за обоих внесена -
Одна любовь, любовь одна.

Холодна, холодна
Голых стен белизна, -
Но два сердца стучат как одно,
И греют, и – настежь окно.

Но перестал дарить цветы он просто так, не к случаю.
Любую женщину в кафе теперь считает лучшею.
И улыбается она
Случайным людям у окна,
И привыкает засыпать одна.

‹Между 1970 и 1978›

* * *

Давно, в эпоху мрачного язычества,
Огонь горел исправно, без помех, -
А нынче, в век сплошного электричества,
Шабашник – самый главный человек.

Нам внушают про проводку,
А нам слышится – про водку;
Нам толкуют про тройник,
А мы слышим: "на троих".

Клиент, тряхни своим загашником
И что нас трое – не забудь, -
Даешь отъявленным шабашникам
Чинить электро-что-нибудь!

У нас теперь и опыт есть, и знание,
За нами невозможно усмотреть, -
Нарочно можем сделать замыкание,
Чтоб без работы долго не сидеть.

И мы – необходимая инстанция,
Нужны как выключателя щелчок, -
Вам кажется: шалит электростанция -
А это мы поставили жучок!

"Шабашэлектро" наш нарубит дров еще,
С ним вместе -
дружный смежный "Шабашгаз",
Шабашник – унизительное прозвище,
Но – что-то не обходится без нас!

‹Между 1970 и 1978›

* * *

Мы воспитаны в презренье к воровству
И еще к употребленью алкоголя,
В безразличье к иностранному родству,
В поклоненье ко всесилию контроля.

Вот география,
А вот органика:
У них там – мафия,
У нас – пока никак.

У нас – балет, у нас – заводы и икра,
У нас – прелестные курорты и надои,
"Аэрофлот", Толстой, арбузы, танкера
И в бронзе отлитые разные герои.

Потом, позвольте-ка,
Ведь там – побоище!
У них – эротика,
У нас – не то еще.

На миллионы, миллиарды киловатт
В душе людей поднялись наши настроенья, -
И каждый, скажем, китобой или домкрат
Дает нам прибыль всесоюзного значенья.

Вот цифры выпивших,
Больная психика…
У них же – хиппи же,
У нас – мерси пока.

Да что, товарищи, молчать про капитал,
Который Маркс еще клеймил в известной книге!
У них – напалм, а тут – банкет, а тут – накал
И незначительные личные интриги.

Там – Джонни с Джимами
Всенаплевающе
Дымят машинами,
Тут – нет пока еще.

Куда идем, чему завидуем подчас!
Свобода слова вся пропахла нафталином!
Я кончил, все. Когда я говорил "у нас" -
Имел себя в виду, а я – завмагазином.

Не надо нам уже
Всех тех, кто хаяли, -
Я еду к бабушке -
Она в Израиле.

‹Между 1970 и 1978›

* * *

Много во мне маминого,
Папино – сокрыто, -
Я из века каменного,
Из палеолита!

Но, по многим отзывам.
Я – умный и не злой,
То есть в веке бронзовом
Стою одной ногой.

Наше племя ропщет, смея
Вслух ругать порядки;
В первобытном обществе я
Вижу недостатки, -

Просто вопиющие -
Довлеют и грозят, -
Далеко идущие -
На тыщу лет назад!

Собралась, умывшись чисто,
Во поле элита:
Думали, как выйти из то-
Го палеолита.

Под кустами ириса
Все попередрались, -
Не договорилися,
А так и разбрелись…

Завели старейшины – а
Нам они примеры -
По две, по три женщины, по
Две, по три пещеры.

Жены крепко заперты
На цепи да замки -
А на Крайнем Западе
Открыты бардаки!

Перед соплеменниками
Вовсе не стесняясь,
Бродят люди с вениками,
Матерно ругаясь.

Дрянь в огонь из бака льют -
Надыбали уют, -
Ухают и крякают,
Хихикают и пьют!

Между поколениями
Ссоры возникают,
Жертвоприношениями
Злоупотребляют:

Ходишь – озираешься,
Ловишь каждый взгляд, -
Малость зазеваешься -
Уже тебя едят!

Люди понимающие -
Ездят на горбатых,
На горбу катающие -
Грезят о зарплатах.

Счастливы горбатые,
По тропочкам несясь:
Бедные, богатые -
У них, а не у нас!

Продали подряд все сразу
Племенам соседним,
Воинов гноят образо-
Ваньем этим средним.

От повальной грамоты -
Сплошная благодать!
Поглядели мамонты -
И стали вымирать…

Дети все – с царапинами
И одеты куце, -
Топорами папиными
День и ночь секутся.

Скоро эра кончится -
Набалуетесь всласть!
В будущее хочется?
Да как туда попасть!..

Колдуны пророчили: де,
Будет все попозже, -
За камнями очереди,
За костями – тоже.

От былой от вольности
Давно простыл и след:
Хвать тебя за волосы, -
И глядь – тебя и нет!

Притворились добренькими, -
Многих прочь услали,
И пещеры ковриками
Пышными устлали.

Мы стоим, нас трое, нам -
Бутылку коньяку…
Тишь в благоустроенном
Каменном веку.

… Встреться мне, молю я исто,
Во поле Айлита -
Забери меня ты из то-
Го палеолита!

Ведь, по многим отзывам,
Я – умный и не злой, -
То есть в веке бронзовом
Стою одной ногой.

‹Между1970 и 1978›

* * *

Я первый смерил жизнь обратным счетом -
Я буду беспристрастен и правдив:
Сначала кожа выстрелила потом
И задымилась, поры разрядив.

Я затаился, и затих, и замер, -
Мне показалось – я вернулся вдруг
В бездушье безвоздушных барокамер
И в замкнутые петли центрифуг.

Сейчас я стану недвижим и грузен,
И погружен в молчанье, а пока -
Меха и горны всех газетных кузен
Раздуют это дело на века.

Назад Дальше