Наутро снежок шёл – небольшой такой, тихий. Народец-то дворовый, он смелостью невиданной, как известно, не отличается, да и при любой храбрости – кто ж в таком проклятом месте оставаться захочет? Стали людишки скарб собирать, чтоб перебраться кто куда – кто по знакомым, кто к родственникам. Но дошла до людей весть, что Иван, брат Варькин, задумал что-то. И вот ведь люди: решили убегать – уносите ноги скорее, так нет, всей толпой остались в деревне – посмотреть, что дальше будет. Охота она, как известно, хуже неволи.
А Иван тем временем уже сани запряг, набросал в них инструмента разного и к кладбищу направился. И страшен он был тогда чуть меньше варькиного. Поседел за одну ночь, морщины глубокие лицо прорезали, а в глазах… Я даже не знаю, как сказать, но было во взгляде его то, что заставило мужиков держаться подальше, а баб галдеть потише. Так и проделали они путь к кладбищу: впереди Иван с непокрытой головой, ведущий на поводу запряжённую в сани кобылку, а шагах в двадцати за ним все односельчане.
Подошли к одинокой могилке за кладбищенской оградой. Сразу стало видно, что был тут кто-то недавно. Вокруг сугробы по пояс, а на самой могиле только тонкая снежная плёнка, будто раскапывали её только что. И то верно – раскапывали, только не собаки бродячие или медведь какой, загулявший не в сезон. Все прекрасно знали – КТО. И знали, кто крест тяжеленный с могилы вырвал и в сторону отбросил.
Иван же перед могилой на колени опустился и молиться начал. А может, не молиться – слов-то не разобрать было. Потом поднялся, крестным знамением себя три раза окрестил, перекрестил так же лопату штыковую и принялся копать. Лошадка его в это время всхрапнула и попыталась понести, но Серёга – дружок Иванов – её удержал, в уши подул успокаивающе и мешок из саней ей на голову набросил.
А Иван продолжал копать. Замёрзшая земля поддавалась на удивление легко, да и что удивительного-то – сколько раз её за последние дни с места на место перекидывали? Но даже с такой землёй пришлось Ивану повозиться, всё ж не лето жаркое. Поэтому через несколько минут тулуп он скинул, оставшись в тёплой суконной рубахе, и, пока лопата, наконец, не стукнула о крышку гроба, взмок не хуже, чем на летнем сенокосе.
Подхватил тогда Иван из саней лом, поддел им гробик сестрин и попытался из мёрзлой земли выволочь. Гроб – штука неухватистая, а если его ещё из могилы тащить… А народ стоит, глаза отводит. Тут Серёга – сначала сплюнул, потом перекрестился и отправился другу на помощь. Худо-бедно, но вытащили последнее Варькино пристанище из мёрзлого плена. Тут уж и Серёга в сторону отошёл от греха подальше, да и другие людишки за ним. Иван тоже побледнел заметно, но только насупился, челюсти покрепче сжал и топор мясницкий из саней достал. Подцепил он топориком гробовую крышку и откинул в сторону. Легко откинул, пара гвоздей в ней, может, оставались, но не держали уже совсем.
Варька ничуть не изменилась с прошлой ночи. Клыков и когтей, правда, видно не было, может, они только по ночам у неё отрастали, но красоты это ей не прибавляло. А вот буркалы у неё такими же и остались – огненными, ненавидящими. Иван, как наткнулся на этот взгляд, отшатнулся, но всё ж в руки себя взял: Сапожниковская порода – она крепкая.
А Варька зашипела сквозь стиснутые зубы, как сотня гадюк, и попыталась в гробу перевернуться, от света дневного спасаясь. И солнца-то не было особого, небо тучками затянуто, но, видать, даже этот неяркий свет приносил ей муки страшные. Не смогла – по всему, сила её дьявольская только по ночам действовала. И половинки детёныша, что в ногах у неё пристроился, тоже зашипели, забились.
Иван же, словно во сне, взял из саней приготовленные колья и тяжёлую киянку. Медленно-медленно приблизился он к гробу, наклонился и установил кол острый прямо напротив Варькиного сердца. Та снова зашипела, словно старалась ему сказать что-то, и замер упырихин брат. Но тут савраска его снова заржала и забилась. И как будто оцепенение спало с Ивана. С громким криком: "Прости, сестра!", поднял он тяжёлый молоток и ударил по колу.
Острый оструганный кол пробил Варькино тело с одного удара и упёрся в заднюю стенку гроба с глухим стуком. Упыриха вздрогнула, страшная судорога пробежала по её телу, и ногти заскребли по доскам. Тело покойницы выгнулось, как в нестерпимой муке, застыло. Иван же осел на землю рядом с домовиной.
Пару минут он просидел так, не замечая ничего вокруг. Потом очнулся, подхватил ещё два колышка поменьше и уже без всяких слов пронзил ими обе половинки ублюдочного упырихиного младенца. Потом поддел гроб ломом и вывалил его содержимое на снег.
Ни Варька, ни упырёныш её уже не дёргались, но Иван твёрдо решил довести дело до конца. Уперев остро наточенное лезвие лопаты в горло сестры, он одним сильным ударом снёс ей голову. Потом, подхватив топор, принялся за руки и ноги. Двигался он, как механизм, бездумно и монотонно. Не в первой ему было разделывать свиней или бычков каких: всё-таки, не горожанин изнеженный, у нас каждый пацан в селе знает, как скотину забивать и что с ней потом делать. Но, одно дело скотина, а другое… Некоторых в толпе наизнанку выворачивать начало, бабы-дуры заголосили было, но на них мужики прикрикнули – лучше б, мол, если б вас, верещалок голосистых, эта тварь замогильная раздирала? Иван тем временем с сестринским трупом управился и к упырёнушу приступил. Ну, тут-то быстро пошло: какие у того косточки? Не толще куриных.
Потом Иван – запасливый мужик, хозяйственный – принялся костёр складывать из сухостоя всякого и дровишек, их он тоже с собой притащил. Костёрчик получился так себе, небольшой, но большого и не потребовалось. Когда Иван разрубленные Варькины куски и ошмётки от детёныша её на кострище перетащил на руках, и облив маслом, поджёг, вспыхнули они ярким и чистым пламенем. Взметнулся костёр и погас, только пепел остался, и вороны вокруг закружились, но уже с нормальным граем, а не втихомолку, как давеча на похоронах. Не стало Варьки. Навсегда уже.
Иван же, не оборачиваясь на толпу, взял лошадку свою, мешок ей с головы скинул и ушёл. Вообще ушёл, даже в дом свой не заглянул больше. Никто с тех пор из деревенских его больше не видал. Слухи, правда, разные о нём ходили. Кто говорил, что в монастырь он дальний отправился, постриг принял и прославился необыкновенной святостью. Кто, наоборот – что подался он в люди лихие на Волгу и стал душегубцем известным и убивцем. Есть ли в том правда, нету ли – не знаю. Скажу только, что после того зимнего утра Сапожниковы в нашем селе закончились, как и не было никогда…
Вот, а ты мне говоришь: "Дракула-Шмакула"… Да разве потянет вампир какой-то румынский против нашего кондового родного упыря? А если упырь ещё и баба к тому же, то только и остаётся, что тихо молиться и под лавку прятаться – авось, минует.
Александра Тимескова. Санкт-Петербург :: Убийца беременных самок
Около восьми вечера одиннадцатого августа я вышла с работы и пошла к метро. Вечер был тёплым, и настроение моё, несмотря на усталость, приподнятым. На мне были отличные туфли: итальянские, бордовые, на высоком устойчивом каблуке – идеальная обувь для любого случая жизни.
Странное я заметила почти сразу, стоило сделать несколько шагов от крыльца офиса. Под ярким вечерним солнцем серый асфальт под ногами как будто шевелился, мельтешил, переливался, словно кипящая в кастрюле каша. Я пригляделась. По тротуару ползали крылатые муравьи. Большие и маленькие, разной формы и цвета. Сотни. Тысячи. Сотни тысяч крылатых муравьев.
Я стала вспоминать, что знаю о муравьях. Вспомнила, как бабушка на даче повязывала мне на голову платок, чтобы насекомые туда не попадали. Она называла их "невестами". Муравьиные невесты. Почему невесты?
Я шла к метро, стараясь шагать как можно аккуратнее, чтобы не давить ползающих по асфальту тварей. Но это было не так-то легко, они действительно были повсюду. Выбираешь место, куда поставить ногу: вроде ровный асфальт, ничего не шевелится. Ан нет, присмотришься – и вот уже поблёскивают на солнышке маленькие крылышки. Невесты, значит. Вспоминаю дальше, что читала. Крылатые муравьи появляются один раз в году, когда молодые самки выходят на поверхность земли, чтобы улететь подальше от основной семьи, основать новую колонию: зарыться в землю, устроиться в гнезде и начать рожать яйца. Первые несколько яиц самка съедает, из следующих получаются рабочие, которые приносят ей еду, и потом уже она рожает яйца разных членов муравьиной иерархии: солдат, строителей, пастухов для тли… Точно-точно. И каждая крылатая самка, если ей повезёт – не съедят птицы, не раздавят машины и не унесёт ветром в тартарары, становится, таким образом, праматерью целого муравьиного рода. И что же получается? Что они там сейчас все беременные целыми муравейниками?! У них там у каждой внутри, в тугом чёрном брюшке – миллионы маленьких жизней?
А я иду и каждым шагом давлю одну-две будущих матери.
Я остановилась. Что делать? Стою посреди Измайловского проспекта, дура дурой. Солнце светит, машины мимо едут, с чахлых деревьев, торчащих вдоль тротуара, сыплются муравьиные самки. С крылышками. Падают на меня, я, мотаю головой, пытаясь стряхнуть их с волос. Валятся под ноги и расползаются, бегут, чтобы скорее найти укрытие, спрятаться, зарыться в землю, быстрее обустроить свою нору и начать рожать. Но прятаться некуда, никаких нор нет – всё залито шершавым пыльным асфальтом. Они обречены, они и потомство, потому что угораздило их плодиться посреди города, в котором нет места ничему живому: ни земле, ни травинке, ни кустику – всё только для двуногих, и асфальт, и носящие по нему железные коробки.
Простите, муравьишки, вам здесь не место, здесь выживают только человеки. Но некоторых смерть находит ещё быстрее – их размазывают в неаккуратные мокрые пятна толстые подошвы моих бордовых туфель, красивых, итальянских, на высоких устойчивых каблуках. Под подошвой – две-три беременные самочки, ещё одна – под каблучком. Шесть жизней на каждый шаг. В среднем.
Так что делать-то? Не идти – невозможно, не ляжешь же здесь и не умрёшь посреди города. Да и ляжешь – ещё больше этих тварей передавишь. Идти – реально чувствуешь себя машиной смерти. И вдруг – о чудо! Появилась из-за угла маршрутка. Мерзкая, жёлтая и китайская, в тот момент она показалась мне посланницей свыше. Одним ловким скачком я запрыгнула в неё и угнездилась на синем пластмассовом сидении. Достала книгу и пристроилась прочитать десяток-другой страниц по дороге домой, и почти забыла уже о досадном геноциде, участником которого невольно стала сегодня. И тут чувствую – ползут. Ползут по моей голове.
Чёрт. Я дёрнулась почесать рефлекторно, а когда опомнилась, было уже поздно: на раскрытую белую страничку свалился искорёженный трупик. Чёрт. Но по голове опять поползли. На этот раз я была аккуратнее – и вот уже по моим пальцам передвигается, неуверенно пока перебирая ногами, крылатая муравьиха. Ну что же, скольких твоих сородичей я там передавила, лучше не думать – зато тебя я отвезу сейчас в волшебное место, открою тебе невиданные горизонты, и мы вместе совершим скачок в новую эру муравьиной истории. Доедем до моего дома, там, под окнами – большой парк, там я тебя выпущу, и ты обоснуешь свою колонию, вы пойдёте войной на местных Муравьёв, захватите всю территорию и станете величайшей династией за всю историю инсектоидов на планете Земля.
Люди в маршрутке смотрели странно, как я бережно подставляю ползающей твари то одну руку, то другую, и тихонько рисую ей блестящие перспективы ближайшего будущего. Но на людей мне было наплевать, ведь я везла спасённую чудом беременную мать, готовясь подарить ей целый новый мир. Короче говоря, мы доехали, я вылезла и, довольная, выпустила, порядком к этом моменту осмелевшую, муравьишку на газончик. И пошла домой, исполненная довольства и светлого чувства искупления.
А потом я прочитала в Интернете, что крылатыми в этот день бывают не только самки, но и самцы. И что самки вылетают не оплодотворёнными, а как раз, чтобы встретиться с самцом и от него, что называется, понести. И что самки – они такие большие и жирные, а та фигулина, которую я бережно тащила через весь город в маршрутке, боясь лишний раз пошевелить пальцами, на самом деле, самец – мелкий и тощий.
И таким образом получилось, что я просто оторвала какого-то несчастного от его родной стаи, утащила чёрт знает куда и наглухо лишила возможности не только завести потомство, но и просто банально поебаться. Очень грустно, знаете ли, товарищи.
Василий Вирт (Стройбатыч). Новосибирск :: Ловец снежинок
Обычно, сталкиваясь с необходимостью на неделю-другую снять комнату в чужом городе (не люблю гостиницы) и встречаясь с потенциальными сдатчиками, я старался тщательно отсеять из их числа всякого рода ебанутых. А в этот раз просто не было выбора – срочно приехал в Новосибирск по электронному письму, по которому невозможно было не приехать, денег и времени было немного, так что пришлось снять комнатёнку как раз у такого, с припиздью.
Странным он мне показался ещё при первом разговоре, ведь чего стоила хотя бы его внешность – костистое лицо с широко открытыми светлыми глазами, так широко, что, казалось, на веки просто не хватило кожи. Некоторое внимание приковывали так же и его уши – они были немного заострены кверху, да ещё и расположены почти горизонтально, что придавало его лысоватому черепу оттенок некой демонической стремительности. Возрастом сразу за сорок, тощий задрот-сибиряк, холостой и никем не работающий нищеброд, существующий за счёт сдачи одной комнаты своей поёбанной, но зато расположенной недалеко от метро двухкомнатной квартиры.
Окончательно утвердился в своих подозрениях насчёт его ебанутости я на следующее же утро. Зевая и шаркая, я вышел из комнаты, чтобы умыться и почистить зубы. И увидел, что в коридоре у входа стоит сутуловатый, одетый по всей форме молодой милиционер. Милиционер встретил меня цепким взором, им же обшарил, отпустил, а затем всё своё внимание переключил, к счастью, на стоящего перед ним и одетого лишь в широчайшие трусы хозяина квартиры, а ещё точнее – на его паспорт.
– Остров Николай Георгиевич, – прочитал милиционер вслух, и внимательно посмотрел хозяину в доброжелательное лицо, – интересная, хочу заметить, у вас фамилия. Ударение ведь на втором слоге? Или на первом? – Как вам будет угодно, – с лёгкой полуулыбкой промолвил оказавшийся Николаем Георгиевичем хозяин, медленно протягивая руку за паспортом, – как вам будет угодно.
Милиционер, однако, паспорта не выпускал. Я, миновав их, вошёл в ванную и через приоткрытую дверь невольно услышал продолжение их разговора: – Что же это вы, товарищ Остров, ведёте себя таким неприемлемым образом? Поступил на вас, что называется, сигнал. Что, дескать, вы оскорбили действием формирующегося гражданина. Точнее гражданку. Ещё точнее – группу формирующихся гражданок.
– Позвольте… Но это наверняка какой-то навет… Смею Вас заверить, что никакого оскорбительного действия я не предпринимал даже в помыслах. И уж тем более – в отношении чего бы то ни было формирующегося.
– А зачем же вы отобрали у девочек скакалку? Вчера, во дворе.
– Да причём же здесь оскорбление? И скакалку эту я вовсе не отобрал, а, как бы это поточнее выразиться, – выпросил у них.
– Тогда почему вы потом гнались за ними?
– Поверьте, я не "гнался за ними" – это как раз они гнались за мной – если считать по кругу – через всю планету. Максимальное отставание.
– Вопросы, кстати, пока задаю я, если не возражаете.
– А я разве что-то спросил?
– Вы спросили "причём здесь оскорбление". Хочу напомнить вам, что дети – это цветы жизни, и любое посягательство на них или их имущество должно рассматривать как оскорбление государства лично в целом и строго караться.
– Именно, именно. Лично в целом… Но ведь скакалку я им позднее отдал.
– Разрезанную на много частей?
– Исключительно из соображений безопасности. Ведь через отдельные кусочки этой скакалки тоже можно при желании фигурно прыгать, пардон – скакать. Если особым образом расположить их на асфальте. И обратите внимание – с гораздо меньшим риском запутывания и последующего падения!
Пауза. Затем голос милиционера:
– Вы на учёте где-нибудь состоите? Я имею в виду в каком-нибудь, например, диспансере или там…? Предупреждаю, что скрывать бесполезно, я ведь всё равно проверю.
– К сожалению, не состою.
– А почему к сожалению?
– Ну, как я понял, вы ожидали моего стояния на каком-либо учёте, и даже, в какой-то мере, надеялись на это. Мне не хочется вас расстраивать.
– Да поставить-то недолго на самом деле. Я про учёт. Сами же говорите – "максимальное отставание". И я, признаться, всё-таки подозреваю, что вы употребляете что-то. Очень уж вы выглядите странно. Очень странно.
"Это точно", – подумал из ванной я.
Стало слышно, как Николай Георгиевич Остров протяжно вздохнул, а затем молвил:
– Знаете, вчера, идя по улице, перед встречей со скачущими девочками, кстати, я видел возле ларька, торгующего газетами, неплохо одетого молодого мужчину. Он стоял, притулившись к дереву и проделывал вот что: одновременно мочился и исторгал рвоту. К левому его запястью была привязана маленькая коричневая собака. А было-то, между тем, всего одиннадцать часов утра. Вот это, господин силовик, выглядело по-настоящему странно.
Снова пауза. Затем голос милиционера: – Понятно. Что ж, думаю, что пройти небольшое обследование Вам всё-таки не помешает. Тем более, что жильцы подъезда давно уже жалуются на Ваши странности. Где у Вас тут телефон?
– Послушай, – громко сказал мне хозяин квартиры, входя где-то через полчаса ко мне в комнату, – мне тут надо с товарищем милиционером отъехать разобраться. Максимум недели на две.
Затем, уже гораздо тише он произнёс:
– Это просто какой-то служебный идиот, ничего не способный уловить в моих элементарных выкладках. Как таких туда берут? Надеюсь, что медицинские работники окажутся хоть немного адекватнее.
– Мне выселяться? – спросил я.
– Нет. Ты лучше вот что – поживи тут у меня, пока я всё улажу. Вернусь – сочтёмся. Только в моей комнате ничего не трогай и блядей, я тебя очень прошу, не води.
Я удивился, но отказываться не стал. Что ни говори, а жильё рулит. Николая Георгиевича увезли ровно на две с половиной недели, за которые в моей жизни и его квартире произошло немало событий, о которых можно было написать по отдельному, порой даже полупорнографическому рассказу. Скажу лишь, что Острова я всё-таки невольно обманул – по второму пункту его просьбы. Не то, что бы я постоянно водил в его квартиру шлюх, всё проще – та, которую я туда водил и ради которой вообще приехал, внезапно обрела эти самые признаки. Но не об этом.
Однажды я спьяну зачем-то навестил его в лечебнице, где за все сорок минут свидания он произнёс всего лишь две внятные фразы: "Такие вот делищи, мой хуйчатый друг", и "Ненавижу ёбаные спички". Всё же остальное, что он говорил мне в тот день, было нелепейшим, тягучим бредом Болезнь, судя по всему, прогрессировала.
Затем я сидел в вестибюле психушки, ожидая такси, и всё никак не мог уяснить, на что же, собственно, сдались Богу эти лишённые умственных сцепок хлипкие мясные конструкции, психи. Видимо, ему просто прикольно за ними наблюдать.