АНАЛИЗ ДРАМЫ В РАБОТАХ В.И. ЛУКИНА И В СТАТЬЯХ П.А. ПЛАВИЛЬЩИКОВА
С объективно-научной точки зрения, ростки утверждения нового театрального жанра и нового героя в русской культуре, характеризующего просветительскую идеологию, возникли в статьях П.А. Плавильщикова 1790-х годов; понимание же ценностей национального театра характеризовало еще позицию В.И. Лукина в его литературно-критических работах 1760-х годов.
Владимир Игнатьевич Лукин (1737–1794) был чиновником времен Екатерины II (секретарем при кабинет-министре И.П. Елагине) и литератором. Он любил театр, переводил и переделывал, как было принято в ту эпоху, произведения других авторов, прежде всего французские комедии. Лукин совместно с Д.И. Фонвизиным, Б.Е. Ельчаниновым и другими молодыми драматургами развивал мысль о необходимости национального театра. В 1765 г. Лукин издал свои пьесы – "Мот, любовью исправленный", "Щепетильник", "Пустомеля" и др., сопроводив издание предисловиями и комментариями.
Появление "Предисловия к комедии "Мот, любовью исправленный"" Лукин объяснил необходимостью уточнить цели трудов комедиографа, которые, по его убеждению, связаны с требованием "искать осмеяние пороков и своего собственного в добродетели удовольствования и пользы моим согражданам, доставляя им невинное и забавное времени провождение". Горизонты ожидания русской публики ("соотчичей", "одноземцев") должны быть определены, по мнению Лукина, желанием видеть "человека, одаренного изящными качествами, пространным воображением, важным изучением, даром красноречия и плавным слогом" (128).
Лукин был также убежден, что тематика комедии должна быть актуальной, общественно-злободневной и животрепещущей. Таковой является, в частности, тема "позорного мотовства", от которого "приходят в бедность, от бедности в крайность, а от крайности в дела предосудительные" (129). В подтверждение своих слов Лукин художественно-публицистическими средствами нарисовал, не жалея красок, картину общественно-государственной беды, когда моты в карточной игре спускают целые состояния: "Иные подобны бледностию лиц мертвецам, из гробов встающим; иные кровавыми очами – ужасным фуриям; иные унылостию духа – преступникам, на казнь ведущимся; иные необычайным румянцем – ягоде клюкве; а с иных течет пот ручьями, будто бы они претрудное и полезное дело с поспешностию исполняют" (130–131). Картина усилена некоей статистической справкой: таких мотов, писал Лукин, "видел я более ста человек", "будет их так <…> целая сотня".
В авторском примечании к этой картине (в частности, по поводу сравнения цвета лиц игроков с цветом клюквы, а не какой-то другой – "нерусской" – ягоды) значится: "Надлежит в русском быть чему ни есть русскому" (130). Это программное заявление Лукина. В "Предисловии" он будет поэтапно развивать именно эту мысль. Так, иронически Лукин уподобил описанные картины мифологическим сценам и героям. Однако заметил, что "удобнее сделать <…> пример русский, потому что митологию <мифологию> у нас немногие еще знают". Иными словами, во всех видах литературной работы следовало, по мнению Лукина, ориентироваться на русского зрителя и читателя, на его культуру и особенности психологии и демонстрировать русские реалии.
Указывая, что "господин де Туш своим "Мотом"" дал образец "благородной комедии превосходного сочинения" и что "сей великий автор в своих комедиях достоин подражания" (132), Лукин подчеркнул, что по-своему (на основе русских фактов и феноменов) создал и главного героя Добросердова, и слугу его Василия; да и "прочие в комедии моей лица, – писал он, – старался я всевозможно сделать русскими" (134).
Первым аргументом в утверждении этой позиции Лукин сделал положение о том, что "мыслить все люди могут" – вне зависимости от сословия, к которому они принадлежат. Эта великая гуманистическая мысль последовательно развита автором комедии и "предисловия" к ней. Так, суждение о том, что "во всех переведенных комедиях слуги превеликие бездельники", а требуется "научить усердию к господам своим и поступкам, всякому честному человеку приличным", – лишь первое и очевидное. Главное в другом: "Слуга де Тушева Мота вольный, а Василий крепостной" (134). Отсюда вытекает и разница в разработке характера, поскольку мотивация поступков слуги-француза и слуги-русского принципиально разнится. Лукин провозглашал: "вольность сия драгоценная вещь" (134), и ценности свободы и человеческого достоинства воспринимаются слугой-французом и русским Василием в силу условий их собственной жизни.
При функциональной общности в контексте произведений отличаются друг от друга и образы злых гениев во французской комедии и в пьесе Лукина: "Ложный друг де Тушева Мота с моим Злорадовым весьма несходен". Различны в своей разработке и близкие в системно-функциональном отношении женские образы. Так, Лукин писал: "в княгине <в русской пьесе> ни с каким женским в де Тушевой комедии лицом подобия никто не сыщет" (135).
Этой же мыслью о необходимости отражения на сцене русской самобытности проникнуты и другие произведения Лукина. Так, комедию "Щепетильник" драматург сопроводил двумя авторскими критическими материалами - "Письмом к господину Ельчанинову", соавтору ряда его произведений и единомышленнику, и "Предисловием", помещенным в собрании сочинений вслед за "Письмом" (1768). Обращаясь в первом из них к Ельчанинову, Лукин писал: "Я думаю, что не забыл ты своей просьбы, которою нередко убеждал меня к преложению Boutique de Bijoutier на наши нравы". Оригиналом названа "аглинская <английская> сатира", которую Ельчанинов рекомендовал "к переделанию в комическое сочинение" (141).
Пожелание своего единомышленника Лукин счел разумным, поскольку мечтал о "всенародном театре". В одном из примечаний к "Письму" он дает "сведения" для "всякого человека, пользу общественную любящего": "Со второго дня святой пасхи открылся сей театр; он сделан на пустыре за Малою Морскою. Наш низкой степени народ толь великую жадность к нему показал, что, оставя другие свои забавы, из которых иные действием не весьма забавны, ежедневно на оное зрелище сбирался. Играют тут охотники, из разных мест собранные <…>. Сия народная потеха может произвесть у нас не только зрителей, но и со временем и писцов <писателей>, которые сперва хотя и неудачны будут, но в следствии исправятся" (141). Примечание завершается утверждением: "сие для народа упражнение весьма полезно и потому великой похвалы достойно".
Для такого "всенародного театра", по мнению Лукина, и следует писать. При этом на русской сцене нужен не "бижутиер" (слово "Bijoutier" не усвоено русским языком), и даже не "галантерейщик" ("это бы значило чужое слово написать нашими буквами", хотя оно и вошло в обиход петербуржцев и москвичей, 146), а "щепетильник" (как на Руси называли торговцев косметическим и галантерейным товаром), поскольку номинация ведет за собой свой предмет или явление – в данном случае характер русского простолюдина. В пьесе "Щепетильник", указывал автор, "все наклонено на наши нравы" – "как по содержанию, так и по колкой сатире" (144). В этой связи Лукина особенно заботила речь персонажей. "Причиною тому, – писал он, – что я, не имея деревень, с крестьянами живал мало и редко с ними разговаривал" (144).
Высказывания Лукина проникнуты просветительскими идеями. В драматургии важна реалистическая социальная картина, когда в круг персонажей неизбежно в условиях крепостного права войдут помещики, которые "о крестьянах иначе и не мыслят, как о животных, для их сладострастия созданных", и "с их раззолоченных карет, с шестью лошадьми без нужды запряженных, течет кровь невинных земледельцев"; "есть довольно и таких", – добавлял Лукин (114).
Именно характеры, указывал Лукин в "Предисловии" к комедии, являются центром произведения, ибо нет в его пьесе "ни любовного сплетения, ниже завязки и развязки" (149). Иными словами, не интрига, которая была структурообразующим принципом организации произведения в западноевропейской драматургии, а образ человека и его поступки важны для Лукина и, по его убеждению, для русского театра. Это последнее положение следует рассматривать как концептуально значимое в программе русского драматурга и литературного и театрального критика.
Петр Алексеевич Плавильщиков (1760–1812) был драматургом (автором трагедий и комедий) и актером. Издавал журнал "Утра" (1782), а с февраля по декабрь 1792 г. совместно с И.А. Крыловым и А.И. Клушиным – ежемесячный сатирический журнал "Зритель". В нем Плавильщиков опубликовал ряд "критик" (статей), посвященных театру и драматургии, в которых иронически рассмотрел некоторые требования классицистических норм.
Статья "Театр" (1792) содержит как постулаты классицизма, так и их критическое осмысление. К постулатам следует отнести общую авторскую установку: "зрелище есть общественная забава, исправляющая нравы человеческие" (217). При этом основополагающими принципами понимания проблем явились ценности просвещения и человеческих чувств. Подчеркнуто, что "забава, исправляющая нравы, есть славное изобретение одного просвещения" и "ничто столь не возбуждает чувствительности нашей, как та живая картина, где добродетель, сияющими красками изображенная, пленяет чувства, а порок, выставленный во всей гнусности, поражает всех и производит к себе отвращение" (216–217).
Плавильщиков настаивал на создании самобытного национального театра: "мы не можем подражать слепо ни французам, ни англичанам; мы имеем свои нравы, свое свойство, и, следовательно, должен быть свой вкус". Плавильщиков негодовал по поводу того, что на сцене идет немало комедий, "переделанных на наши нравы по надписи", что "вещи <…> являются на позорище во французском уборе, и мы собственных лиц мало видим" (219). Автор "критики" иронизировал: "слуга, например, барину говорит остроты и колкости", "служанка на театре делает то же", тогда как этого "ни один крепостной человек не осмелится сказать" (219).
Как драматург и как теоретик театра, Плавильщиков отвергал методологию "правилодателей", насаждающих нормы, тормозящие развитие театра, и приветствовал произведения, "перешагнувшие правила" классицизма (223). Так, раздражение автора статьи связано с классицистическим требованием триединства (места, времени и действия) в драматургии. Плавильщиков задавался вопросами, почему нельзя "целое действие перенести из комнаты на двор или в сад" и "для чего <…> втискивать обширное содержание в одни сутки". "Невозможно человеку, – указывал он, – провести сутки в одном рыдании и плаче"; "равномерно нельзя также целые 24 часа хохотать во все горло или хотя тихо смеяться" (225).
Кроме того, автор "критики" подчеркивал, что обыденная жизнь не укладывается в заданные нормы, например, классицистической трагедии, непременно требующей "жестоких <…> злодеяний" и "ужасных преступлений". Возражения у Плавильщикова вызывали и немотивированные, с его точки зрения, композиционные установки: "Не знаю, какая была тому причина, что как бы непреложным законом определено зрелищу быть от одного до пяти действий и <…> сие неопровергаемо". Наконец, Плавильщиков недоумевал по поводу непременного создания драматургических произведений стихом, ведь "никто и никогда <в реальной жизни> не разговаривает на стихах" (223).
Новаторство Плавильщикова в области театра прямо соотносится с просветительскими идеями и просветительской драматургической практикой. И как теоретик театра, и как трагедиограф и комедиограф, Плавильщиков с большой симпатией отзывался о новом жанре – жанре драмы, указывая на его синтетическую природу, отвечающую характеру самой действительности: "Плач, со смехом соединенный, называют драмою". Эти произведения – "почетные дети театра" (225), потому что в них, как в жизни, печальное и грустное соседствуют с радостным и веселым.
Плавильщиков точно и по существу раскрывал жанровое содержание драмы: по "природе" (т. е. в соответствии с основными критериями – по характеру конфликта и по типу героя) драма "ближе трагедии", а по эмоциональному воздействию (которое достигается за счет обращения к обыденным, но облагороженным обстоятельствам и за счет изображения социального статуса героев как рядовых, но не примитивных людей) драма близка комедии, поскольку производит "улыбку благороднее и приятнее комического смеха". Кроме того, Плавильщиков уточнял, что драму как жанр (т. е. драму в узком смысле слова) следует отличать от драмы как литературного рода, поскольку "в общем смысле драмою называется всякое театральное сочинение" (225).
Однако в силу исторических обстоятельств Плавильщиков не был готов к тому, чтобы объявить жанр драмы абсолютно самостоятельным. Он классифицировал его как один из типов "плачевного зрелища", включив в типологию два явления. Первый тип – это трагедия "героическая", "где действуют главные лица монархов", а также выводятся на сцену "великие и славные герои и полководцы" (225, 230). Второй тип – "мещанская или гражданская трагедия", "где нет царей", и "лица" в драме должны быть "ниже <лиц> трагедии героической". Этот второй тип Плавильщиков считал жанром драмы: "Можно осмелиться мещанскую трагедию смешать с драмою".
По существу это верный художественно-эстетический и историко-научный подход к пониманию жанров трагедии и драмы. Во-первых, жанры различны по типам жанрового содержания. Действительно, жанровое содержание трагедии основано на изображении тех фактов истории, которые связаны с великими эпохами борьбы за национально-государственные и/или социально-прогрессивные ценности; отсюда, как правило, и героический пафос произведений этого жанра. Жанровое содержание драмы осваивает совсем другой материал – ежедневную будничную жизнь широких слоев населения, простых тружеников. Вследствие этого, во-вторых, жанры различны по типам героя. Герой трагедии – яркая личность, которая могла быть сформирована системным образованием и воспитанием, что было доступно только представителям высшего общества. Герой же драмы – разночинец, человек "третьего сословия", со своими частными переживаниями и жизненными перипетиями.
Раскрывая эту мысль, Плавильщиков последовательно рассмотрел сначала жанр трагедии, а затем – жанр драмы. "Трагедия, – писал он, – ничего посредственного не терпит", на протяжении веков ее содержание "касалось самого совершенства", а "все то, что близко к обыкновенному, в трагедии смех производит" (226). Однако "англинские и немецкие трагики позволяли себе писать в трагедии всякую смесь" – иными словами, вносили в жанр трагедии неканонические черты. Особый интерес в этой связи представляют, по мнению Плавильщикова, драматургические произведения У. Шекспира ("Чекспера", "Шакеспира", в его написании, т. е. написании XVIII века).
Обращаясь к русской трагедии, Плавильщиков указывал, что в произведениях этого жанра "возвышенный слог должен быть в средине между украшением витийства и самою простотою" (227). Погрешности против этого автор статьи видел даже в произведениях Ломоносова: "Сколь ни велик был наш Ломоносов, но он в своих трагедиях не наблюдал сей средины…". Образцами жанра Плавильщиков полагал трагедии Сумарокова, которого называл "отец нашего театра".
Значимые положения были развиты Плавильщиковым и в рассмотрении вопроса о специфике понимания истории ученым и трагиком. Если ученый основывает свои исследования на систематизации фактов, то драматург – на вымысле, поскольку "слепое следование истории обезображивает трагедию". Принципиально разнятся и задачи историка и трагика: если первый "ищет единой истины", то второй – "пленительного действия" (229). Театральная условность должна актуализировать главное, сущностное, поэтому актер, исполняющий роль великого человека, не может быть малорослым, даже если таковым великий человек был в жизни.
Предметом драмы, в отличие от трагедии, является не история, а обыденная жизнь людей. В силу этого язык ("слог"), которым создаются драмы, "ближе к обыкновенному" (230), а язык трагедии по определению призван быть "возвышенным". Раскрывая суждения Плавильщикова через современные научные категории, следует отметить: он утверждал, что художественная идея является стиле-образующим фактором. Кроме того, драма охарактеризована им как жанр демократический: "…действие оной <драмы> скорее проникает в сердца зрителей". В результате, практический вывод содержал мысль о том, что "хорошую мещанскую трагедию написать столь же трудно, если еще не более героической" (230).
Со всем вниманием Плавильщиков рассмотрел и жанр комедии, в осознании которого он демонстрировал классицистическое понимание драматургии, ее целей, проблематики и эстетики. "Комедия, – писал он, – есть забавная картина приключений", и "главная цель ее – смешить зрителей действием своим"; "однако ж, – добавлял он, – много есть и таких комедий, которые извлекают и слезы" (231). Образцом жанра Плавильщиков считал комедию Д.И. Фонвизина "Недоросль".