В комнате большая клетка.
В клетке – шоколада плитка.
Перед плиткой – табуретка,
А на табуретке – Лидка.
Лидка, Лидка! Ты из клетки
Вылезти ужасно хочешь.
И кусочек табуретки –
Горькими слезами мочишь.
И стучат глухие крики
В прутья стен твоих суровых…
А вокруг играют Бики*
На органах сторублевых…
ЛИДИЯ АВЕРЬЯНОВА И ТИГР
Весь день она, тоскуя, грезит,
А по ночам, в больном бреду,
Целуется с любимым Дэзи –
В Зоологическом Саду.
И хищный зверь, изнемогая –
От страстной девичьей любви, –
Глазами желтыми сверкая, –
Рычит в испуге: не зови!
…………………………………..А утром, позабыв о муже,
Она встает, и – как поэт –
Рассеянно готовит ужин,
Который никому не нужен –
И на тарелках для котлет
Рисует Дэзин силуэт…
1925. Петербург
"А Вас, действительно надо посадить в клетку (чтобы Вы не бегали давать какие-то дикие уроки), – писал ей Смиренский 31 января 1926 г., – поставить туда орган (сторублевый), собачку (водолаза) и клетку запереть. Можно еще положить несколько книг – и тетрадь без стихов. А на клетке – повесить вывеску: "Лидка. Млекопитающее. Не дразнить". Так скоро будет сделано… и художники будут ужасно рады (и я тоже). Биография Ваша подвигается. Скоро я закончу первую часть – и буду читать в Союзе (!!)".
Сочиненную "автобиографию" Аверьянова сочла недостаточно остроумной, между тем это едва ли не единственный "документ" того времени, в котором, пусть в форме шаржа, представлен портрет поэтессы, дана живая характеристика ее облика:
"Я родилась 4 января 1905 года – и с тех самых пор, вот уже двадцать лет, – живу – и даже пишу стихи. Воспоминаний о детстве у меня никаких не осталось. Помню только, что еще совсем маленькой я слышала, как взрослые говорят о каком-то Курском Антоне. Я очень жалела почему-то этого Антона, и он представлялся мне худым и длинным, в заплатанной серой поддевке и больших валенках… А потом оказалось, что Курский Антон – просто-напросто яблоко. Так жестоко разбивает судьба первые детские грезы. Так я и стала писать стихи. Сначала, как и Пушкин, плохие, а потом – хорошие. У меня сохранилась, кроме воспоминаний, – старая кукла – и я хорошо играю на органе. Читать я ужасно люблю (даже больше, чем мужа), и книги для меня – дороже конфет и пирожных. Читаю я на шести языках: на немецком, французском, английском, итальянском, испанском и русском. Хочу говорить на Смиренском, но пока еще не умею. Влюблена до безумия в тигра Дэзи – и всё жалованье мужа уходит в Зоологический сад. Отсюда – постоянные сцены ревности, ссоры и – недалекий развод. Что я буду тогда делать – не знаю, потому что Дэзи ни на одном из шести языков не говорит и жениться на мне вовсе не собирается. Большое влияние на меня оказали Е. Боратынский, Пушкин, Есенин и дядя Джон. Об Августе Рашковской я уж не говорю. Написано у меня две книги стихов: "Vox Humana" и "Вторая Москва". Хочу писать третью. Состою членом Всероссийского Союза писателей и поэтов, чего от себя не ожидала. Стихи мои печатались в газете "Смена", "Лен<инградская> правда", журнале "Ленинград", "Красной газете" утр. и веч., газ<ете> "Красная звезда" и др.
Думаю, что будут печатать и впредь. Ужасно польщена и обрадована тем обстоятельством, что недавно Федор Сологуб – видимо обознавшись - пожал мне руку, а Константин Федин – автор романа "Города и годы" наступил мне на левую ногу.
Автобиографий я писать не умею, волосы остригла, но не курю, а Федька подарил мне графин и купил две тарелки и одну солонку. Лидия Аверьянова".
За игривыми интонациями "биографу" не раз приходилось скрывать ревнивые чувства к поэтам, которым Аверьянова благоволила: "…советую Вам прекратить Ваше беззастенчивое ухаживание за безумником Хармсом, иначе я всё открою Вашему обманутому мужу - который ничего не подозревает о Ваших интригах и кознях. Мемуары достопочтенного Казановы – видимо, Вам впрок не пошли" (15 января 1926); "Конечно, балаганные гаеры, вроде Хармса, несравненно интереснее для Вас, чем я, – просто хороший поэт" (31 января 1926); "А этому Вашему молодому человеку, о котором Вы подругам по телефону с восхищением рассказываете, – я, наконец, ноги переломаю, или посоветую сделать эту операцию Дидерихсу. Он умный – и сделает, тем более что у него и кровь есть на это" (4 февраля 1926); "Очень благодарен тебе за обещание не вступать в брак, хотя, если дело обстоит так, как ты пишешь, – тебе такое обещание дать – и впрямь вовсе не трудно" (30 июля 1926). Вероятно, к этому же времени относится сохранившаяся среди писем к Аверьяновой недатированная записка: "Были: Белявский и Смиренский. Прокляли. Мало того, что прокляли, обеспечили самыми последними словами, потому что ни при чем остались. Те же".
Шутливый тон, взятый Смиренским в отношениях с подопечной, сочетался с серьезным вниманием к ее дару и верой в то, что поэзия - ее подлинное призвание, о чем он не раз писал ей: "Удручен я тем, что ты снова что-то стираешь и моешь где-то полы. Лидка, ты же ведь поэт, или ты стихи пишешь нарочно, а вообще моешь полы? (Это я шучу, не вздумай сердиться Я тебя как поэта [не люблю слова поэтесса] очень люблю)" (30 июля 1926); "Штопкой белья заниматься тебе совсем не след. Для этого не стоило рождаться поэтом (а ты хотя и толстяк – все же настоящий, подлинный) – и не стоило оканчивать консерватории" (5 сентября 1926); "Привези стихи мне. Надо мне писать статью о тебе. Или ты мне не доверяешь? Думаешь, плохо напишу? Не надо, родная моя, так думать. Я тебя очень люблю и напишу о тебе хорошо. Я ведь тебя как поэта ценю очень, душу в тебе ощущаю, настоящую, большую, тревожную, и – близкую мне" (7 декабря 1927).
Смиренский ввел Аверьянову в Ленинградскую Ассоциацию неоклассиков и настойчиво зазывал "под сень" Сологуба: "Что же касается Сологуба – так я его очень люблю и считаю большим прекрасным поэтом. Несомненно, что повертеться около него "мелким бесом" – дело стоящее. А за стихи Ваши Вам от него влетит, потому что пропускать в стихах сказуемое можно только одному Хармсу, да и то потому, что в его стихах вообще всё пропущено: и смысл и тема. А стихи Аверьяновой – совсем иные" (4 февраля 1926); "А вот интересно, явитесь ли Вы к Сологубу или нет? Если нет, – тогда и не попадайтесь мне на глаза, – зарежу – без ножа" (11 декабря 1926).
В феврале 1924 г. в Александровском театре торжественно отметили 40-летний юбилей литературной деятельности Федора Сологуба , в марте он был избран председателем Правления Союза писателей (Ленинградского отделения), вместо ушедшего в отставку А. Волынского. Через год, 10 марта 1925 г. М. Шкапская писала М. Волошину о произошедшей перемене:
"В Союзе у нас председательствует Сологуб: за этот год очень привязалась к старику, он совершенно замечательный. Его постигло очень большое горе – две недели тому назад утопилась в Москва-реке сестра Анастасии Николаевны – Александра Николаевна Чеботаревская, ее спасли, но она умерла через 3 часа от слабости сердца. Старик остался одиноким, но с еще большим жаром ведет в Союзе собственную работу, входит в ряд комиссий, не пропускает ни одного заседания, на всех председательствует и как-то особенно по-хорошему дружит с молодежью".
Наряду с А.А. Ахматовой, М. А. Кузминым и М.В. Ватсон "патриарх" русского символизма был избран почетным членом "Ассоциации", участники которой выдвинули лозунг: "Вперед к Пушкину". Первоначально собрания "неоклассиков" проходили в Союзе писателей на Фонтанке 50 и назывались "Вечера на Фонтанке"; с конца 1925 г. кружок стал собираться у Сологуба (поэт жил на набережной Ждановки в доме № 3, кв. 22), и чтения получили название "Вечера на Ждановке".
В работе кружка участвовали, помимо Смиренского, М.В. Борисоглебский, Е.Я. Данько, Н.Ф. Белявский, А.Р. Палей, А.Н. Рашковская, B.C. Алексеев Н.Я. Рославлева, А.В. Пумпянская; в числе гостей на "вторниках" бывали и "старшие" (из окружения Сологуба): Иванов-Разумник, А.В. Ганзен, П.Н. Медведев, Л.B. Пумпянский, В.П. Абрамова-Калицкая, О. И. Капица, В.А. Щеголева, В. А. Сутугина, Ю. Н. Верховский, В. Я. Шишков и др.
Впервые на Ждановку Артемьева пришла, вероятно, в сезон 1925/1926 г. и затем вплоть до весны 1927-го старалась не пропускать собрания кружка. 12 мая 1926 г. она писала Сологубу:
"Многоуважаемый Федор Кузьмич! Владимир Викторович Смиренский написал мне, что Вы больны и что Вторник не состоится. Я очень много думала о радости снова бывать у Вас на Вторниках, но, раз я не могу сказать Вам лично, позвольте написать Вам, Федор Кузьмич, как я благодарна за этот кружок людей, который Вы собрали вокруг себя, за возможность бывать на этих Вторниках, и главным образом, за то, что через Вас и Ваши Вторники я узнала Елену Яковлевну, – это был самый большой подарок от жизни за все эти годы. Вас, наверное, немного удивил финал этой длинной, ужасно нелепо составленной фразы, – но Вы, зная Елену Яковлевну, поймете, что иного отношения к ней со стороны знающих ее людей нет и не может быть. Иметь такого друга, как она, – это совершенно огромное счастье: в ней столько тишины – а это такое – ну, прямо, животворящее качество!
Но настоящей, коварной целью этого письма все-таки является не радость, что мы с Еленой Яковлевной, кажется, будем друзьями; цель эта – попросить у Вас хоть две строчки, написанные Вашим почерком, – если, конечно, Ваше здоровье не помешает исполнению моей просьбы; но если бы Вы знали, Федор Кузьмич, как мне ужасно хорошо бывать в Вашем доме и слушать запоем каждое произносимое здесь слово – Вы бы не удивились, что мне так хочется иметь 2 строчки, написанные Вашим почерком, заключающие одну Вашу мысль: я так хочу иметь у себя дома что-нибудь, самый маленький клочок бумаги, постоянно напоминающий мне, что Ваши Вторники существуют и для меня.
Мне опять предстоит клиника, – Туберкулезный институт или санатория дня легочных, и мне так не хочется терять связь с Вашим домом, а бумажка поможет не терять ее.
Простите, что заставила Вас читать такое письмище, больше никогда не буду. Поправляйтесь как можно скорее, пожалуйста, Федор Кузьмич, а то, когда Вы больны, такое чувство, что в мире моем не все идет благополучно – и не только в "моем" мире. Еще раз всего лучшего и здоровья, здоровья, здоровья – я так хотела бы передать Вам всё то здоровье, которое я день за днем теряю – это дало бы Вам очень значительный запас его!
Искренно преданная Лидия Аверьянова.
P. S. Мой адрес: В<асильевский> О<стров>, 17 линия, кв. 2 – это будет огромным подарком, дорогой Федор Кузьмич, если Вы согласитесь его запомнить".
В ответ последовало дружески-любезное приветствие и приглашение, 17 мая 1926 г. Сологуб писал:
"Дорогая Лидия Ивановна, очень благодарю Вас за Ваше милое письмо, и очень рад, что Вы находите удовольствие бывать на собраниях "неоклассиков". <…> Вчера я видел Елену Яковлевну, она приехала на два дня из санатории, и вечером была у меня. Е<лена> Я<ковлевна> сказала мне, что Вы послали ей Ваши стихи и что они ей нравятся. – Когда же Вы отправляетесь в клинику? Позвольте пожелать, чтобы она помогла Вам восстановить Ваше здоровье. Если Вы еще дома, постарайтесь обрадовать меня Вашим посещением и Вашими стихами. С приветом, Федор Сологуб".
С весны 1926 г. Сологуб тяжело болел, весь следующий сезон кружок у него на квартире собирался нерегулярно, а летом 1927 г. Аверьянова внезапно исчезла. В сентябре Дидерихс составил объявление для помещения в "Красной газете", в котором сообщалось: "Обстоятельства, могущие служить облегчением к ее розыску следующие: Аверьянова-Дидерихс, выехав и июля из Ленинграда, прибыла на автомобиле из Севастополя
15-го июля в Ялту, собираясь того же числа на пароходе выехать в Феодосию. Письмом от 1-2 августа Аверьянова-Дидерихс известила родных, что, перенеся тяжелую нервную болезнь, она на следующий день выезжает из Севастополя в Ленинград. С тех пор Аверьянова-Дидерихс никаких сведений о себе не давала, равно как и неизвестно и место пребывания ее в течение болезни. Приметы Аверьяновой-Дидерихс: 22 года, высокого роста, шатенка, худая, карие глаза, вытянутое лицо, узкая челюсть, на теле шрам от аппендицита".