Хорошо знавший поэта С. А. Поляков, глава "Скорпиона" и издатель "Весов", свидетельствовал по праву: "Роман Брюсова с Н. И. Петровской – самый серьезный из всех его романов". В перечне возлюбленных, оставивших значительный след в его жизни ("Мой Дон-Жуанский список"), Брюсов обозначает связь с Петровской самыми большими временными рамками: "1904 – 910" (в другом варианте списка, "Mes amantes": "1905–1911"). "Что же отметил тогда во мне Валерий Брюсов, почему мы потом не расставались 7 лет, влача нашу трагедию не только по всей Москве и Петербургу, но и по странам?" – вопрошала Петровская в "Воспоминаниях" и формулировала ответ – вполне убедительный и проницательный: "Он угадал во мне органическую родственность моей души с одной половиной своей, с той – "тайной", которой не знали окружающие, с той, которую он в себе любил и, чаще, люто ненавидел ‹…›". Отношения с Петровской выделяются из общего "донжуанского" ряда, выстроенного Брюсовым, не только своей продолжительностью и, соответственно, интенсивностью, но и яркостью и разнообразием их преломления в художественном творчестве. В приведенной дневниковой записи Брюсов указывает книгу стихов "Stephanos" и роман "Огненный Ангел". За осуществление своего масштабного беллетристического замысла он активно принялся летом 1905 г., после возвращения из Финляндии, и Петровская дала тогда Брюсову все необходимое и достаточное для воплощения образа главной героини исторического романа из немецкой жизни XVI века.
О биографическом подтексте в "Огненном Ангеле", о перипетиях взаимоотношений сторон в реальном треугольнике (Андрей Белый – Петровская – Брюсов) и воссозданном по его подобию треугольнике воображаемом (граф Генрих – Рената – Рупрехт) написано уже немало, конкретные обстоятельства выявлены и осмыслены детально, поэтому сейчас нет необходимости в очередной раз подробно развивать эту тему. Важно подчеркнуть все же, что выразительность, художественная подлинность образа Ренаты были достигнуты в первую очередь благодаря тому, что Брюсов позволил себе в данном случае едва ли не с документальной точностью запечатлеть реальные черты прототипа. Петровская утверждает: "…во мне он нашел многое из того, что требовалось для романтического облика Ренаты: отчаяние, мертвую тоску по фантастически прекрасному прошлому, готовность швырнуть свое обесцененное существование в какой угодно костер, вывернутые наизнанку, отравленные демоническими соблазнами религиозные идеи и чаяния ‹…›, оторванность от быта и людей, почти что ненависть к предметному миру, органическую душевную бездомность, жажду гибели и смерти, – словом, все свои любимые поэтические гиперболы и чувства, сконцентрированные в одном существе – в маленькой начинающей журналистке и, наперекор здравому смыслу, жене С. Кречетова, благополучного редактора книгоиздательства "Гриф"".
Отблески личности Петровской различимы и в других произведениях Брюсова второй половины 1900-х гг. – в частности, в рассказе "Сестры" (1906), где в образе Кэт, влекущейся к "любви беспредельной, безграничной", наделенной "темным вдохновением" и понимающей "все тайные жажды" существа своего возлюбленного, запечатлены самые характерные черты психологического облика Петровской. В подтексте книги "Στέφανος. Венок" (1906) Петровская представлена в различных ракурсах: открывавший книгу в первом издании раздел "Вечеровые песни" включал цикл стихотворений "На Сайме", навеянный впечатлениями совместной жизни с Петровской в Финляндии; раздел "Из ада изведенные" был составлен из лирических медитаций, прямо или косвенно воплощавших тот самый "смерч", который пробудила в Брюсове Петровская. Любовь, воспеваемая в этих стихах, – всепоглощающая, испепеляющая страсть, нерасторжимая смесь восторгов и мучений, предельных, одновременно обогащающих и опустошающих переживаний:
Кто нас двух, душой враждебных,
Сблизить к общей цели мог?
Кто заклятьем слов волшебных
Нас воззвал от двух дорог?
Кто над пропастью опасной
Дал нам взор во взор взглянуть?
Кто связал нас мукой страстной?
Кто нас бросил – грудь на грудь?<……>
В диком вихре – кто мы? что мы?
Листья, взвитые с земли!
Сны восторга и истомы
Нас, как уголья, прожгли.Здесь, упав в бессильной дрожи,
В блеске молний и в грозе,
Где же мы: на страстном ложе
Иль на смертном колесе?
("В застенке", 10–11 декабря 1904 г.);Астарта, Астарта! и ты посмеялась,
В аду нас отметила знаком своим,
И ужасы пыток забылись как малость,
И радость надежд расклубилась как дым.Одно нам осталось – сближаться, сливаться,
Слипаться устами, как гроздьям висеть,
К святыням касаться рукой святотатца,
Вплетаться всем телом в Гефестову сеть.("Из ада изведенные", 28–30 июля 1905 г.; I, 406).
Стихотворение "Портрет" (20–21 февраля 1905 г.) из того же раздела рисует внешний облик Петровской:
Черты твои – детские, скромные;
Закрыты стыдливо виски,
Но смотрят так странно, бездонные,
Большие зрачки.<…….>
Не сомкнуты губы бессильные,
Как будто им нечем вздохнуть,
Как будто покровы могильные
Томят тебе грудь.(I, 397).
Даже в разделе "Правда вечная кумиров", составленном из стихотворений на мифологические темы, лики Брюсова и Петровской проступают под знакомыми масками; они угадывались порой и в тех стихотворениях, которые создавались безотносительно к обстоятельствам реального "романа". Так, Андрей Белый распознавал их в образах диалогического стихотворения "Орфей и Эвридика", законченного 10–11 июня 1904 г. (т. е. за несколько месяцев до начала "романа"); в своих воспоминаниях он назвал главу, описывавшую взаимоотношения с Петровской (в тексте – под обозначением: Н***) и Брюсовым, ""Орфей", изводящий из ада": образы Орфея и Эвридики (позднее использованные Белым в статье "Песнь жизни", 1908 г.), обыгрывавшиеся в разговорах Белого-Орфея и Петровской-Эвридики, перекочевали, по убеждению мемуариста, к Брюсову: "Она вызвала меня и ‹…› требовала, чтобы из "ада извел"; и неспроста В. Брюсов, узнавши из слов ее о наших разговорах об "Эвридике" ‹…›, – неспроста он потом в своем стихотворении об "Эвридике", об Н***, ей подставил слова:
Ты – ведешь; мне – быть покорной…
Я должна идти, должна.
Но на взорах облак черный,
Черной смерти пелена".
Происшедшую в воображении Белого перекодировку "мифа" в "реальность" иллюстрирует выполненный им карикатурный рисунок "Орфей и Эвридика": Брюсов (весь в черном) влечет за собой Петровскую (в светлом облачении), поднимающуюся из гробницы (обозначенной черным квадратом). Стихотворения "Клеопатра" и "Антоний" (в первом издании "Венка" помещенные в разделе "Из ада изведенные", позднее перенесенные в раздел "Правда вечная кумиров") уже впрямую обозначают параллели между историческими героями и их современными прототипами (Антоний – Брюсов, Клеопатра – Петровская); они актуализируют занимавшую Брюсова и Петровскую идею двойного самоубийства, а также, помимо апелляции к исторической мифологии, вызывают многослойные литературные ассоциации – от "Антония и Клеопатры" Шекспира до "Египетских ночей" и других пушкинских текстов.
Назвав Петровскую "музой поэта Валерия Брюсова", Андрей Белый в подтверждение такого определения добавил: "вспомните любовную лирику лучшей его книги – "Венка": половина стихотворений обращена к ней". Сама Петровская сильно желала увидеть открывавшее "Венок" печатное посвящение ей и была до крайности уязвлена тем, что автор на такой демонстративный акт не решился. Брюсов явно не хотел дополнительно осложнять свою семейную жизнь: жена его, Иоанна Матвеевна, не могла оставаться в неведении относительно того, о чем уже судачила вся литературная Москва. В отличие от многих прежних любовных увлечений, эта брюсовская связь протекала "на виду"; Петровскую воспринимали по большей части как спутницу поэтического "мэтра", таковой она и запечатлелась в памяти современников: "С ней я почти не была знакома, но, по случайным встречам на лекциях и собраниях, помню ее. Деланная томность, взбитая, на пробор декадентская прическа. Туалеты с некоторой претензией на стильность и оригинальность. Общее впечатление скорее – неряшливости" (Б. М. Рунт-Погорелова); "Вы, конечно, знаете ее, эту маленькую "женщину в черном", – вечно в черном. Пышные волосы, расчесанные пробором посередине, темное лицо, большие черные глаза, черное шелковое платье с шлейфом – такова внешность. Странная внешность, которая не таит в себе очарованья и говорит о мужской силе ума, мужской беспристрастности и, пожалуй, бесстрастности. Даже немножко мужской голос" (А. А. Тимофеев); "…молодая женщина, внешность которой нельзя было определить ни в положительном, ни в отрицательном смысле: до такой степени ее лицо сливалось со всеми особенностями фигуры, платья, манеры держаться. Все было несколько искусственное, принужденное, чувствовалось, что в другой обстановке она другая. Вся в черном, в черных шведских перчатках, с начесанными на виски черными волосами, она была, так сказать, одного цвета. Все в целом грубоватое и чувственное, но не дурного стиля. "Русская Кармен" назвал ее кто-то. ‹…› Валерий Яковлевич рядом с Н<иной> П<етровской> был сумрачен и хорош" (К. Г. Локс).
Отношения с Брюсовым прямо или косвенно подразумевались и в тех немногочисленных случаях, когда объектом внимания оказывалось художественное творчество Петровской – точнее, ее единственная небольшая книжка рассказов "Sanctus Amor", вышедшая в издательстве "Гриф" в 1908 г. (руководитель "Грифа" С. А. Соколов, сблизившийся в 1906 г. с Л. Д. Рындиной и затем на ней женившийся, сохранил с бывшей женой добрые отношения). "Сочинения какой-нибудь Нины Петровской: "Sanctus Amor" – не более как самообъективизация женщины, признающей пол своей исчерпывающей сущностью и пишущей, как всегда в таких случаях, с помощью ассимилированных ума и "творчества"", – заключала З. Н. Гиппиус, и в ее оценке сказывается та общая установка, которая объединяла многих в восприятии Петровской и предполагала приоритет "жизнетворческого" образа по отношению к литературным опытам. Андрей Белый, посвятивший книге Петровской отдельную небольшую статью в "Весах" (1908. № 3), также подразумевает пол "исчерпывающей сущностью" автора, отмечая, что все безликие герои рассказов выступают "как манекены, опьяненные любовью". Лишь критики, стремившиеся разграничить автора и его творчество (или имевшие представление только о последнем), оказывались способными оценить рассказы Петровской по существу и уловить их своеобразие – при всей скромности дарования и очевидной ориентации на стилевые образцы (новейших писателей, "умеющих передавать музыку настроений", – К. Гамсуна, П. Альтенберга, О. Дымова и др.): "Неоригинальность стиля "Sanctus Amor" показывает, что автор рассказов – художник не крупный; думается, что автор и сам не претендует на это; он только умеет запечатлеть в себе тончайшие оттенки жизни, беспощадно-многообразной, умеет отдавать душу переживаниям, чтобы рассказать потом людям ее тихую песнь".