Безмятежному существованию пришёл конец в результате конфликта, вспыхнувшего между двумя бригадами ментов, не поделивших девиц, заказанных на два параллельных мероприятия. Очевидно, в логистической службе борделя произошёл какой-то сбой, последствия которого привели к ужасающим для Тани результатам. Заведение было закрыто, хозяин отправлен в СИЗО, а девочки – в КВД, на месяц принудительного заточения. Выйдя на свободу, Таня обнаружила, что осталась без жилья, рабочего места и ясных перспектив на будущее.
В отчаянии она бросилась обзванивать наиболее верных клиентов, но только у одного из них нашла понимание и участие. Этим благодетелем оказался хозяин того самого дома, который мне вверено было охранять. Коттедж из шести комнат был полностью готов к заселению, обставлен добротной отреставрированной мебелью и новой бытовой электроникой. Работы велись главным образом во дворе – вкладывались дорожки из брекчи, а бассейн обшивался мрамором. Хозяин, энергичный деляга из экс-цеховиков, попросил меня о формальном одолжении – дескать, не возражаешь, если она в доме поживёт? Заодно, мол, по хозяйству будет помогать.
Я, естественно, не возражал, и этим же вечером одна из хозяйских "тойот-карин" доставила незадачливую проституточку со всем её нехитрым скарбом.
С первого же дня стало ясно, что хозяйственная ценность Тани равна нулю. На питание великодушный клиент выделил еженедельное пособие, которое тратилось на булочки, молоко и пирожки от уличных бабушек. Целыми днями жертва ментовских разборок валялась в одной из двух спален (я обосновался в кабинете), курила и вела многочасовые телефонные переговоры с молодчиком, в которого имела глупость влюбиться. Этот сукин сын, студентишка из небедной семьи, обещал ей едва ли не жениться, во что она поверила со всей своей свято-заторможенной простотой. Вдобавок, она была от него беременна, о чём, естественно, не знал ни я, ни хозяин. Мне вообще было мало дела до моей "квартирантки", да и виделись мы не слишком часто – я был занят основной работой, на "объект" приезжал поздно вечером, уезжал спозаранку, когда Таня ещё спала, и лишь изредка делал замечания по поводу беспорядка в ее комнате и общей неухоженности в доме. Дошло до того, что она пожаловалась на меня хозяину, но у него были более важные дела, нежели выслушивать причитания малоценной шлюхи, и без того превратившейся в обузу – ведь её приходилось худо-бедно, но содержать. Между тем, при всей своей занятости, мне всё чаще бросались в глаза явные перемены в поведении Тани – всякий раз она встречалась мне заплаканной и оплывшей сверх обычной меры, на что я не реагировал до тех самых пор, пока по случайности в "мой" дом не заглянула Ира, кузина-медичка и моя вечная платоническая любовь. Усаживаясь в машину, она кивнула на унылый силуэт, бредущий по двору, и с едкой улыбкой обронила что-то вроде: "Поздравляю, твоя наложница скоро подарит тебе карапуза". Я заревел от незаслуженной обиды и праведного гнева, ворвался в спальню хлюпающей носом Тани и устроил ей допрос с пристрастием, прерываемый истерическими рыданиями в подушку.
С этого момента события стали развиваться с угрожающей быстротой. У хозяина возникли серьёзные проблемы и он уехал в длительную командировку за границу, не оставив никаких инструкций относительно Тани и лишив её тем самым фигуральной карточки иждивенца. Булочки и пирожки вскоре закончились, и над Таней замаячила угроза голодной смерти, особенно мучительной в её физиологическом состоянии. По моему требованию на переговоры был вызван старший брат подлеца-студента, вкрадчивый прохвост из аспирантов, прикативший на чёрной "Волге". Сам студентик благоразумно не появился – Таня, эта влюблённая по инерции идиотка, предупредила его о неминуемом избиении, лишив меня тем самым законного удовольствия. Брат заплатил отступные, на которые я тут же определил Таню в престижный центр матери и ребёнка под надзор злоязычной кузины Иры. Через день благополучно выпотрошенная Таня вернулась из больницы и тут же упала ничком на кровать, чуть слышно поскуливая. Я мерил спальню шагами, лихорадочно соображая, как достойно и с наименьшими расходами выпутаться из глупейшей ситуации, имея на руках никому не нужную проститутку, которой, ко всему прочему, по словам учёной кузины, категорически предписывалось отойти от профессиональных занятий на какое-то время, а лучше – навсегда. В конце концов, гуманистические мотивы возобладали, и, поставив на трюмо стакан воды с валерьянкой, я вышел во двор – выкурить папиросу с анашой и хоть на час-другой отрешиться от этого трагикомического бедлама.
Утром, церемонно постучав, я вошёл к бледной и осунувшейся Тане, которая с распущенными поверх кружевной немецкой ночнушки (подарок кузины Иры) волосами выглядела на удивление трогательно и соблазнительно, и зачитал свод правил, по которым ей теперь предстояло жить. Их было немного. К телефону не подходить. Курить на улице. С рабочими, обшивающими бассейн мрамором, не разговаривать – "муж запретил". Пылесосить напольные ковры каждый день, настенные – через день. Полы под коврами мыть раз в три дня. Ванну мыть до и после посещения. В кратчайшие сроки научиться варить гречку и рис. Цветное бельё стирать отдельно от белого. Собаку колбасой не кормить – пусть жрёт овсянку. Блядские стринги по медицинским и нравственным соображениям выбросить, носить просторное х\б нб, подаренное вместе с ночнушкой. К моему приходу на столе должна стоять банка холодного чая. Не вздыхать без веских причин, по ночам не плакать, каждую неделю писать лживое, но ободряющее письмо бабушке. Поливать цветы отстоявшейся водой. Телевизор и видео смотреть только после работ по хозяйству. Пока всё.
Не хочу утомлять внимание и без того негодующих читательниц, скажу кратко – программа духовно-бытовой перековки завершилась грандиозным успехом. Уже через какие-то три недели Таня, стыдливо запахивая полу халатика перед обескураженными рабочими, подметала во дворе, за что опять-таки получала от меня нагоняй: "Хватит пыль гонять, иди домой! Возьми кассеты в бардачке, там твой любимый Ван Дамм"… Когда я, частенько поддатый, вваливался вечером на блиставшую чистотой веранду, Таня, облачённая в мои домашние вельветовые "Ли" (она сильно похудела) и рубаху навыпуск, уже ждала у накрытого стола, с затаённой гордостью поглядывая на прикрытую ватной бабой шкворчащую сковородку с великим кулинарным достижением – грамотно пожаренной картошкой. Развешивая мою куртку на плечиках, она иногда улавливала запах чужих духов, а может быть, и более компрометирующие ароматы, но только чуть слышно вздыхала, ибо прекрасно понимала, что ей никогда не удастся одолжить меня у хозяйки этих "Semiramis" хотя бы один-единственный раз, хотя бы просто в знак искренней благодарности, а может быть, чего-то иного…
В канун зимы я сорвал денег со старого должника и уговорил Таню уехать домой – помогать бабушке по хозяйству во всеоружии приобретённых знаний. Да она и сама понимала, что дело идёт к развязке – хозяин продавал полностью законченный дом с участком ради других проектов, Таня, выбыв из списка дежурных блядюг, его больше не интересовала, мне же предстояло возвращение к родному очагу в компании шатенки, любящей ароматы от "Сан-Суси".
Кузина Ира привезла Тане целую сумку слегка поношенных вещичек, мы посадили её на поезд, и когда он скрылся из виду, одновременно облегченно вздохнули и потянулись за сигаретами…
Ира выпустила эффектную струю дыма, совершенно обязательную при её марлендитриховской фактуре и, бросив на меня знакомый с детства, укоряюще-жалостливый взгляд, с неожиданной злостью сказала:
– А дурак ты, братец, твоя возвышенная Вероника непременно тебя разменяет, ей твои принципы до этого места… Поехали ко мне, выпьем, как в школе.
Как показали последующие события, она оказалась совершенно права.
Евгений Герман (товарищ Тугарин). Киев-Одесса :: Ветер
Я выхожу из дому, и глаза сразу слезятся.
Я долго тру глаза кулаком, хотя знаю, что не поможет.
С моей прабабушкой было то же самое.
Она каждое утро выходила во двор. И если погода была ветреная – чуть ли не полчаса тёрла глаза руками. Не выпуская метлу из подмышки.
Она не была дворником (или "дворничихой", как говорят в моём городе) – она боялась, что за ней придёт ОН (как она его называла) и заберёт её от всего такого понятного и привычного. Куда-то в очень другое.
Поэтому прабабушка после завтрака выходила с метлой отгонять несуществующего врага. Отгонять от себя и от всех нас заодно. Не знаю, насколько эффективной была её гражданская оборона, но всё же польза от этого была – она на целый день покидала квартиру, и в нашем доме появлялся хоть один свободный угол.
Правда, иногда соседские пацаны (под настроение) выдавали мне пару затрещин в наказание за сумасшедшую бабку. Так же могли кинуть камнем или обозвать "придурком".
В такие моменты я сразу же бежал домой, чтобы забиться в угол между диваном и радиатором отопления.
Но всё равно – я каждый день продолжал выносить еду прабабушке на улицу. И держал её метлу, пока она жевала бутерброды вставной челюстью. Эту челюсть я ей тоже выносил – обычно зубы лежали в стакане с водой, на холодильнике.
Мама делала для прабабушки бутерброды из черного хлеба, горчицы и зельца. От них пахло луком и чесноком. Она заворачивала их в газету и укладывала поверх свёртка прабабушкину челюсть. На газете оставалось полукруглое мокрое пятно.
Старшего брата пацаны не трогали. Потому что он обычно кусался и громко кричал в ответ на их агрессии.
– Ничего, придурок, вырастешь и тоже научишься драться, – успокаивал он меня, – или я тебя научу.
Я кивал в ответ, хотя не считал, что его истерики это и есть умение драться.
От брата мне тоже доставалось – но он не бил меня, а всего лишь противно и неожиданно щипался. Я ревел от обиды.
Однажды он хотел накормить прабабку лягушками, подменив бутерброды. Но из врожденной лени он поручил все задания по этому прожекту мне:
– сходить на ручей за лягушками,
– разделать их,
– приготовить,
– подменить бутерброды.
Я, как мог, саботировал, сдерживая слёзы от щипков.
Наконец-то брату надоели мои отговорки, и он сам сходил на ручей. Из мести не взяв меня с собой. Через час он принёс огромную бурую квакшу.
Потом попытался убить её в кустах за домом. Квакша вся вывалялась в пыли, стала противной, и глядела непонимающе вытаращенными глазами.
В итоге брат выкинул её в лужу и отменил проект "французская прабабка".
Когда всё страсти улеглись, я решил спасти квакшу – отнести её назад в ручей. Но не смог найти.
Думаю, что это её высохший трупик я нашел осенью того же года, когда мы собирали листья в кучу для сжигания.
Мы с братом её похоронили. И оба вспомнили кожу лягушки из народной сказки про царевну.
В тот день были первые заморозки, и рыть яму пластмассовым совком было тяжело.
До сих пор помню, как мы, запыхавшись, жадно вдыхали вкусный осенний воздух.
Но сейчас на морозном воздухе я лишь тру глаза кулаками, а глаза только больше краснеют.
Я вспоминаю, как в детстве доводил себя до исступления, склеивая модели самолетов из мелких деталей. От тонкости и тщательности работы я высовывал язык и сильно щурился. Но излишняя старательность играла со мной злую шутку – руки затекали, начинали дрожать и переставали слушаться.
Вдобавок ко всему обязательно появлялся брат и начинал меня передразнивать.
Я бежал жаловаться отцу. Но отец лишь трепал нас обоих по волосам, смеялся и говорил, что он нас очень любит.
Он был мудрым человеком.
И очень не хотел уходить.
Думаю, он просто боялся чего-то.
Нет, он не был трусом. И если бы знал ЧТО есть ТАМ, куда он уходит, то наверняка бы не боялся.
Не знаю, рассказывал мой брат соседским мальчишкам историю про "жабу для бабушки" или нет, но слухи о том, что наша прабабушка ведьма, питающаяся только лягушками, ещё долго будоражили всех детей в округе.
Какой-то мальчик даже рассказывал, что сам лично лазил на берёзу под окном ведьмы смотреть в бинокль, как она ест лягушек.
И подтверждал: да, мол, питается исключительно лягушками. Вареными, пареными, жаренными и сушёными. Вся, мол, кухня в лягушках.
Это была наглая ложь. Но опровергнуть её было невозможно. Даже отсутствие берёз под нашими окнами не было контраргументом.
Под нашими окнами рос лишь тополь, на который было не так просто взобраться. Он был слишком широк в обхвате.
Тем не менее, мы с братом решили его срубить. Я думал, что мы уничтожаем факты и улики, чтобы опровергнуть рассказ какого-то врунишки. Но брат пояснил:
– Представь, сколько вокруг желающих залезть на дерево и ТОЖЕ подсмотреть за нашей прабабушкой. А нет дерева – некуда залазить.
Я в очередной раз поразился мудрости брата и принялся пилить огромный тополь.
Через несколько минут узкое ножовочное полотно сломалось и мы решили отложить операцию до лучших времен.
За испорченный инвентарь я получил ощутимый щипок от брата, но не заплакал. Суровый труд – закаляет характер.
А моя небольшая царапина-надпил на коре так и осталась едва заметным шрамом на могучем дереве.
Все окружающие говорили нам, что мы очень необычные дети и поэтому играть и обучаться мы должны в спец-местах и по спец-программам.
Это было очень обидно. Тем более что мы, как и все, хотели быть космонавтами или, хотя бы потерять девственность.
Но повзрослели мы совершенно иначе.
Сначала ушла прабабушка, оставив на память о себе лишь метлу да вставные зубы.
Зубы с холодильника перекочевали на шкаф в коробку из-под леденцов.
Мы с братом периодически доставали эти вставные челюсти, чтобы поиграть в привидений.
Затем отец сказал нам всем, что тоже боится. Что кто-то может прийти и забрать и его тоже.
– Забрать туда же, куда ушла прабабушка? – спросил мой старший брат.
– Не знаю, – честно ответил отец, – не знаю можно ли так говорить, что туда же.
Я сразу понял, к чему он ведёт – отец наверняка хочет достать метлу и занять оборону.
Но не решается – гордость не позволяет ему стать посмешищем для окружающих.
Он задумчиво вздохнул, а мама пошла на кухню делать бутерброды с зельцем.
Мудрая женщина знала всё наперёд.
Отец ещё раз вздохнул, встал и пошёл к кладовке за метлой. Где она стояла, словно ржавое ружьё.
Мужественный человек, готовый ради счастья своих близких на всё.
Я очень горжусь им.
Когда мы с братом остались одни, нам показалось, что мы, наконец-то, свободны. И что метлу можно сжечь.
Сначала мы похоронили челюсть с теми же почестями, что и лягушку.
Затем выкинули весь оставшийся зельц из холодильника.
Мы скормили его дворовым кошкам. А соседи опять шушукались и крутили у виска у нас за спиной.
Настала очередь метлы. Ей мы придумали особую церемонию – сожжение.
Когда к ритуалу было всё готово, мы с братом решили передохнуть на дорожку. И сели выпить чаю.
В квартире стало неожиданно тихо – лишь шелестел огонь под чайником.
Брат неожиданно сказал:
– Теперь у нас никого нет – мы стали полностью взрослыми.
Я опять всё понял. И принялся готовить бутерброды.
Зельца не было. Я взял сало.
Брат одобрительно кивнул:
– Да, зельц мне уже надоел.
Я любил смотреть на брата из окна. Стройный, молодой, стоит, не шелохнется посредине двора, метла – на изготовке. И ничто не может отвлечь его или вывести из себя. Ни насмешки прохожих, ни плевки мальчишек.
Скала. Наш оплот.
Я понимаю, что выгляжу куда комичнее – с моими вечно текущими глазами.
Павел Батурин (pb). Архангельск :: БОЛДИНСКАЯ ОСЕНЬ
Пасмурным осенним днём, по первому снегу, во двор небольшой помещичьей усадьбы вкатили сани. Первой приехавших увидела дворовая девчонка, что важно наблюдала за копошением кур в свежей навозной куче, рыжеволосое десятилетнее достояние дородной ключницы, хозяйки всего сущего в барском доме. Девчонка заполошено заскочила на крыльцо, пробежала по коридору, ловко огибая сундуки и лари вдоль стен, забежала на кухню.
– Приехали! Приехали!
– Да кто приехал-то? Говори толком, – степенно оторвавшись от кухонных дел, спросила ключница.
– Не знаю, кто приехал. Я не успела посмотреть, – смущённо призналась девочка.
– Ох, Нюша, какая ж ты егоза. Ну, пойдём, посмотрим, кто к нам пожаловал.
Они вышли на крыльцо. У саней стоял и потягивался невысокий загорелый мужчина лет тридцати в измятом дорожном костюме. Бородатый ямщик вытаскивал багаж: чемоданы, баулы, корзины. Мужчина весело взглянул на ключницу и девочку, с любопытством выглядывающую из-за её широкой спины. Ключница повалилась на колени и закричала на весь двор: "Радость-то, радость какая! Барин приехали! Барин приехали!"
Немногочисленная дворня стала подтягиваться к крыльцу. Вот принёс леший барина, прощай спокойное житьё, – рассуждали.
Ключница, похлопывая себя от избытка чувств по толстым бокам, приглашала барина в дом. Но барин не торопился.
С удовольствием осматривал он этот прелестный деревенский уголок: голые берёзы и осины, потемневшие от старости амбары с воробьями по застрехам, овцы и козы, мужики да бабы.
– Ну, здравствуйте все, – приветливо сказал барин. – Управляющего ко мне срочно!
– Здравствуйте, батюшка барин, – хмуро и разноголосо отвечали мужики да бабы и стали расходиться от греха подальше.
Барин прошёл в дом. Ключница давала наставления Нюше: "Беги к попу, там управитель жития святых изучает, винище в смысле трескает, скажи ему, что бы поспешал, барин, мол, приехал; затем беги к дядюшке Фёдору, пусть посылает свою дочку в горничные. Нет, не так, беги сначала к дядюшке, а то вдруг кто-нибудь из дворовых девок опередит, понравится барину, займёт чистое место". Девочка понятливо кивнула головой и, мельтеша быстрыми ножками, побежала по сельской улице.
– Дядя Фёдор, дядюшка Фёдор! – влетела шустрая девчонка в дом дяди, где тот, сидя на лавке около окна, подшивал старые валенки.
– A-а, здравствуй, племяшка, что случилось?
– Барин приехал, Машку в горчичные зовут!
– Хорошее дело. Только не в горчичные, а в горнишные. Да сама и скажи ей, она в свинарнике прибирается.
Выжига Фёдор Кузьмич сразу понял задумку сестры: ребёнок от барина сулил в будущем хороший прибыток, но дело несколько осложнялось тем, что у дочки уже был жених, и лишаться работящего парня тоже не было никакого резона.
Девчонка выскочила во двор, обежала дом, и осторожно ступая по грязным и скользким половицам, зашла в свинарник. Маша, сидела на корточках и чесала за ухом здоровенного хряка Яшку, хряк блаженно закрывал глаза и довольно похрюкивал. Маша обернулась, приветливо кивнула сестрёнке.
– Там, это, барин приехал, тебя к себе зовёт, мамка сказала, что бы ты быстро собиралась, – скороговоркой выпалила Нюша.
– Барин, говоришь? А ты ничего не путаешь?
– В горнишные.
– Теперь понятно. Барин-то молодой, чи старый?
– Старый!
– Старый, это хорошо, Ванька ревновать не будет, подожди меня, я сейчас быстро соберусь.
– Ты собирайся, а я пока до управителя сбегаю, тоже надо сообщить.
Через полчаса, в цветастом платочке, в новых сапожках, держа за руку непоседливую сестрёнку, румяная девушка Маша входила на барский двор. Ключница встретила её цепким взглядом, осталась довольна.