Человеку, зарабатывающему свой хлеб каким бы то ни было ручным трудом, никогда не придет в голову возможность научиться ради забавы какому-нибудь другому ремеслу или искусству; однако это постоянно приходит в голову любителям. Не только в высшей степени важно, но и необходимо, во-первых, разъяснить им, что значит настоящий рисунок; им нужно учиться не столько самим работать хорошо, сколько распознавать хорошее в чужой работе. Создать что-нибудь хорошее в строгом смысле слова, как я уже говорил раньше, не может ни один любитель; но для того чтобы работать хорошо, в каком бы то ни было смысле, работать на пользу для себя или для других, он должен, во-первых, понять, чего он может достичь и чего не может, что для него доступно и что – нет; должен уразуметь вполне суровость и величие непоколебимых законов природы, во всей их беспредельности. Это не ошеломит его; способность быть ошеломленным уже показывает величие человека; мы не можем надеяться разумно и понимать ясно до тех пор, пока надежда не смирит нас, а разумение не исполнит благоговением. Я пойду далее и выражусь смелее: ученики должны узнать от нас не то, что они могут сделать, а то, чего не могут; мы должны заставить их понять, что многое в природе исключает возможность подражания и многое в человеке исключает возможность соревнования. Действительно, научился чему-нибудь в искусстве только тот, кто видит во всем своем труде лишь слабый отблеск сияния, которого передать не в силах, ничтожное средство измерения всей глубины и непроходимости бездны, отделяющей, по воле Божией, великих людей от простых смертных. Великое торжество искусства, доступное силам человеческим, находит свой истинный венец в чистом наслаждении реальным явлением, в святом самозабвении, которое с благоговением и трепетом восторга преклоняется пред человеческим духом, выше его стоящим.
ЛОЖНЫЙ ИДЕАЛ. – Всякий без труда поймет достоинство правильных черт лица и стройного тела; понимание прелести мимолетного выражения выработанных жизнью черт требует внимания, симпатии и размышления. Красота Аполлона Бельведерского или Медичейской Венеры вполне очевидна для всякой пустой светской дамы или светского франта, хотя ни тот, ни другая не увидали бы ее в старом заскорузлом лице святого Петра или в седовласой "Бабушке Лоис".
Легкомысленный зритель знает, какое глубокое изучение требовалось для создания вполне правильных форм человеческого образа; дешевый восторг его обращается в тщеславную радость: он чувствует, что действительно, без всякого притворства, может восхищаться тем, что потребовало большой духовной работы художника, он торжествует, считает себя одаренным незаурядными критическими способностями и пускается в восторженные излияния по поводу "идеала", а в конце концов все это сводится к тому, что у статуи красивые икры и прямой нос.
Но даже такая пошлая погоня за физической красотой (пошлая в глубочайшем смысле, так как пошлость образованного человека не имеет себе равной), даже она была бы менее достойна презрения, если бы действительно достигала своей цели; как все односторонние стремления, она сама себе служит помехой. Физическая красота – великая вещь для того, кто умеет видеть ее; но путь, которым наши современники преследуют свой идеал, мешает им достичь его; они требуют от формы неуклонной правильности, позволяют и даже заставляют художников и скульпторов работать по мерке, изменять натуру сообразно с предвзятыми законами правильности. Такие художники, смотря на лицо, не вникают в него настолько, чтобы заметить уже данную красоту в его особенностях; они думают только о возможности переделать из него нечто совсем другое, что бы подходило к законам, ими созданным. Никогда природа не открывает красоту свою такому взгляду. Все лучшее, что у нее есть, она ревниво охраняет и прячет от всякого, кто непочтительно относится к ней. Иному художнику она готовит откровение в лице уличного бродяги, но у того, кто позволит себе исправлять ее, сама Порция выйдет пошлой, а Пердита неуклюжей.
Не менее пагубно бывает подобное отношение для обыкновенного наблюдателя. Поклонник так называемой идеальной красоты, отмененной рамками установленных правил, никогда не всматривается в черты, к ним не подходящие (да и ни в какая другие), достаточно внимательно, чтобы видеть их внутреннюю прелесть. Оригинальность сложных линий рта, чудные тени и мерцающие огоньки взора, трепещущая сетка ресниц, сложная и тонкая лепка лба, все эти признаки воплощения высшей человечности не существуют для него. Со всем своим идеализмом он возвращается вспять к своей бальной красавице, куда молодость и чувственность привели бы его не хуже любых его критических теорий.
Наблюдатель, привыкший видеть человеческие лица такими, какими Бог создал их, найдет красоту в поле не менее, чем в самом роскошном дворце, найдет ее в деревенской церкви не менее, чем во всех божественных изображениях Ватикана и Питти.
БЛАГОГОВЕНИЕ. – Мера вашего счастья и возможность совершенствования находится в прямой зависимости от степени благоговения, какую могут вызвать встреченные вами люди. Если бы вы всегда могли быть в обществе архангелов, то были бы счастливее, чем в обществе людей; если бы вам пришлось ограничиться только обществом безупречных рыцарей и прекрасных дам, счастье ваше соразмерялось бы с их благородством и красотою и с вашим благоговением перед их добродетелью. Наоборот, если бы вам пришлось жить в толпе идиотов, бессловесных, исковерканных и злых, постоянное сознание своего превосходства не сделало бы вас счастливыми. Таким образом, всякая истинная радость и возможность прогресса в человечестве зависит от возможности преклоняться перед чем-либо, а всякое несчастье и низость коренится в привычке к презрению.
В настоящее время, повторяю, нашим дурным общественным строем создан громадный класс черни, совершенно потерявшей всякую способность к благоговению и самое представление о нем.
Класс этот, весьма обширный в Европе, еще многочисленнее за пределами ее; он поклоняется только силе, не видит прекрасного вокруг, не понимает высокого над собою; его отношение ко всякой красоте, ко всякому величию – отношение низших животных: страх, ненависть и вожделение; в глубине своего падения он недоступен вашим призывам, численностью своею превышает ваши силы; его нельзя очаровать, как нельзя очаровать ехидну, нельзя дисциплинировать, как нельзя дисциплинировать муху.
Учение
Само собою разумеется, что все вы вполне обладаете премудростью змия; обращаясь к вам с настоящими предостережением, я признаю все змеиное ваше совершенство. Вы во всех отношениях так же мудры, как пифии, но в одном я бы просил вас быть мудрее его: не глотайте пищу, не попробовав, никакую пищу, но менее всего специально рекомендованную змием пищу познания. Подумайте, как вкусна и изысканна была она в старину, когда не сделалась еще столь обыкновенной и когда молодежь, лучшая часть молодежи, действительно алкала и жаждала ее. Тогда юноша отправлялся в Кембридж, в Падую или в Бонн, как на роскошное пиршество, где ожидали его великолепные яства и тонкие вина. Теперь он идет только затем, чтобы поглощать пищу, и не испытывает при этом даже того удовольствия, какое испытывает обжора. Нет, он глотает самым унылым и методическим образом, как констриктор, все время не чувствуя никакого вкуса. Помните, что говорил вам профессор Гексли, – это было интересно и ново для меня; огромный боа, в сущности, не глотает пищу, а только втягивает ее в себя, как в мешок. Точно так же заставляете вы поступать несчастного современного студента; он должен поймать добычу, вонзить в нее зубы и крепко натянуть на нее свою кожу. Недавно я говорил вам, что современные художники не отличают змею от колбасы, но – сохрани нас Бог и помилуй! – профессора университетов так успешно ведут дело, что скоро нам трудно будет отличить человека от колбасы!
Припомните, какой прекрасной вещью в старину была книга, в уголке у камина, в саду или в поле; тогда она действительно читалась; как вкусно было погрызть ее в разных местах, если она принадлежала к категории пряников, отрезать себе чудесный, жирный и тонкий кусок, если была ростбифного свойства. Но как вы теперь поступаете с книгой, даже самой лучшей? Вы отдаете ее рецензенту, чтобы он, во-первых, содрал с нее кожу, вынул кости, потом изжевал ее, облизал и сунул вам в рот, как горсть пилава. И в конце концов вам невкусно. Увы, благодаря этому возрастающему притуплению способности наслаждаться литературой вы все, даже в самой добросовестной своей деятельности, становитесь болезненно чувствительны к уколам самолюбия и совершенно подпадаете самым низменным соблазнам школьного соревнования.
Как часто приходится мне получать письма от даровитых и умных молодых людей, которые жалуются на потерю сил и трату времени, но в заключение всегда прибавляют одно и то же: "Я должен окончить курс с самой высшей степенью, чтобы отец был доволен". А отцы любят своих мальчуганов и в то же время словами своими отравляют им кровь змеиным ядом, поражают глаза слепотой ко всем истинным радостям, целям и заслугам науки и литературы; они и сами, кажется, забыли то, что прежде было догматом веры всякого англичанина: единственный путь чести – путь честности, единственное почетное место – то, для которого вы годитесь. Сделайте ваших детей счастливыми, пока они дети; если отличия ожидают их, пусть они придут в свое время, после хорошо проведенных и памятных лет; но не мешайте им теперь беззаботно и радостно преломлять и вкушать небесный хлеб и делиться им с теми, кому не дано его; и да благословит вас Бог перед обедом и после него.
Книги
Книги разделяются на две категории: на книги нынешнего дня и на книги всех времен. Заметьте это различие; оно обусловлено не одним только достоинством. Дело не ограничивается тем, что плохие книги перестают существовать, а хорошие живут; различие заключается в самом роде книг. Есть хорошие книги настоящего дня и хорошие книги всех времен; дурные книги настоящего дня и дурные книги всех времен. Я, во-первых, должен определить это различие.
Хорошая книга нынешнего дня – о дурных не говорю, – не что иное, как напечатанная для вас полезная и приятная беседа человека, который не может разговаривать с вами иным путем. Нередко беседа эта бывает очень полезна, сообщая вещи, которые вам необходимо знать; она бывает приятна, как разговор с умным другом. Блестящие описания путешествий, остроумные и благодушные обсуждения различных вопросов, живые или патетические рассказы в форме романа, достоверные сообщения об исторических событиях, сделанные самими их участниками, – все это книги дня; с распространением образования они все более и более распространяются среди нас и составляют отличительное достояние нашего времени; мы должны быть глубоко благодарны за них, и нам должно быть стыдно, если мы не пользуемся ими. Но если мы примем их за действительные книги, то воспользуемся ими наихудшим способом; в сущности, это даже вовсе не книги, а хорошо отпечатанные письма или газеты. Письмо вашего друга может быть очень мило и нужно, когда вы его получаете; стоит ли беречь его – это другой вопрос. Газеты вполне годятся для чтения за утренним чаем, но не годятся для чтения целого дня. Точно так же длинное письмо, даже в переплете, письмо, где очень живо описаны гостиницы, дороги и погода, бывшая в прошлом году в таком-то месте, рассказан забавный анекдот или переданы действительные обстоятельства, при которых случились известные события, – такое письмо хотя и может понадобиться для справки, но не может быть названо "книгой" в настоящем смысле и не годится для чтения. Книга, по существу своему, не есть нечто рассказанное, а нечто написанное, и написанное не ради сообщения, а ради увековечения. Разговорная книга напечатана только потому, что автор ее не мог говорить с тысячами людей зараз; если бы мог, то стал бы; книга – только умножение его голоса. Вы не можете говорить с вашим другом в Индии; стали бы, если бы могли; вместо этого вы пишете. Это просто передача голоса. Но книга пишется не для умножения голоса и не для передачи его, а для увековечения. Автор имеет сказать что-нибудь такое, что, по его убеждении, верно, нужно или полезно своей красотою. Насколько ему известно, это еще никем не было сказано, и, насколько ему известно, никто не может этого сказать кроме него. Он должен выразить свою мысль ясно и благозвучно, во всяком случае – ясно. В сумме явлений жизни он видит отчетливо данную вещь или группу вещей; его доля солнечного света и земли дала ему познать эту истину, позволила увидеть и уловить ее. Он бы желал запечатлеть ее так, чтобы она не стерлась вовеки, если бы мог, вырезал бы ее на каменной скале. "Вот лучшее, что во мне было, – говорит он, – еще я ел, пил и спал, любил и ненавидел, как другие; жизнь моя была как пар и прошла; но вот что я узнал и увидел; из всего моего существования это одно достойно остаться в вашей памяти".
Вот что он "пишет" ничтожными человеческими средствами, по мере силы истинного своего вдохновения он оставляет нам свою запись, свой завет. Это и есть "книга".
Такие книги писались величайшими людьми всех времен, великими учеными, мыслителями и государственными деятелями. Все они к вашим услугам, а жизнь коротка. Вы это слышали и раньше, но измерили ли вы ее краткость, распределили ли время, которое она предоставляет в ваше распоряжение? Знаете ли вы, что если прочтете одно, то не прочтете другого, не наверстаете завтра, потерянного сегодня? Неужели вы пойдете болтать с вашей горничной или конюхом, когда можете беседовать с королями и королевами; неужели вы считаете сообразной с достойным сознанием собственных прав на уважение борьбу с низкой и жадной толпой из-за права "входа" туда-то и получения аудиенции там-то, когда вам открыт доступ ко двору бессмертному, широкому, как мир, полному несметной толпы избранных, властелинов всех времен и народов? Вы всегда можете войти туда, по желанию избрать себе место и общество, и раз вы войдете, только собственная вина может изгнать вас. Высота того круга, где вы изберете себе общество, послужит верной мерой врожденного в вас аристократизма; законность ваших прав и чистосердечность стремления занять высокое место среди живых проверится тем, какое вы пожелаете занять среди умерших.
Не только тем, какое вы пожелаете занять, но и тем, для какого вы готовите себя, так как двор почивших не похож ни на какую живущую теперь аристократию; доступ к нему имеет только труд и заслуга. Сторож райских врат не прельстится никаким богатством, не смутится громким именем, не поддастся на хитрость.
В настоящем смысле туда не войдет никакой низменный или вульгарный человек. У входа в этот молчаливый Faubourg St-Germain вас подвергают короткому допросу. "Достойны ли вы войти? Войдите. – Хотите быть в обществе вельмож? Сделайтесь знатным. – Хотите беседовать с мудрецами? Научитесь понимать мудрые речи, и вы их услышите. – Хотите войти на других условиях? Нельзя. Если вы не возвыситесь до нас, мы не можем снизойти до вас. Живой лорд может прикинуться приветливым, живой философ снисходительно растолкует вам свою мысль; но здесь мы не прикидываемся и не растолковываем; вы должны подняться до уровня наших идей, если хотите наслаждаться ими; должны разделять наши чувства, если хотите быть с нами".
Примечания
1
Как только художник забывает это и вдается в подражание, искусство перестает существовать. Его задача, какими бы то ни было, хотя бы самыми несовершенными средствами, передать идею прекрасного предмета, а не воплотить идею безобразную, хотя бы самыми совершенными средствами.
2
Рёскин называет теорией высшее созерцание, способность, посредством которой душа воспринимает красоту. Термин этот заимствован им у Гегеля, в свою очередь заимствовавшего его у Аристотеля. – Примеч. пер.
3
Рёскин употребляет в этом месте слово "compassion" именно в смысле русского слова "сочувствие" (лат. compassion), тогда как обыкновенно оно употребляется в смысле сострадания. – Примеч. пер.
4
От греческого слова Ɵυηος, которым Платон называл низшую часть души. – Примеч. пер.
5
Рёскин говорил о великих деяниях прошлого.
6
Буквально. Я знаю, что такое заявление кажется преувеличенным, но я не уступлю из него ни одного слога.
7
В "Меланхолии" Дюрера.
8
Тернера.
9
Вспомните "Ночь" Микеланджело: Perché dorme, ha vita. – Примеч. пер.
10
По-видимому, это было написано до изобретения моментальной фотографии. Подобные снимки с полной очевидностью убеждают нас в двух истинах: в том, во-первых, что художник должен изображать предмет не таким, каков он есть на самом деле, а только каким он ему кажется; во-вторых, в том, что в живописи и скульптуре допустимы лишь такие положения, которые можно себе представить длящимися, что в картинах и статуях покой красивее движения. – Примеч. пер.
11
Тинторет.
12
Св. Бернард.
13
Я ставлю их в восходящем, а не нисходящем порядке значения.
14
Те признаки, которыми, по мнению Рёскина, отличаются величайшие произведения искусства, нашли полное выражение в греческой скульптуре: строгость выработки, безмятежная ясность, отсутствие страсти, порока и страдания в области изображаемого, полная неподвижность или умеренное движение. Прибавим к этому, что красота линий самих по себе помимо всякого содержания и совершенно независимо от него, доведена у греков до совершенства, до сих пор никем еще не достигнутого. Она дает зрителю одно из самых необъяснимых, но и самых сильных духовных наслаждений, на какие способна природа человеческая. Эта красота, мелодия пластического искусства, обязана своим существованием исключительно и всецело творчеству художника; в природе она встречается только отрывочными намеками. – Примеч. пер.
15
Прерафаэлиты.
16
Что и было сделано им впоследствии. – Примеч. пер.
17
Картина Гольмана Гента.
18
Хотя, пожалуй, в несколько меньшей степени.
19
"Известно, что в битве при Инверкейтинге между роялистами и войсками Оливера Кромвеля отец и семь храбрых сынов пожертвовали жизнью за сэра Гектора Маклина из Дюарта". Предисловие к "Пертской красавице" Вальтера Скотта.
20
На английском языке "gay colour", веселый цвет, значит в то же время яркий цвет.