Кроваво-желтым жадным ртом
Разинулась дыра.
Вопила грязь, что заждалась,
Что жертву жрать пора.
И знали мы: дождавшись тьмы,
Не станут ждать утра.И в душах вспыхнули слова:
Страдать. Убить. Распять.
Палач прошествовал, неся
Свою простую кладь.
И каждый, заперт под замок,
Не мог не зарыдать.В ту ночь тюрьма сошла с ума,
В ней выл и веял Страх -
Визжал в углах, пищал в щелях,
Орал на этажах
И за оконным решетом
Роился в мертвецах.А он уснул - уснул легко,
Как путник, утомясь;
За ним следили Сторожа
И не смыкали глаз,
Дивясь, как тот рассвета ждет,
Кто ждет в последний раз.Зато не спал, не засыпал
В ту ночь никто из нас:
Пройдох, мошенников, бродяг
Единый ужас тряс,
Тоска скребла острей сверла:
Его последний час.О! Есть ли мука тяжелей,
Чем мука о другом?
Его вина искуплена
В страдании твоем.
Из глаз твоих струится боль
Расплавленным свинцом…Неслышно, в войлочных туфлях,
Вдоль камер крался страж
И видел, как, упав во мрак,
Молился весь этаж -
Те, чей язык давно отвык
От зова "Отче наш".Один этаж, другой этаж -
Тюрьма звала Отца,
А коридор - как черный флер
У гроба мертвеца,
И губка с губ Его прожгла
Раскаяньем сердца.И Серый Кочет пел во тьме,
И Красный Кочет пел -
Заря спала, тюрьма звала,
Но мрак над ней чернел,
И духам Дна сам Сатана
Ворваться к нам велел.Они, сперва едва-едва
Видны в лучах луны,
Облиты злой могильной мглой,
Из тьмы, из глубины
Взвились, восстали, понеслись,
Бледны и зелены.Парад гримас и выкрутас,
И танца дикий шквал,
Ужимок, поз, ухмылок, слез
Бесовский карнавал,
Аллюр чудовищных фигур,
Как ярость, нарастал.Ужасный шаг звенел в ушах,
В сердца вселился Страх,
Плясал народ ночных урод,
Плясал и пел впотьмах,
И песнь завыл, и разбудил
Кладбищ нечистый прах:"О! мир богат, - глумился Ад, -
Да запер все добро.
Рискни, сыграй: поставь свой рай
На Зло и на Добро!
Но шулер Грех обставит всех,
И выпадет Зеро!"Толпу химер и эфемер
Дрожь хохота трясла.
Сам Ад явился в каземат,
Сама стихия Зла.
О кровь Христа! ведь неспроста
Забагровела мгла.Виясь, виясь - то возле нас,
То удалясь от нас,
То в вальс изысканный пустясь,
То нагло заголясь,
Дразнили нас, казнили нас -
И пали мы, молясь.Рассветный ветер застонал,
А ночь осталась тут,
И пряжу черную свою
Скрутила в черный жгут;
И думали, молясь: сейчас
Начнется Страшный суд!Стеная, ветер пролетал
Над серою стеной,
Над изревевшейся тюрьмой,
Над крышкой гробовой.
О ветр! вигилии твоей
Достоин ли живой?Но вот над койкой в три доски
Луч утра заиграл,
Узор решетчатый окна
На стенах запылал,
И знал я: где-то в мире встал
Рассвет - кровав и ал.Мы в шесть уборкой занялись,
А в семь порядок был…
Но в коридорах шорох плыл
Зальделых белых крыл -
То Азраил из тьмы могил
За новой жертвой взмыл.Палач пришел не в кумаче,
И в стойле спал Конь Блед;
Кусок пеньки да две доски -
И в этом весь секрет;
Но тень Стыда, на день Суда,
Упав, затмила свет…Мы шли, как те, кто в темноте
Блуждает вкривь и вкось,
Мы шли, не плача, не молясь,
Мы шли и шли, как шлось,
Но то, что умирало в нас,
Надеждою звалось.Ведь Правосудие идет
По трупам, по живым.
Идет, не глядя вниз, идет
Путем, как смерть, прямым;
Крушит чудовищной пятой
Простертых ниц пред ним.Мы ждали с ужасом Восьми.
Во рту - сухой песок.
Молились мы Восьми: возьми
Хоть наши жизни, Рок!
Но Рок молитвой пренебрег.
Восьмой удар - в висок.Нам оставалось лишь одно -
Лежать и ждать конца.
Был каждый глух, и каждый дух
Был тяжелей свинца.
Безумье било в барабан -
И лопались сердца.И пробил час, и нас затряс
Неслыханный испуг.
И в тот же миг раздался крик30
И барабанный стук -
Так, прокаженного прогнав,
Трещотки слышат звук.И мы, не видя ничего,
Увидели: крепит
Палач доску и вьет пеньку
И вот Ошейник свит.
Взмахнет рукой, толкнет ногой -
И жертва захрипит.Но этот крик и этот хрип
Звучат в ушах моих,
И ураганный барабан,
Затихнув, не затих:
Кто много жизней проживет,
Умрет в любой из них.
IV
В день казни церковь заперта,
Молебен отменен;
Несчастный, бродит капеллан,
Людей стыдится он,
И главное, нет сил взглянуть
На божий небосклон.Нас продержали под замком
До сумерек; потом,
Как спохватившись, принялись
Греметь в дверях ключом
И на прогулку повели
Унылым чередом.Мы вышли старцами во двор -
Как через сотню лет,
Одеты страхом; на щеках
Расцвел мышиный цвет,
И боль была у нас в глазах,
Какой не видел свет.Да, боль, какой не видел свет,
Плыла, как мгла из глаз,
Уставленных в клочок небес,
Оставленный для нас,
Все видевший воочию
И серый без прикрас.Был час прогулки. Но никто
Не смел взглянуть на Твердь:
Все видит совесть, а суды -
Слепая пустоверть.
Он жизнь убийством осквернил,
А мы - притворством - смерть.Две казни намертво связав,
Он мертвых разбудил -
И встали в саванах они,
И те, кто их убил, -
И кровь на кровь взглянула вновь,
Ударив из могил!Мы - обезьяны и шуты -
Угрюмо шли двором,
За кругом круг, за кругом круг
Мы молча шли кругом,
За кругом круг, за кругом круг
В молчанье гробовом.Мы шли и шли за кругом круг
В рыдающих рядах,
Не в силах Ужаса унять,
Стряхнуть не в силах страх;
Ревела Память в грозный рог,
Рок волком выл в сердцах.Мы шли, как стадо, - пастухи
Пасли овец своих -
В парадной форме, в орденах,
В нашивках послужных.
Замызганные сапоги
Изобличали их.Заделан был вчерашний ров,
Залатан впопыхах -
Осталась грязь на мостовой
И грязь на сапогах,
Да малость извести сырой
Там, где зарыли прах.Зарыт он в известь навсегда -
До Страшного суда,
Зарыт, раздетый догола
Для вящего стыда,
И пламя извести сырой
Не стихнет никогда!Пылает пламя, пламя жжет -
И кость, и мясо жрет:
Жрет мясо нежное с утра,
А ночью - кость жует,
Жрет мясо летом, кость - зимой,
А сердце - круглый год!Три долгих года не расти
Над известью цветам,
Три долгих года не закрыть,
Не спрятать этот срам,
Три долгих года будет лыс
Незалечимый шрам.Решили: землю осквернил
Убийца и злодей!
Но божьей милостью Земля
Мудрее и добрей:
Здесь алым розам - цвесть алей,
А белым - цвесть белей.Из уст его - куст алых роз!
Из сердца - белых роз!
Когда, к кому, в какую тьму
Решит сойти Христос,
Дано ль узнать? -
Смотри, опять
Цветами жезл пророс!..Ни алых роз, ни белых роз
Не сыщешь днем с огнем
В тюрьме, где камень и асфальт
Посажены кругом,
Чтоб человека извести
Неверьем и стыдом.Ни белых роз, ни алых роз
Не сыщешь ты окрест;
Лишь грязь, да известь, да асфальт -
Растенья здешних мест,
И непонятно, за кого
Христос взошел на крест…Но пусть в геенну брошен он
И в пламени зарыт,
И дух больной в ночи святой
Из тьмы не воспарит,
И может лишь в глухую тишь
Кричать, что в скверне спит, -Он мир обрел - уже обрел
Иль скоро обретет:
Туда, где спит, не ступит Стыд
И Страх не добредет -
Бессолнечная тьма вокруг,
Безлунный небосвод…Как зверя, вешали его,
Зверьем над ним дыша,
Не в реквиеме прах почил
И вознеслась душа.
Как будто тронули его
Проказа и парша.Полуостывший страшный труп
Швырнули в ров нагим,
Глумясь над мертвенным лицом,
Над взором неживым,
Любуясь жадной суетой
Мух, вьющихся над ним.На этой тризне капеллан
Не спел за упокой,
Не помахал своим крестом
Над известью сырой, -
Но ради грешников взошелХристос на крест мирской!
И пусть мучения земли
Он знает наизусть,
И пусть он проклят, и забыт,
И не оплакан - пусть!
Есть грусть - но не земная грусть,
А грусть Небес - не грусть.
V
Есть неизбывная вина
И муки без вины, -
И есть Закон, и есть - Загон,
Где мы заточены,
Где каждый день длинней, чем год
Из дней двойной длины.Но с незапамятных времен
Гласит любой закон
(С тех пор, как первый человек
Был братом умерщвлен),
Что будут зерна сожжены,
А плевел пощажен.Но с незапамятных времен -
И это навсегда -
Возводят тюрьмы на земле
Из кирпичей стыда,
И брата брат упрятать рад -
С глаз Господа - туда.На окна - ставит частый прут,
На дверь - глухой запор,
Тут брату брат готовит ад,
Во тьме тюремных нор,
Куда ни солнцу заглянуть,
Ни богу бросить взор.Здесь ядовитою травой
Предательство растят,
А чувства чистого росток -
Задушат и растлят,
Здесь Низость царствует, а Страх,
Как страж, стоит у врат.
Здесь тащат хлеб у тех, кто слеп,
Здесь мучают детей,
Здесь кто сильней, тот и вольней,
Забиты, кто слабей,
Но Разум нем, здесь худо всем -
В безумье бы скорей!Любой из нас в тюрьме завяз,
Как в яме выгребной,
Здесь бродит Смерть, худа, как жердь,
И душит крик ночной,
Здесь вечный смрад, здесь и разврат -
Не тот, что за стеной.Здесь пахнет плесенью вода
И слизью лезет в рот,
Любой глоток, любой кусок
Известкой отдает,
Здесь, бесноватый, бродит сон
И кровь людей сосет.Здесь Голод с Жаждой - две змеи
В змеилище одном,
Здесь души режет Хлеборез
Заржавленным ножом,
И ночью злобу и тоску
Мы, как лампаду жжем.Здесь мысли - камня тяжелей,
Который грузим днем;
Лудим, паяем, жжем, поем
Унылым чередом;
Здесь и ночная тишина
Гремит страшней, чем гром.Здесь человеческая речь -
Нечеловечья речь,
Здесь глаз в глазке и хлыст в руке
Спешат стеречь и сечь;
Забитые, убитые,
Мы в гроб готовы лечь.Здесь Жизнь задавлена в цепях,
Кляп у нее во рту;
Один кричит, другой молчит -
И всем невмоготу,
И не надеется никто
На божью доброту.Но божий глас дойдет до нас -
Бог разобьет сердца:
Сердца, что камня тяжелей,
Сердца темней свинца, -
И прокаженным мертвецам
Предстанет Лик Творца.Затем и созданы сердца,
Что можно их разбить.
Иначе б как развеять мрак
И душу сохранить?
Иначе кто б, сойдя во гроб,
Мог вечности вкусить?И вот он, с мертвенным лицом
И взором неживым,
Все ждет Того, кто и его
Простит, склонясь над ним, -
Того, кем Вор спасен, Того,
Кем Человек любим.Он три недели смерти ждал, -
Так суд постановил, -
И три недели плакал он,
И три недели жил,
И, скверну смыв и грех избыв,
На эшафот вступил.Он плакал, кровь смывая с рук, -
И кровью плакал он -
Ведь только кровь отмоет кровь
И стон искупит стон:
Над Каина кровавой тьмой
Христос - как снежный склон.
VI
Есть яма в Редингской тюрьме -
И в ней схоронен стыд;
Там пламя извести горит,
Там человек лежит,
В горючей извести зарыт,
Замучен и забыт.Пускай до Страшного суда
Лежит в молчанье он.
Пускай ни вздохом, ни слезой
Не будет сон смущен:
Ведь он любимую убил,
И суд над ним свершен…Любимых убивают все,
Но не кричат о том, -
Издевкой, лестью, злом, добром,
Бесстыдством и стыдом,
Трус - поцелуем похитрей,
Смельчак - простым ножом.
ПОРТРЕТ ДОРИАНА ГРЕЯ31
ПРЕДИСЛОВИЕ
Художник - тот, кто создает прекрасное.
Раскрыть людям себя и скрыть художника - вот к чему стремится искусство.
Критик - это тот, кто способен в новой форме или новыми средствами передать свое впечатление от прекрасного.
Высшая, как и низшая, форма критики - один из видов автобиографии.
Те, кто в прекрасном находят дурное, - люди испорченные, и притом испорченность не делает их привлекательными. Это большой грех.
Те, кто способны узреть в прекрасном его высокий смысл, - люди культурные. Они не безнадежны.
Но избранник - тот, кто в прекрасном видит лишь одно: Красоту.
Нет книг нравственных или безнравственных. Есть книги хорошо написанные или написанные плохо. Вот и все.
Ненависть девятнадцатого века к Реализму - это ярость Калибана,32 увидевшего себя в зеркале.
Ненависть девятнадцатого века к Романтизму - это ярость Калибана, не находящего в зеркале своего отражения.
Для художника нравственная жизнь человека - лишь одна из тем его творчества. Этика же искусства в совершенном применении несовершенных средств.
Художник не стремится что-то доказывать. Доказать можно даже неоспоримые истины.
Художник не моралист. Подобная склонность художника рождает непростительную манерность стиля.
Не приписывайте художнику нездоровых тенденций: ему дозволено изображать все.
Мысль и Слово для художника - средства Искусства.
Порок и Добродетель - материал для его творчества.
Если говорить о форме, - прообразом всех искусств является искусство музыканта. Если говорить о чувстве - искусство актера.
Во всяком искусстве есть то, что лежит на поверхности, и символ.
Кто пытается проникнуть глубже поверхности, тот идет на риск.
И кто раскрывает символ, идет на риск.
В сущности, Искусство - зеркало, отражающее того, кто в него смотрится, а вовсе не жизнь.
Если произведение искусства вызывает споры, - значит, в нем есть нечто новое, сложное и значительное.
Пусть критики расходятся во мнениях, - художник остается верен себе.
Можно простить человеку, который делает нечто полезное, если только он этим не восторгается. Тому же, кто создает бесполезное, единственным оправданием служит лишь страстная любовь к своему творению.
Всякое искусство совершенно бесполезно.
Оскар Уайльд
ГЛАВА I
Густой аромат роз наполнял мастерскую художника, а когда в саду поднимался летний ветерок, он, влетая в открытую дверь, приносил с собой то пьянящий запах сирени, то нежное благоухание алых цветов боярышника.
С покрытого персидскими чепраками дивана, на котором лежал лорд Генри Уоттон, куря, как всегда, одну за другой бесчисленные папиросы, был виден только куст ракитника - его золотые и душистые, как мед, цветы жарко пылали на солнце, а трепещущие ветви, казалось, едва выдерживали тяжесть этого сверкающего великолепия; по временам на длинных шелковых занавесях громадного окна мелькали причудливые тени пролетавших мимо птиц, создавая на миг подобие японских рисунков, - и тогда лорд Генри думал о желтолицых художниках далекого Токио, стремившихся передать движение и порыв средствами искусства, по природе своей статичного. Сердитое жужжание пчел, пробиравшихся в нескошенной высокой траве или однообразно и настойчиво круживших над осыпанной золотой пылью кудрявой жимолостью, казалось, делало тишину еще более гнетущей. Глухой шум Лондона доносился сюда, как гудение далекого органа.
Посреди комнаты стоял на мольберте портрет молодого человека необыкновенной красоты, а перед мольбертом, немного поодаль, сидел и художник, тот самый Бэзил Холлуорд,33 чье внезапное исчезновение несколько лет назад так взволновало лондонское общество и вызвало столько самых фантастических предположений.
Художник смотрел на прекрасного юношу, с таким искусством отображенного им на портрете, и довольная улыбка не сходила с его лица. Но вдруг он вскочил и, закрыв глаза, прижал пальцы к векам, словно желая удержать в памяти какой-то удивительный сон и боясь проснуться.
- Это лучшая твоя работа, Бэзил, лучшее из всего того, что тобой написано, - лениво промолвил лорд Генри. Непременно надо в будущем году послать ее на выставку в Гровенор34. В Академию не стоит: Академия слишком обширна и общедоступна. Когда ни придешь, встречаешь там столько людей, что не видишь картин, или столько картин, что не удается людей посмотреть. Первое очень неприятно, второе еще хуже. Нет, единственное подходящее место - это Гровенор.
- А я вообще не собираюсь выставлять этот портрет, - отозвался художник, откинув голову, по своей характерной привычке, над которой, бывало, трунили его товарищи в Оксфордском университете. - Нет, никуда я его не пошлю.
Удивленно подняв брови, лорд Генри посмотрел на Бэзила сквозь голубой дым, причудливыми кольцами поднимавшийся от его пропитанной опиумом папиросы.
- Никуда не пошлешь? Это почему же? По какой такой причине, мой милый? Чудаки, право, эти художники! Из кожи лезут, чтобы добиться известности, а когда слава приходит, они как будто тяготятся ею. Как это глупо! Если неприятно, когда о тебе много говорят, то еще хуже, когда о тебе совсем не говорят. Этот портрет вознес бы тебя, Бэзил, много выше всех молодых художников Англии, а старым внушил бы сильную зависть, если старики вообще еще способны испытывать какие-либо чувства.
- Знаю, ты будешь надо мною смеяться, - возразил художник, - но я, право, не могу выставить напоказ этот портрет… Я вложил в него слишком много самого себя.
Лорд Генри расхохотался, поудобнее устраиваясь на диване.
- Ну вот, я так и знал, что тебе это покажется смешным. Тем не менее это истинная правда.