Тогда же Дидерихс запросил о местонахождении своей жены М. Волошина, предположив, что она могла отправиться в Коктебель, но получил от него отрицательный ответ. В письме к нему от 15 сентября 1927 г. Волошин советовал: "Думаю, что Вам надо было проехаться в Крым самому и прежде всего обратиться в Симферополь в Клинический городок, где помещается единственная в Крыму больница для нервно-больных".
Исчезновение Аверьяновой встревожило ее друзей и знакомых (4 ноября 1927 г. обеспокоенный Белявский писал Аверьяновой. "Милый, пропавший без вести Лидок! Ведь по меньшей мере 3 месяца мы не знали, где ты, что с тобой. Когда же ты, наконец, вернешься к нам из этого несчастного путешествия").
29 сентября 1927 г. Дидерихс получил письмо "поддержки":
Из откликов коллег
В простой керамике созвучий
Заклокотали болью жгучей
Ее певучие стихи.Бывали дни –
они
над нами
Звенели
Спасскими часами,
Летели
к бороздам сохи!Остались нам ее приметы…
И мы поем ее сонеты,
И перед нами скорбный лик. –
Нет Аверьяновой – певицы,
Но в жизнь вошедшие страницы
О ней поведают из книг!
Ленинград, 1927 – IХ-29. К. Баян (Ленинградский Союз Драматических и Музыкальных писателей) Уважаемый товарищ! Посылаю Вам этот широкий, сочувственный отклик по поводу утраты (надеемся временной) незаменимого товарища настоящей живой музы в бледнолицем кругу ленинградцев. Если бы понадобилось искать ее, хотя бы в расщелинах крымского кряжа, встревоженного землетрясением, то здесь нашлись бы Вам спутники по такому (и любому) направлению. К. Б.
Вся эта странная история исчезновения или бегства, как оказалось, была следствием обострения психического недуга, которому Аверьянова, по ее собственному признанию, была подвержена с детства.
Через некоторое время она вернулась в Петербург, но "Вечера на Ждановке" прекратились: 5 декабря 1927 г. после тяжелой болезни Сологуб скончался. В ночь с 7 на 8 декабря, сразу после похорон, Смиренский писал ей:
"Лидочка, родная моя, я очень жалею, что не видел, когда ты ушла с кладбища. <…> Ты много вчера жаловалась на поведение публики, а я мог бы пожаловаться тебе сегодня. Да только тяжело и грустно вспоминать и думать об этом. Могу сказать тебе только – совсем откровенно, что из всей массы людей пришедших сегодня ко гробу великого поэта – только ты и я искренне и глубоко чувствовали и чувствуем, кого мы потеряли. Не только человека, не только огромный талант, не только Учителя, но очень большую всепонимающую и всепрощающую душу".
Через неделю он послал Аверьяновой стихи (под текстом автографа: "Лидочке Аверьяновой на память о человеке, которого мы оба любили"):
Вот и скончался великий поэт, –
Больше такого не будет и нет.
Поцеловали умершего в лоб.
Крышкой закрыли качнувшийся гроб.
Плача из церкви его унесли,
Певчие плакали, пели и шли.
Вечную память пропели ему -
Медленно гроб опустили во тьму.
Грустно звенели трамваи вдали,
Падали комья замерзшей земли…
Критик Медведев – надменен и туп,
Громко сказал, что сгорел Сологуб.
Но разве может Медведев постичь –
Как мы жалеем Вас, Федор Кузьмич!..
1927-16-XII
Аверьянова с большим пиететом относилась к Сологубу, но, в отличие от Смиренского ("И я Сологуба всегда и любил больше – и ценил выше, чем Блока"), едва ли считала себя его непосредственной ученицей, поскольку ее лирика развивалась на иных путях.
В 1927 г. она была представлена А. Ахматовой ("Очень хорошо, что ты побывала у Ахматовой. Это большой и хороший человек…", – одобрял Смиренский). Знакомство, вероятно, состоялось через Е. Данько, которой стихи Аверьяновой казались достойными, о чем она ей писала еще в начале их сближения: "Я очень Вас благодарю и радуюсь строгой прелестью Ваших стихов" (29 апреля 1926). 12 июля 1927 г. Данько сообщала: "Вчера была у меня Анна Андреевна, был непривычно чудесный, ясный день и мы долго бродили с ней по полям до железной дороги и по старому кладбищу. Много говорили, вспоминали и Вас"; 26 мая 1928 г.: "Анна Андреевна просила Вам передать, что будет рада Вас видеть, если Вы зайдете". 16 июля 1928 г. ей была надписана "Белая стая": "Милой Лидии Ивановне Аверьяновой в знак приязни Ахматова".
В то время у Аверьяновой были готовы к печати две книги стихов. Первая "Vox Humana" (1924; в переводе с латинского: человеческий голос) дошла до нас не в полном объеме, из ее состава сохранилось всего одиннадцать стихотворений, а было их, по данным анкеты Союза писателей, значительно больше – два авторских листа. Попутно отметим, что в книгу "Вторая Москва" (1928) вошло двадцать восемь стихотворений, в той же анкете указан объем сборника – полтора авторских листа. Эти сборники поразительно не похожи один на другой, будто бы были составлены двумя разными поэтами, принадлежавшими к неблизким литературным кругам.
Судя по сохранившимся стихотворениям первой книги, ее стержнем была избрана тема – жребий Поэта ("Поэта хрупкая судьба"), центральная для русской поэтической традиции; название, вероятно, предполагало подтекст, заостряющий внимание на авторском замысле: голос поэта . В "Vox Humana" собраны лирические стихотворения 1921-1924 гг., укорененные своей топикой в поэзии Блока (тема пути) и Ахматовой (любовная лирика), отмеченные лапидарностью стиля, афористичными запоминающимися концовками, например: "И путь мне ясен, время мой вожатый, / Per aspera ad astra – мой девиз" ("Угоден богу каждый спелый колос…", 1921) или "Словно лестница на колокольню, / Путь мой темен, шаток – и высок" ("Щит от мира, колыбель поэта…", 1923). Знакомые и узнаваемые образы ("ветер снежный", "тяжелая скифская кровь" и т.п.) перемежаются с молитвами о любви, раздумьями о смысле творчества и пути поэта. В лирической героине Лидии Аверьяновой, со сложенными в молитвенном жесте руками (ожидающей жениха и взыскующей творческого вдохновенья), просвечивают черты "материнского" образа – героини "Вечера", "Четок", "Белой стаи".
Стихи из "Vox Humana" Аверьянова читала у Сологуба, они были известны Ахматовой, оба поэта, очевидно, отнеслись к ее начинаниям и дару со всей серьезностью, тем не менее, в ту пору их одобрение не могло повлиять на продвижение или издание книг. Весной 1924 г., вероятно, следуя совету Сологуба, Аверьянова обратилась с просьбой посодействовать публикации стихов к Д.А. Лутохину, бывшему редактору "Вестника литературы" (1919-1922) и "Утренников" (1922). В феврале 1923 г. Лутохин, принадлежавший по своим взглядам к поколению социал-демократической интеллигенции, был выслан из России за "буржуазно-реставраторскую деятельность (в числе других деятелей культуры, подвергшихся массовой депортации в 1921-1923 гг.) и обосновался в Праге.
Завязавшаяся переписка, несмотря на ее прерывистость и краткость, сыграла немаловажную роль в ближайшем творческом самоопределении Аверьяновой. Лутохин был первым, подал критическую оценку ее ранней лирике, его отзыв оказал влияние на выбор поэтессой дальнейшего пути; по ее собственному признанию, взгляд Лутохина на будущее России во многом предопределил замысел книги стихов "Вторая Москва".
В ответ на первое обращение и присланную подборку из "Vox Humana" (письмо не сохранилось; какие именно стихотворения были отправлены на просмотр, неизвестно), 15 июня 1924 г. Лутохин писал ей:
"Вы, вероятно, читали "Дневник" Блока во 2-ой книге "Звезды". Читая страницы "Дневника", жалеешь, что болезнь помешала поэту сохранить и углубить понимание великого и целительного кризиса, переживаемого родиной. Особенно отсюда – издали, в невольном бездействии, разбираясь в сообщениях, постигаешь, что только оставаясь на путях своих новых, Россия станет великой, богатой, культурной страной. Уже сейчас – она маяк правды для всех народов. Пусть потому отчасти, что людям нужны мифы. Но эти мифы и приведут к претворению утопии в действительность. И нужно бороться за то, чтобы на новых путях было меньше ошибок, меньше заблуждений. Но не нужно стремиться повернуть вспять колесо истории. Пусть не претендуют те, кого колесо столь мощное отшвырнет и размозжит при столь легкомысленных попытках. Пусть не забывают другое, что тем труднее путь, чем выше цели. Отказываться ли поэтому от восхождения?
Ваши стихи красивы и сильны, хотя у них два недостатка: они слишком "Ахматовские" по форме и слишком заряжены модным пафосом современных питерских обывателей. Простите столь резкую характеристику. Но поэт имеет право на внимание к себе, когда его душа поет по-своему . Мне доставит, однако, большую радость, если я смогу Ваши стихи где-нибудь устроить. Не сомневаюсь, что если Вы не бросите поэзии, но и не будете вдали от жизни, из Вас выйдет звезда".
На это письмо Аверьянова откликнулась лишь спустя два года, приложив к нему два стихотворения из новой книги "Вторая Москва". Стихи были несколько неожиданны для автора из крута, близкого Сологубу и Ахматовой. 30 декабря 1926 г. Аверьянова писала в Прагу: Дорогой Далмат <так!> Александрович. Ваше письмо о России тогда <1924. – М. П. > меня слишком поразило: оно ударило по многим смутным мыслям, назревавшим во мне на эту близкую всем нам тему, многое объяснило и – впоследствии – послужило поворотным пунктом в моем взгляде на современность. Еще тогда я себе слово выждать, вглядеться в окружающую действительность и ответить Вам только тогда, когда мне будет все вполне ясно. Но годы прошли для Вас – там, для меня – здесь – и я ответа, исчерпывающего как… прописная истина, – найти еще не сумела.
В первый раз в жизни была я весной 1924 года в Москве. И, знаете, не получи я тогда Вашего письма, на многое я смотрела бы иначе. Но Москва была гигантским шагом в моем развитии. Вернувшись, я начала книгу стихов "Вторая Москва", не имеющую ничего общего со стихами, которые я Вам посылала раньше – но, закончив ее теперь, совсем на днях, мне пришлось убедиться, что многое в ней еще "не выпрямлено", и, несмотря на большую во мне перемену, болею прежнею болезнью.
Мне хотелось бы знать, изменились ли за эти годы Ваши взгляды на нашу родину, и если да, то в чем Вы видите исход".
27 февраля 1927 г. Лутохин писал в ответ:
"Милый друг! Ваше письмо меня тронуло, стихи мне потрафили, да не только мне, но и другим их читателям. Читали же их молодые поэты пражские: Сергей Рафальский, Борис Семенов, и немолодой уже, всего на 5 лет меня моложе, 37-летний автор "Мощей" <И.Ф. Каллиников. – М П.>. <…> Ваши стихотворения читал и критик Слоним, даже стащил он их у меня, чтобы без В<ашего> согласия, но и без В<ашего> имени – тиснуть. Сам я стихотворной речью не владею и вкусы мои в поэзии примитивны. <…> Ваших произведений я не отнес бы всё же к любимым. В них – надрыв, крик… Давайте разговаривать тихо, спокойно, не вещая. Вы еще прилете к "замедлению пульса", когда Вам будет больше лет и когда у Вас будет внимающая Вам аудитория. <…>
…отложу ответ на В<аш> главный вопрос до другого раза. Скажу только, что за 2 года я "полевел" еще больше – и осуждаю упаднические настроения, у Вас там наблюдаемые. Поменьше зигзагов. История не любит лавирования, поворотов руля. В октябре 17 года она взяла в России неплохой курс, но он даст урожай, не тот образ: приведет к обетованной земле не так скоро. Это не каботажное плавание. Многое в команде, подаваемой с рубки, кажется мне не тем, что нужно. Но у меня нет карты пути, о многих подводных камнях я даже не догадываюсь… В общем же ход корабля, стук машин внушает мне веру, что аварий не будет".
В книгу "Вторая Москва" Аверьянова включила стихотворения 1924-1927 гг. (одно – "Феликс", посвященное председателю ВЧК, датировано 1928 г.); заголовки говорят за себя: "Джон Рид", "Рабфаковцам", "Ларисса Рейснер", "Парижская коммуна", "Первое мая", "Стихи о Кронштадте", "Страна Советов" и т.д. Некоторые из этих текстов печатались на страницах "Красной газеты", "Красной молодежи", "Красного студента" и т.п. (до переключения на новую тематику у Аверьяновой было напечатано лишь "Щит от мира, колыбель поэта…" из "Vox Humana").
Большинство стихотворений сборника написано "по случаю", как того требовал "этикет", установившийся в советской периодике. 21 апреля 1925 г. в ответ на предложение поэтессы поместить что-нибудь в журнале "Ленинград" В. Шкловский сообщал ей: "Журнал лишен возможности напечатать стихи "без случая". По технике стихи, кажется, не плохи, но не пойдут".
Книга открывается стихотворением "Седьмое ноября", приуроченным к седьмой годовщине советской власти, с одическими интонациями в честь вождя, оно служит заставкой ко всему сборнику:
Когда б он встать, когда б он видеть мог,
Едва раздвинув стены мавзолея,
Как с каждым годом неизбежней срок
Земным плодам, что он с любовью сеял.