Литературоведческий дискурс о "деревенской прозе": От "идеологии" к "онтологии"
Понятно, что в созданных в советское время литературоведческих исследованиях "деревенской прозы" круг ее идей ("идеология", "проблематика") и позиция писателей в "литературной борьбе" истолковывались с учетом ограничений, налагаемых официальным дискурсом и требованиями дисциплинарной чистоты. В 1970-е – первой половине 1980-х метафорой обретения зрелости критика часто подчеркивала превосходство "деревенщиков" по отношению к литературному воплощению "шестидесятничества" – "исповедальной прозе", а их главные идеи рассматривала как развитие "вечных" для русской литературы тем ("человек и земля", "человек и природа", "любовь к родному пепелищу" и др.). Ссылка на традицию XIX века адаптировала проблемно-тематический комплекс "деревенской прозы" под стереотипизированный образ русской классики, подчеркивала непрерывность культурной традиции ("преемственность") и таким образом мягко "деидеологизировала" авторов-"неопочвенников". В 1970-е годы, когда "деревенская" школа стала активно осваиваться литературоведением, анализ текста с точки зрения отражения в нем тех или иных идеологических постулатов ("вульгарный социологизм") выглядел явным анахронизмом, а вот дистанцирующая от идеологии тенденция к осмыслению структуры текста, его поэтики распространялась все успешней. В одной из статей конца 1970-х годов отмечалось, что "деревенская проза" "породила свою критическую литературу", но в последнее время та не высказала сколько-нибудь новых суждений. Возможно, предполагал автор статьи, следует перейти к анализу "деревенской прозы" как стилевого явления. Подобное смещение интересов от "идеологического" к "художественному" несло обоюдную выгоду и "деревенщикам", и части филологического сообщества, занимавшейся их изучением. Подчеркнутый интерес филологов к поэтике "деревенской" литературы символично эмансипировал ее от "идеологии" и окончательно утверждал Шукшина, Распутина, Астафьева, Белова и др. не только в качестве "возмутителей спокойствия", сигнализирующих об острых общественных проблемах, но и в качестве значимой художественной величины. В свою очередь исследователи современной литературы, занятия которой, по распространенному в интеллигентской среде мнению, обычно сопрягались с компромиссом, получали для анализа объект, эстетически убедительный, социопсихологически актуальный и при этом идеологически легитимный. В целом же, советское литературоведение изнутри общепринятого идеологического дискурса довольно подробно охарактеризовало круг проблем, мотивную структуру "деревенской прозы", созданные ею "народные" типы.
Показательно, что одна из ключевых работ о "деревенской прозе" – монография американской исследовательницы К. Партэ "Русская деревенская проза: Светлое прошлое" (1992) была воодушевлена стремлением разграничить в анализируемых текстах "художественное" и "идеологическое" (последнее понималось как непосредственная артикуляция художником политически ангажированных взглядов). В ситуации низвержения вчерашних кумиров советской интеллигенции автор книги пыталась отделить зерна от плевел и напомнить о недавно казавшихся несомненными заслугах "деревенщиков". Она доказывала, что "деревенщики" прежде всего художники, и гипертрофированные обвинения в политической непоследовательности, консерватизме деисторизируют и деконтекстуализируют понимание этого явления. Партэ не уходила от оценки антисемитских выпадов "деревенщиков" и их позиции по отношению к движению "Память", но подчеркнуто смещала исследовательский фокус на вопросы поэтики и переосмысление "неопочвенниками" соцреалистического канона. Идеологию направления она реконструировала не как связный нарратив, а как систему метафор, ключевых концептов, которые оттеняли непоследовательность воззрений многих "деревенщиков", дрейф между разными политическими дискурсами.
Новый всплеск внимания к идеологии и историософии "деревенщиков" произошел благодаря изменению перспективы восприятия их прозы в культурной ситуации конца 1990-х, которую к тому времени отечественные гуманитарии стали дружно именовать "постмодернистской". Интерес к традиционалистскому типу художественного мышления для части читательского и исследовательского сообщества стал полубессознательной терапией культурного шока 1990-х, а "деревенская проза" в глобализирующемся мире ценностного релятивизма и текучих смыслов показалась воплощением устойчивых свойств национального менталитета. Поэтому некоторым исследователям, неравнодушным к задачам идеологического самоопределения, вставшим перед Россией на рубеже 1990 – 2000-х годов, показалось обоснованным вновь обратиться к "неопочвенничеству". Так, Алла Большакова в ряде своих работ говорила о необходимости "ментальной "реабилитации"" "деревенской прозы". Идентичность современного российского социума, с ее точки зрения, должна формироваться в опоре на "доидеологические" слои сознания, и тут опыт "деревенщиков" как нельзя кстати:
Пути формирования новой идеологии XXI века прокладываются сейчас в сгущенной атмосфере идейных дебатов и баталий по самым острым вопросам современности. В такой атмосфере на первый план выдвигается задача общенационального самопознания. Рассмотрение с этих позиций триады "идеология – самосознание – менталитет" (как соответствующей структуре "государство – общество – народ – нация") позволяет выделить последний на правах первичной сферы изучения…
В России XXI века решение задачи национального самопознания <…> связано с восстановлением в правах и возвращением в общественное сознание подавленных, вытесненных, так сказать, "запрещенных" ментальных пластов.
Поскольку ""запрещенные" ментальные пласты" наилучшим образом сохранились именно в "деревенской прозе", структурные элементы русского менталитета ("национальная душа", "национальная идентичность" и "национальный характер"), по мнению исследовательницы, нужно описывать на этом материале:
сейчас особенно непростительной роскошью оборачивается небрежение к тем "вышедшим из моды" явлениям русской культуры, которые, может быть, по-настоящему и не познаны… К таким явлениям, в первую очередь, следует отнести архетипические формы национального самосознания <…> – в частности и в особенности, историко-литературный, архетипический образ русской деревни, связанный с архаическими пластами русской старины.
Если отрешиться от терминологии "ментальности", "читателя", "рецептивной доминанты", то окажется, что предмет работ Большаковой не нов – это специфика национальной культурной традиции, занимавшая как отечественных исследователей (в том числе национально-консервативного толка), так и зарубежных. Большакова осмысливает "русский вопрос", соединяя анализ архетипических структур и идеологическую рецепцию текстов "деревенщиков". Она полагает, что архетип может подвергнуться "идеологизации", как это случилось в соцреалистической культуре с "основным архетипом Деревни":
"Холодный", чуждый архетипической Деревне ментальный мир состоит и из соцреалистического поиска положительного героя в Матренах и Дарьях <…> а также канонизированного колхозного рая у Бабаевского <…> из антикрестьянской сталинской действительности.
Но если следовать этой логике, окажется, что архетип Деревни в работах Большаковой тоже "идеологизирован", вправлен в узнаваемую, но терминологически обновленную схему: архетип объявляется синонимичным подлинной русской культурной традиции, которую-де искажал, дискредитировал либо отвергал советский антитрадиционализм.
Интерес к "художественному мифологизму", стабильным смысловым структурам, архетипам, "смыслопорождающим матрицам" – словом, к механизмам, обеспечивающим воспроизводимость традиции, вообще был характерен для ряда работ, написанных о "деревенской прозе" в постсоветский период. В известной мере он оправдывался влиятельностью растиражированной в 1990-е годы методики истолкования текста через мифопоэтику (тем более что "онтологическая" проза "деревенщиков", чуждавшаяся, за редким исключением, "литературности", как бы взывала именно к такому способу прочтения). В 2000-е годы дал о себе знать еще один вариант истолкования текстов "деревенщиков", возникновение которого слишком симптоматично, чтобы можно было объявить его маргинальным. Речь идет о работах в русле "онтологически ориентированного" литературоведения, которое демонстративно дистанцировалось от позитивизма и антропоцентрической научной парадигмы и вписывало себя в парадигму "метафизическую, основанную на переосмыслении пространственно-временного континуума и учете моментов сакрализации утраченных смыслов…". В осмыслении "онтологического" аспекта творчества "деревенщиков" открытия нет: рассматривать "онтологические" пласты их произведений еще в советское время предлагала Галина Белая, статьи, трактовавшие "онтологизм" как особый ракурс изображения мира, при котором для художника первична ориентация на "глубинные", неизменные, природные начала бытия, со временем также перестали быть редкостью. Но в 2000-е годы "онтологизм" "деревенщиков" стал связываться исследователями с православной религиозностью, а аксиоматичные для религиозного опыта утверждения превращаться в основания научных тезисов. Например, автор диссертации о В. Белове выносит на защиту следующее положение:
Православное осмысление человеческой жизни как трагедии заключается в свободном отречении человека от своей воли и подчинении воли Божьей. Утверждение высшего предназначения личности, проявление в ней образа Божьего связано со страданиями, лишениями, утратами и гибелью. Осознание человеком неизбежности жизненного трагизма – важнейшая черта идейно-эстетического воплощения категории соборности, реализуемая в ряде произведений русской классической литературы и "малой" прозе В. Белова 60 – 90-х годов ХХ века.
"Соборность", "нестяжательство" и иные подобные категории также рассматриваются в качестве инвариантных структур, "пред-текстов", реализуемых потом в культурно-специфичных формах в прозе Белова, Астафьева, Распутина. "Невербальная система смысловых связей", раскрывающих, по эзотеричному выражению Ирины Грациановой, "трансцендентную сущность концепта "русский мир"", утверждается в роли генератора сюжетно-мотивной топики текстов, при этом иные механизмы смыслопроизводства по большей части оставляют исследовательницу равнодушной.
Чтобы дополнить характеристику направлений в исследованиях "деревенской прозы", обозначу еще несколько тенденций. Помимо анализа мифопоэтики, типологии героев и традиционалистских идеологем, современное литературоведение повернулось в сторону психоаналитических штудий. Эта новая по отношению к советскому периоду и несколько эксцентричная тенденция обозначилась в работах Александра Большева и Арсамака Мартазанова. Большев в монографии об исповедально-автобиографическом начале русской литературы отвел "деревенщикам" главу под выразительным названием "Эрос и Танатос "деревенской прозы"". Ориентируясь на психобиографические опыты Александра Жолковского, он интерпретировал риторическую организацию сочинений Белова и Шукшина, учитывая действие психологического принципа переноса. Исследователь отметил проекцию вытесненных авторами эмоций на негативных персонажей и, что более важно, рассмотрел влияние такого "вытеснения" на поэтику текстов. Можно дискутировать о верифицируемости отдельных авторских умозаключений, об ограничениях, налагаемых подобной методикой, но сама попытка увидеть и описать невротическую природу реакций на распад традиционного мира, действительно, нова и заслуживает внимания. Мартазанов минимизировал употребление психоаналитических терминов, однако в логике своего исследования об идеологии и художественном мире "деревенской прозы" следовал за Большевым – он рассмотрел несовпадение декларируемых писателями идей и "сцен", невротической риторики героев и многозначности сюжетно-символического ряда. В главах его монографии о Белове и Распутине это приводит к интересным исследовательским результатам.