В книгу вошли произведения Оскара Уайльда и Редьярда Киплинга.
Содержание:
ПОДЪЕМ И ПАДЕНИЕ ТАЛАНТА 1
ОСКАР УАЙЛЬД5 7
СТИХОТВОРЕНИЯ6 7
БАЛЛАДА РЕДИНГСКОЙ ТЮРЬМЫ27 8
ПОРТРЕТ ДОРИАНА ГРЕЯ31 10
ТЮРЕМНАЯ ИСПОВЕДЬ - (DE PROFUNDIS54) 57
РЕДЬЯРД КИПЛИНГ189 87
СТИХОТВОРЕНИЯ190 87
РАССКАЗЫ240 99
СЛОВАРЬ ИНДИЙСКИХ СЛОВ К РАССКАЗАМ Р. КИПЛИНГА 178
ПРИМЕЧАНИЯ 178
ОСКАР УАЙЛЬД
Стихотворения. Портрет Дориана Грея. Тюремная исповедь
РЕДЬЯРД КИПЛИНГ
Стихотворения. Рассказы
Составление, вступительная статья и примечания Д. Урнова
Иллюстрации Л. Зусмана
ПОДЪЕМ И ПАДЕНИЕ ТАЛАНТА
Оба они, Оскар Уайльд (1854-1900) и Редьярд Киплинг (1865-1936), пользовались легендарной славой. Слава сохранилась до сих пор, сделавшись еще более легендарной. Это уже только легенда, потому что ныне, когда в Англии Уайльд и Киплинг переиздаются редко, имена продолжают жить сами по себе.
Из классики этих имен никто, разумеется, не вычеркивает. Если раньше каждое слово "блистательного Оскара" ловили на лету, каждая страница "железного Редьярда" притягивала к себе, как магнит, то теперь их книги приходится разыскивать. Справедлив ли приговор истории, оставившей жить осиротелую славу, оболочку без тела, литературные явления без книг?
Они принадлежали одной и той же эпохе. Разрыв всего в несколько лет иногда разграничивает современников глубоко, делая их принадлежностью разных времен, но Уайльд вошел в литературу сравнительно поздно, а Киплинг обратил на себя внимание совсем молодым и как бы сравнялся по времени со старшим собратом. Правда, он и пережил его намного, застав совсем другие времена, но с началом нового века и в особенности после первой мировой войны Киплинг уже не воспринимался как величина "современной" литературы. Он писал, он печатался, он создал в свой поздний период некоторые вещи, достойные своего расцвета, но все же в сознании читателей остался "за гранью прошлых дней", все там же, на рубеже веков.
Эта полоса, 80-90-е годы прошлого столетия, которую "концом века" так и называют, находится по отношению к нам в совершенно особом положении, далеком и близком одновременно. Сто лет тому назад - конечно, давно! А ведь это и начало нашего века - истоки. Многое, что сейчас составляет примету "современности", наметилось именно тогда, во времена Уайльда и Киплинга. А сами они в глазах своих современников являлись носителями небывалой новизны, и за этим виделось будущее.
В самом деле, трудно сейчас отыскать писателя, который бы чем-нибудь, - признает он это или нет, - не был Уайльду и Киплингу обязанным. Не только стиль, не одни приемы, а самый тип человека, занятого писательской деятельностью, обрел в Уайльде и Киплинге выражение "современное". Учителя, предшественники и сверстники очень влиятельные у них были, а все-таки трудно указать другой, столь же яркий, пример "персональной" власти над публикой, какой обладал "блистательный Оскар". А Киплинг - человек с пером в руке, не пользующийся для контакта с читателями никакими другими средствами, кроме написанных и напечатанных слов. Несмотря на всю его славу, мало кто представлял себе, каков он, "железный Редьярд". Одному читателю-почитателю повезло: он видел его, но эта встреча как исключение подтвердила правило - не обращая никакого внимания на окружающих, Киплинг писал.
Уайльд - громоздкий и вместе с тем артистически изящный. Киплинг-малютка, по контрасту со своей огромной славой он поражал внешним видом. Творчески также, кажется, сходства никакого: утонченность, изыск, "зеленые гвоздики" и - "железо", казарма, солдатский жаргон.
Когда Киплинг выпустил свои первые рассказы, Уайльд, уже прославившийся, отозвался о них и, как нарочно, подчеркнул в этих рассказах все, что было противоположностью его вкусам, его собственному творчеству. Такой ценитель, как Уайльд, не мог не заметить такого таланта, как Киплинг. Уайльд не мог не видеть, что новый автор не так уж прост, как предполагает заглавие "Простые рассказы". Вместе с тем Уайльд не мог понять, зачем тратить силы на низменный быт. И, уж конечно, он не замечал ни малейшего сходства между собой и новичком, хотя на первых порах Киплинг, подобно многим своим сверстникам, находился под обаянием Уайльда и подражал ему. Киплинг со своей стороны, правда, уже совсем в поздние годы, отозвался об Уайльде свысока, так, будто сам он к его школе никакого отношения не имел. Время позволяет рассудить их, и особенно интересно увидеть, насколько они все-таки похожи, не в смысле повторения, а как выразители одной эпохи.
Когда над Уайльдом уже нависала угроза суда и тюрьмы, благожелатели советовали ему все-таки не забывать о "приличиях". "Приличия?! Я поставил своей целью довести ваши "приличия" до неприличия, но если этого мало, я доведу их до преступления", - так отвечал Уайльд. Возможно, он еще не верил в реальность угрозы, однако он вполне верил своим словам и говорил, что хотел сказать. То же самое выразил он и другими словами: "Нужно заставить прописные истины кувыркаться на туго натянутом канате мысли ради того, чтобы проверить их устойчивость". Проверку устойчивых истин на свой лад предпринял и Киплинг. Он хотел укрепить их, Уайльд - расшатать окончательно, доведя буржуазные "добродетели" если не до преступления в самом деле, то уж до полного парадокса.
При расхождении целей они тем не менее двигались в русле одного течения, называемого неоромантизмом. Связь этого подновленного романтизма с романтизмом, развернувшимся на рубеже XVIII-XIX веков, условна. Тот прежний и, можно сказать, великий романтизм, выдвинувший столько выдающихся фигур, имел глубокую философскую основу, разработанную эстетику и, наконец, творческие достижения мирового значения во всех жанрах, - высокий перевал от старого к новому времени. Неоромантизм - скромнее по масштабам. Преемственность между ними все-таки осуществлялась, причем через некоторых писателей, заставших ту и другую эпоху. "Ненависть к современной цивилизации", - так определял пафос неоромантизма один из первых английских социалистов, писатель и художник, Вильям Моррис. В границах анти-"современных" устремлений были разные лагери. Антибуржуазность Уайльда выражалась в культе Красоты, в отрицании узкой "пользы", даже "ложь" была им провозглашена как принцип вопреки прозаическому практицизму. У Киплинга - доблести солдатские, отвага, стоическая выносливость как вызов торгашам и канцелярским крысам.
Во времена Уайльда и Киплинга Англия по-прежнему считалась "первой державой мира". "Страна, делающая лучшую в мире сталь, варящая лучший во всем свете эль, изготовляющая лучшие бифштексы, выводящая лучших лошадей, создавшая священную неприкосновенность семейного очага, изобретшая почти все виды спорта… Страна мудрого и бессердечного эгоизма, железной англосаксонской энергии, презрительной государственной обособленности и беспримерно жестокой колониальной политики", - так в статье о Киплинге наш писатель Александр Куприн передал распространенные представления современников о "владычице морей". Британская империя по-прежнему опоясывала мир, и в ее владениях все еще не заходило солнце. Однако соперничество Соединенных Штатов за океаном, а на европейском континенте - Германии становилось для нее все более опасным. Войны, начиная еще с Крымской и кончая англо-бурской, обнаруживали все большее неблагополучие в британской армии, служившей оплотом могущества страны. Те, кто помнил, как бесславно сложили англичане в Крыму свою кавалерию, и те, кто своими глазами видел, чего стоила борьба до зубов вооруженной британской армии с зулусами, не могли не чувствовать грозных, предупреждающих перебоев в гигантской машине, все еще производившей "лучшую в мире сталь". Райдер Хаггард, друг и единомышленник Киплинга, известный писатель, совсем молодым человеком тянувший служебную лямку в "дебрях Африки", тогда же на основе личного опыта пришел к выводу: "Еще одно-два поколения - и англичане уже не увидят своей страны в ее нынешней горделивой позиции".
Внутри страны в ту пору, когда поднялась и закатилась звезда Уайльда и когда завоевал славу Киплинг, Англия также переживала перемены, отличавшиеся двойственностью. Признаки прогресса: жалкая бедность, детский труд, одним словом, многое, о чем с дрожью в голосе в свое время писал Диккенс, отходило в прошлое; убогое батрачество, прозябание деревни, составлявшие фон романов Томаса Гарди, в свою очередь, становились принадлежностью "былого", - общество, казалось, очень чутко реагирует на призыв к переменам. Письма Уайльда о тяготах тюремной жизни довольно скоро вызвали практические последствия, несмотря на то что писавший уже лишен был прежнего авторитета. Значительно поднимается грамотность, ширится распространение книг. Появляются издания массовые, достигающие уже вполне современных тиражей в сотни тысяч экземпляров. Безусловно растет уровень жизни "среднего человека". Раньше переход из одного общественного слоя в другой напоминал путешествие во времени, из одной исторической эпохи в другую, от "цивилизации" к "дикости". Тот же Райдер Хаггард после поездки не в Африку, а по сельским районам Англии с горечью писал, что ему казалось, будто он побывал у первобытных племен. Но уже лет десять спустя такого написать было нельзя. Перемены совершались буквально на глазах. Однако те же самые перемены поднимали такие кризисные вопросы, что на них, - как вспоминал Герберт Уэллс, формировавшийся в ту же эпоху, - ответов предпочитали не доискиваться.
Впечатление современников от бесед с Уайльдом может служить символом в этом плане. Разговор, предпочтительно застольный, был особым и чуть ли не самым сильным жанром "блистательного Оскара". Тот, кто слышал Уайльда, свидетельствует, что написанное им - это лишь тень его неотразимо выразительной беседы. Уайльд произносил преимущественно монологи и нуждался лишь в репликах, которые бы ему подбрасывали, как топливо в огонь. Однако на известном пределе, когда вопрос ставился остро, чересчур остро даже для "короля остроумия", Уайльд вдруг терял всякий видимый интерес к своим слушателям или же переходил на другую тему.
Что касается символов, то одним из них Герберт Уэллс называет… челюсть Киплинга, большую нижнюю челюсть маленького человека, воинственно выдвинутую вперед. Считалось, что такая челюсть говорит о решительности, сознании государственного долга, политической твердости и мудрости.
"Но в глубине его холодного сердца был страх", - сказано у Киплинга про огромного, двухметрового, ядовитого змея, сказано в истории детской, заключающей, уж как водится, взрослую мораль. И очень часто в глубине, в основе не только вполне взрослых, но лучших произведений "железного Редьярда" запрятан под видом бронированной уверенности тот же, ему самому ведомый, страх.
Уайльд свою позицию определил как "пир с пантерами". Иными словами, крайний риск, предпринимаемый, однако, не от избытка сил, а лишь как единственный шанс.
Это не было только личным состоянием Уайльда, Киплинга. Таково было состояние страны, империи, общества, эпохи: накопление и вместе с ним рост проблем, на которые смотрели тем взглядом, который Киплинг передал в одном из своих рассказов, взгляд тоскливо-тревожный в сторону моря, туда, за Ла-Манш. "Когда я выехал на прибрежную дорогу, над кирпичными заводами плавал туман, а волны свидетельствовали, что за Ушентом штормит. Не прошло и получаса, как летняя Англия подернулась холодной, серой пеленой. Она снова стала обособленным островом северных широт, и у врат ее, за которыми таилась опасность, ревели гудки всех судов мира; а в промежутках между их отчаянными воплями раздавался писк испуганных чаек". Рассказ - сравнительно поздний ("Они"), написанный Киплингом, потерявшим ребенка в годы англо-бурской войны, Киплингом, несколько дрогнувшим (возмездие!). В том же рассказе между прочим говорится "о жестокости христианских народов… рядом с которой простое языческое варварство негра с Западного Берега выглядит чистым и безобидным", - говорится автором "Бремени белых", создателем целой идеологии, утверждавшей "цивилизующую" миссию европейцев. Но, в сущности, не говорится ничего, что не было бы сказано и раньше тем же Киплингом. Разница лишь в том, что в позднюю свою пору Киплинг прямее выдавал чувства, которые ему изначально были ведомы, но которые прочесть в его глазах было трудно, должно быть, из-за сильно выдвинутой вперед челюсти.
"Между мной и моим веком была символическая связь", - сказал Уайльд. Современник-свидетель вспоминает, как Уайльд буквально рыдал от горя, сознавая, что ему, судя по состоянию здоровья, не удастся встретить нового столетия (по другим воспоминаниям, он говорил о том же шутя). И действительно, связь символическая переросла в физическую: в точности на пороге наступившей эпохи Уайльд скончался. Киплинг пережил свой век намного, однако новых времен не желал замечать. "Он продолжал твердить свое, - говорит современник, - так, будто ничего не произошло, хотя на самом деле произошло все, просто упразднившее самый повод для его призывов". А людям другой эпохи со своей стороны представлялось, что вместе с "концом века" ушли в прошлое Уайльд и Киплинг. В особенности резко заявляли об этом те, кто прошел первую мировую войну и своей кровью подписал приговор имперскому "патриотизму", воспетому Киплингом. Что же касается "блистательного Оскара", то его "бунт" и его "блеск" выглядели в глазах новых поколений всего лишь поверхностной бравадой.
В прошлое ушла Англия, по отношению к которой занимали они позиции, хотя и разные, но одинаково небезразличные. Нет бастиона былой буржуазной "благопристойности", который штурмовал Уайльд, нет уже той империи, оплот которой помогал укреплять Киплинг: не с чем сражаться, не за что бороться, - а эти двое значительную долю своей незаурядной энергии отдавали полемике "за" и "против". Объект, на который энергия была направлена, перестал существовать, нет опоры (или преграды), и, кажется, сила, заключенная в их страницах, тратится впустую. Сила, державшаяся сопротивлением и борьбой. Но сила это все-таки сила. Ведь когда Эрнест Хемингуэй говорил об основных писательских свойствах и, подводя итоги, сказал - талант, он добавил: "Как у Киплинга". Среди оголтелых энтузиастов-киплингианцев он не был, он был ранен на том итальянском фронте, куда для поднятия солдатского духа приезжал "железный Редьярд", и про все такое, о чем людям младшего военного поколения "просто противно было слушать", Хемингуэй написал "Прощай, оружие!". И все-таки рядом со словом "талант" поставил имя Киплинга. А Ричард Олдингтон, посмеявшийся над Уайльдом как над кумиром ушедшей эпохи - "Душка Оскар, до чего остроумен и ах, как одет!" ("Смерть героя"), - потом написал предисловие к его избранному, где отдал должное его остроумию, его блеску.
Уайльд и Киплинг принадлежали не только одной эпохе, но и одинаковой среде. Отец Уайльда - врач, а также собиратель старины, опубликовал несколько книг об ирландском фольклоре. Отец Киплинга - естествоиспытатель и рисовальщик, хранитель научного музея, автор фундаментального труда "Человек и зверь в Индии". Мать Уайльда - поэтесса, активная общественно-литературная деятельница, обладала широким кругом артистических знакомств. На свадьбе родителей Киплинга присутствовал, по выражению биографа, "литературный Лондон", по крайней мере, в лице "львов", наиболее в ту пору известных поэтов и художников. Прежде всего были представители так называемого "Прерафаэлитского братства" - родственники и друзья со стороны невесты. Те же родственники и друзья Алисы Киплинг были друзьями Джейн Уайльд, среди них - выдающийся художник Эдвард Бёрн-Джонс, пионер того направления в искусстве, которое получило название "эстетизм". Киплингу Бёрн-Джонс приходился родным "дядей, а Уайльду - одним из духовных "отцов". Правда, Уайльд родился и рос в Ирландии, Киплинг - в Индии, но и тут в их положении есть сходство: в Англию, а затем и в английскую литературу оба явились как бы со стороны. И они обновили, освежили взгляд своих современников на них самих, внеся неожиданную точку зрения для самокритики - Уайльд оригинальной парадоксальностью, Киплинг небывалой экзотикой.
В одних и тех же журналах печатались, в одних и тех же редакциях бывали, находились в литературном мире друг от друга совсем близко, но так и не виделись. Иногда их встрече мешали обстоятельства: Киплинга приняли в клуб писателей (первый литературный клуб!), а Уайльда отвергли, хотя, разумеется, не по литературным причинам. В то же время их положение, особенно в начале пути, все-таки было не одинаково. Уайльд по воспитанию и образованию претендовал быть духовной элитой. Его отец значился врачом королевским, получил за выдающиеся медицинские заслуги дворянское звание, Уильям Уайльд-старший - среди основоположников современных методов лечения глазных и ушных болезней; сам Оскар имел за блестящие успехи золотую медаль в школе, золотую медаль в колледже, золотую медаль в университете - Оксфордском, где слушал даже не обычных квалифицированных лекторов, а Рескина и Уолтера Патера - мыслителей, властелинов дум не одного поколения; за свои студенческие стихи получил он особую награду - и, явившись в Лондон, был признан Профессором Эстетики. Киплинг между тем рос у "чужих людей", образование получил хотя и добротное, но только среднее, и в то время, когда Уайльд отправился в лекционное турне по Америке, когда его прическу и покрой брюк обсуждала "большая" пресса, Редьярд Киплинг редактировал в Лахоре провинциальную газету.