Необходимая для поддержания статус-кво советской системы консервативность предполагала расширение "площади опоры", что выразилось в использовании более разнообразного набора символических ресурсов и культурных языков, к которым власть обращалась в целях самолегитимации, даже если эти языки и ресурсы ранее были табуированы или существовали на культурной периферии. Консервативные смыслы обычно не предъявлялись обществу напрямую, но могли актуализироваться разными контекстами (как, например, уже упоминавшийся "развитой социализм"), интегрироваться в официальный политический дискурс частично и, конечно, в подчинении общей прогрессистской семантике. Однако между языком власти и языком групп, которые осознавали консерватизм собственных установок и пытались его артикулировать ("неопочвенничество"), шло непрекращающееся взаимодействие. Первоначально, в конце 1960-х идеологемы и метафоры "неопочвеннического" лагеря – "возвращение к истокам", "единый поток русской культуры", "сохранение традиций" и т. п., – если рассматривать их не изолированно, а в совокупности, как внутренне связное манифестирование определенной позиции, несли в себе очевидный контрмодернизационный заряд, проблематизировали постулаты официальной идеологии и придавали национально-консервативным взглядам характер вольномыслия. Разумеется, национал-консерваторы играли по существующим правилам и использовали в тактических целях язык противника, однако эти уловки не затушевывали "концептуальности" их коллективного высказывания, на которое официоз реагировал обвинениями в "воинствующей апологетике крестьянской патриархальности" и "антиисторизме". Подобные оценки заостряли различия позиций "неопочвенников" и официальных структур: граница между ними в определении ключевых ценностей и символов становилась более резкой, но близость их языков до поры оставалась несколько "смазанной", хотя и заметной внимательному наблюдателю. Совпадения в риторике не были случайностью, они оборачивались более тесными контактами и поддержкой некоторых начинаний патриотической общественности со стороны власти (например, Всероссийское общество охраны памятников истории и культуры (ВООПИиК), которое Олег Платонов называет "главной патриотической организацией… одним из центров возрождения русского национального сознания", создано Постановлением Совета Министров РСФСР 23 июля 1965 года). Терпимость властных структур по отношению к национально-консервативному лагерю обусловливалась не только сходством определенных идеологических целей. Не в последнюю очередь оно основывалось на общем социальном опыте советских чиновников, контролировавших литературный процесс, и авторов-"неопочвенников", периодически нарушавших "правила игры". Владимир Максимов, заметив, что "деревенщики" прошли в литературу под "крышей" Солженицына, уточнял:
…у этого явления был целый ряд других причин. Деревенская литература сумела заявить о себе благодаря еще и тому, что сейчас правящий класс в нашей стране примерно на девяносто процентов – это выходцы из крестьянства. И у них есть подсознательная ностальгия по прошлому – прошли там и голод, и коллективизацию. И они решают, что допускать, что нет.
К началу 1970-х годов контуры новой литературно-идеологической позиции стали более или менее ясны. Либералы – сотрудники "Нового мира" – между собой с иронией окрестили ее "балалаечник", то есть "1) Человек, делающий карьеру, рвущийся к власти, 2) Человек, выбравший для этого идею антиофициозную, достаточно безопасную и достаточно привлекательную для масс (общепонятную)".
Причины и формы включения национально-консервативного лагеря ("деревенщиков" как его части) в политическую жизнь "долгих 1970-х", наделение его известными полномочиями, которые, впрочем, не были (и не могли быть) реализованы в полной мере, давно стали предметом изучения историков. Наиболее обстоятельно эта проблематика на позднесоветском материале рассмотрена в работах Ицхака Брудного "Создавая Россию заново. Русский национализм и советское государство, 1953–1991" (1998) и Николая Митрохина "Русская партия. Движение русских националистов в СССР. 1953–1985 гг." (2003). Если Брудного "деревенщики" и национально-консервативный лагерь интересуют в качестве основного проводника в массы властной политики блокирования экономических и политико-культурных реформ, то Митрохин нацелен на описание и официально допущенных, и нелегальных, развивавшихся в русле диссидентства форм националистической оппозиции, одной из групп которой являлись "деревенщики".
Брудный предложил рассматривать легальных русских националистов, и "деревенщиков" в частности, как главный объект "политики включения" (politics of inclusion), родившейся в недрах партийного аппарата брежневской поры. С его точки зрения, хрущевские реформы сельского хозяйства и курс на десталинизацию в середине 1960-х годов вплотную подвели новое руководство страны к необходимости использовать для достижения своих политических целей "артикулированную аудиторию", то есть, ссылается Брудный на Кеннета Джовита, – "политически осведомленные и ориентированные группы, способные предложить режиму дифференцированные и сложные формы поддержки. В отличие от общественности – граждан, которые по своей инициативе определяют позицию в отношении важных политических вопросов, эта аудитория ограничена в политическом поведении теми ролями и действиями, которые предписаны самим режимом". Функции "артикулированной аудитории" выполнили русские националисты-интеллектуалы, чей критицизм власть была готова терпеть, так как он не затрагивал ее авторитарной природы, но чей креативный потенциал помогал "обеспечить новую идеологическую легитимность режима". Власть предоставляла "деревенщикам" некоторые привилегии (цензурные послабления, солидные тиражи) и бесспорной актуальностью деревенской темы оправдывала гигантские капиталовложения в сельское хозяйство. Антизападнический и антимодернистский настрой националистов, в том числе "деревенщиков", способствовал достижению еще нескольких важных целей – повышению уровня политической мобилизованности самой большой части "советского народа" – этнических русских и углублению раскола в рядах интеллигенции, возрастанию напряжения между ее либеральным и консервативным флангами. Периодически националисты выходили из-под контроля и пытались вести собственную игру, инициируя дискуссии по острым проблемам развития страны, однако действенный ответ на поставленные вопросы могли бы дать только серьезные структурные изменения в самой природе советской политико-экономической жизни, немыслимые в брежневский период. Решение о старте таких реформ, развитие рыночной экономики и демократизация общественной жизни подорвали влиятельность движения русских националистов, которое в начале 1990-х годов закономерно разделило политическую судьбу контрреформистских сил.
В контекст политической борьбы внутри партийно-государственного аппарата включает русских националистов и Н. Митрохин, обоснованно подчеркнувший удивительную однобокость созданного советскими либералами в конце 1980-х – 1990-е годы и усвоенного интеллигентской аудиторией мифа: согласно ему, источником сопротивления режиму была лишь тонкая либеральная прослойка. Собранный исследователем обширный фактический материал демонстрирует существование "консервативной альтернативы "усредненному" партийному курсу" – движения русских националистов. Оно заявляло о себе как на уровне подпольных организаций диссидентского толка, так и в разрешенном сверху варианте. Легальные националисты были представлены в партийно-государственном аппарате, имели широкий круг сторонников в различных творческих союзах, особенно – в Союзе писателей СССР.
…"цеховой" дух и ментальность самостоятельной политической силы позволяли писательской корпорации в целом или отдельным ее фракциям выступать по отношению к внешнему миру в качестве высокоэффективного лоббиста, пусть зачастую и бессознательно отстаивающего свои интересы как в политической (в первую очередь, свобода самовыражения), так и в экономической сферах. <…> Благодаря этим качествам часть членов СП СССР, объединенных в широкую коалицию, именуемую нами <…> "консерваторы", сумела стать равноправным партнером консервативных политических группировок 1950 – 1960-х гг. в деле распространения русского национализма в СССР, а впоследствии даже возглавить этот процесс.
Митрохин полагает, что "деревенщики" и бывшие фронтовики, закончившие Литературный институт им. А.М. Горького, составляли ядро националистических сил в писательской среде в 1960 – 1980-е годы. Некоторые аспекты их взглядов (антизападничество, антисемитизм, государственничество) замечательно вписывались в систему идеологических ориентиров, провозглашаемых властью, другие (антисталинизм и антисоветизм многих членов националистической "фракции", подчас воинственный антимодернизм), напротив, подлежали контролю – административному и цензурному. В трактовке Митрохина, "деревенская проза" была транслятором националистических идей, отстаиваемых частью партийных функционеров и интеллектуалами консервативного толка, поэтому он акцентирует внимание на усилиях последних по отбору талантов "русского направления". Правда, "конструктивистская" деятельность партаппарата так увлекает исследователя, что он оставляет без внимания другие механизмы и мотивы возникновения литературных групп. Как следствие, в его книге "деревенская проза" предстает продуктом заботливой деятельности партийных "селекционеров".
Авторы еще одной недавней работы о националистическом движении в позднесоветский период категорически не соглашаются с Митрохиным, преувеличившим, по их мнению, силу и авторитетность "русской партии", но солидарны с тезисом Брудного об амбивалентном культурно-политическом статусе легальных "русистов". Они полагают, что заручиться относительной лояльностью "деревенской" литературы
можно было, лишь предоставив ей хотя бы частичное право голоса. Поэтому взаимоотношения националистов и коммунистической власти не сводились лишь к вульгарному использованию властью националистов (в данном случае – писателей-"деревенщиков"), а становились улицей с двусторонним движением. <…> "Деревенщики" не просто нужны были Брежневу для легитимации его внутренней политики, в каком-то смысле сама эта политика была ответом на русский общенациональный запрос, как он виделся, формулировался, выражался культурной элитой русофильского толка.
Рассмотрение историками "деревенской прозы" как литературной репрезентации позднесоветского национализма, безусловно, имеет ряд издержек. Главные уже были названы – литературный дискурс отождествляется с пропагандистским, а реконструированная исследователями логика действия группы нивелирует многообразие персональных мотивов и неоднозначность личной позиции. Кроме того, анализ институциональной составляющей "политики включения" и зигзагов ее развертывания отодвигает на второй план проблемы, связанные с самоопределением различных "фракций" национал-консерваторов, или рассматривает их общо. Митрохин, к примеру, неоднократно упоминает о поиске "теоретиками" и "коммуникаторами" национально-консервативных сил каналов влияния на власть, поддержки своей деятельности в партийно-правительственных структурах, но возникает вопрос – насколько это свойственно "деревенщикам", часть которых в конце 1960-х – 1970-е годы была более свободна от просоветских симпатий и "государственничества", нежели, например, С. Семанов или Виктор Петелин, да и в целом – от желания прямо влиять на политиков? Дифференцированного описания позиций "теоретиков" и "художников" национально-консервативной ориентации в названных работах по понятным причинам нет, однако их бесспорное достоинство, особенно значимое для филологов, ограничивающихся в лучшем случае упоминанием о борьбе между "Новым миром" и "Молодой гвардией" конца 1960-х либо выстраивающих диахронические схемы, безусловно нужные и важные, но лишающие "деревенщиков" "воздуха эпохи", в которой они существовали, заключается в возвращении писателей-"неопочвенников" в контекст истории "долгих 1970-х", прежде всего истории политической и, до известной степени, истории идей. А ведь у этой проблематики есть и очевидное филологическое измерение – репрезентация идеологической топики в литературном тексте (с необходимой оговоркой – она не была иллюстрацией идеологической доктрины: позднесоветский консерватизм националистического извода, не имевший доступа к механизмам осуществления "реальной политики", реализовался преимущественно в литературно-критической форме; его "литературность" (мотивные комплексы, метафорика, стиль) сама по себе может стать предметом анализа только не как формальная "оболочка" идей, а как продуцирующая идеологические смыслы символическая система, испытавшая в свою очередь влияние идеологии).