– Слушай, Марья, внимательно. Баре, они не такие, как мы, они даже портки сами одеть не могут, сопли им, как малым детям, вытирать надо. Если будешь за барином хорошо ухаживать, к зиме много обновок купишь, понятно? Будешь спать на сундуке в моей комнате, да, и слушать не забывай, что барин про хозяйство говорить будет, потом мне рассказывай. Всё понятно?
– Всё поняла, тётушка.
– Ну, иди в людскую. Барин с дороги отдыхать изволит, проснётся, отнесёшь ему ужин, в общем, всё, что потребует. И не перечь ему, а то он, оказывается, грозен бывает, управляющего так ругал, так ругал, я думала – прибьёт. Да, и платье я тебе другое дам.
Барин проснулся поздно вечером и сразу потребовал баню и вина. Дворня бестолково забегала. Маша вертелась в новом тесном платье перед начищенным самоваром. "Вот глупость-то придумали – титьки все наружу, прости Еосподи! Басурманка я что ль какая!" – вздыхала Маша.
– Эй, девка, хватит фасониться, бери вино и отнеси барину в баню, пошевеливайся давай, – прервала Машины метания ключница.
– Ой, в баню, я стесняюсь.
– Стесняться будешь с Ванькой на сеновале, бегом, я сказала.
Маша потерянно вышла во двор, крепко прижимая к пышной груди три бутылки вина и чеканный кубок. Перед баней остановилась, хотела перекреститься, да руки-то заняты. "Защити меня, пресвятая Богородица!" – прошептала Маша и неловко просунулась в предбанник. В предбаннике никого не оказалось, только лежало бельё на лавках, да горели три свечи в медном подсвечнике.
– Барин, я вино принесла, – чуть не шёпотом позвала Маша.
Поняв, что её не услышали, позвала громче.
Дверь парной открылась, и перед дрожащей в коленках Машей предстал барин во всей своей красе.
– Здравствуй, красна девица. Вино принесла? Молодец. Ну, наливай же.
Маша осторожно, стараясь не звенеть бутылками и не стучать зубами, наполнила кубок, протянула его барину, и боясь смотреть ему в глаза, скромно опустила взор. "Лучше бы я смотрела в потолок" – опомнилась запоздало.
Барин шумно вытянул кубок и снова скрылся в парной. Маша метнулась на улицу. Ноги её подкашивались, сердце готово было выскочить из груди. "Вот страху-то натерпелась, не приведи Господь! А барин-то, оказывается, совсем не старый, и очень даже ничего мужчина" – подумала она, начиная улыбаться чему-то своему, девичьему.
За поздним ужином, уже вполне освоившись, Маша прислуживала барину за столом, наливала вино, убирала тарелки. Барин, закутанный в тёплый халат, был молчалив и думал о чём-то таком, где Маше, она чувствовала это, совсем не было места. И Маша неожиданно поняла, что влюбилась…
Тянулись ровные осенние дни. Барин что-то бесконечно писал, вся комната была завалена листками с ровными, иногда перечёркнутыми, строчками, изредка на листках попадались лёгкие рисунки, иногда это были прелестные женские головки. Маша, не разумевшая грамоты, в отсутствие барина брала эти листки в руки, водила по строчкам пальцем, удивлялась. Рассматривая рисунки, обречённо вздыхала. Про жениха своего, Ивана, Маша совсем забыла.
А тем временем в Машином родительском доме шли тяжёлые разговоры жениха Ивана с её отцом.
– Может сжечь его к чертям собачьим? – спрашивал Иван.
– Зачем?
– Как это зачем, Фёдор Кузьмич? Барин же. Ночью тёмной петуха запустим, кто на нас подумает?
– Экий ты шустрый. Да и другого барина пришлют. Не время жечь. Помнишь Пугача? Сжигали. А чем закончилось? Вот то-то и оно.
– Пойду тогда морду барину бить.
– Никуда, Ванька, ты не пойдёшь, аль в рекруты захотел?
– А что, пусть он над Машкой изгаляется? Не могу я так жить. Машка моя невеста!
– Что значит твоя невеста? Здесь всё – его. Крепостные мы, захочет барин – продаст нас, захочет – запорет на конюшне. Сиди и не дёргайся. И мне решать, чья она невеста, кстати.
Иван уходил, на следующий день приходил снова.
– Не буду я Машку замуж брать, порченая она, – говорил хмуро.
– Да почему ж ты решил, что порченая она? Работает девка, денежку копит, манерам учится, уедет барин, первой барыней на селе станет!
– Всё-то у тебя, Фёдор Кузьмич, на денежки меряется. Не в них счастье. Люблю я Марью. А что порченая – так то люди говорят.
– Ванька, слушай, приданое за Машей дам немалое, так что плюнь на людей.
– Люди надо мной смеются!
– Люди завидуют…
А многие действительно завидовали, оттого и насмешки над Иваном становились с каждым днём всё злее. "Что ж, Марья даже к отцу глаз не кажет? Боится! Знаем мы, как харчи барские отрабатываются!" – кричал Ване из-за забора сосед балабол. Иван кидал в балабола поленом. Шёл Иван в кузницу помогать отцу, молодки смеялись: "Ох, посмотрите люди добрые, Ванюшка-то наш прямо как барин вышагивает!" Крепко злился Иван.
Маша же ничего этого не знала, да и не хотела знать, пересуды сельчан её нисколько не волновали, она частенько просто стояла за дверью в комнату барина и ждала, когда её позовут. Услышав колокольчик, вбегала в комнату, готовая хоть в огонь, хоть в воду, выслушивала просьбу или указание, опрометью бросалась выполнять. Иногда смотрела на барина исподлобья как обиженная собачонка. Барин, конечно же, видел всё это, мягко улыбался пунцовеющей Маше, и снова уходил с головой в свои проклятые, как считала Маша, бумаги. Она знала, что у барина есть жена и предполагала, что барин её не любит, иначе бы привёз с собой. Иногда барин выпивал много вина и внимательно смотрел на Машу тёмными пробирающими полусумасшедшими воспалёнными глазами. И тогда Маше становилось очень страшно. В тайну Машиной безответной любви была полностью посвящена лишь её маленькая сестрёнка, с широко раскрытыми глазами Нюша слушала бессвязные рассказы о барине: как тот повернулся, что сказал, что кушал днём или вечером. Дворня же была уверена, что барин не столько пишет бумаги, сколько пьёт дорогое вино и распутничает с горничной.
Всё когда-нибудь заканчивается. Закончилась и осень 33 года. Барин засобирался в дорогу. Укладывались аккуратно бумаги, что-то сжигалось, глаза дворовых заблестели в предвкушении пьяного отдыха. Маша тенью ходила по дому, плакала украдкой, падала на колени перед образами, просила: "Господи, сохрани барина, пущай возвращается целым из своих проклятущих городов, Господи, сохрани его!"
Прощаясь с Машей, барин поцеловал её в чистый лоб.
– Прощай, юная красавица, – сказал с грустью. – Может, и не увидимся более, береги себя.
Сел в сани, лошади тронулись.
За отъездом барина, находясь в некотором отдалении, наблюдали и Фёдор Кузьмич с Иваном. Похудевший и почерневший от лютой злобы Иван просил будущего тестя:
– Может, догоним? Денежек сробим. Отъедет вёрст на пятьдесят, где-нибудь в лесу и придушим, подумают на разбойников, а, Фёдор Кузьмич?
– Денежек, говоришь? Было бы неплохо. Только вот нельзя его трогать. Русский поэт он, оказывается. Нельзя…
Вскоре Иван да Марья сыграли большую весёлую свадьбу с обязательным повальным мордобитием. Съели борова Яшку. Грустна и молчалива была невеста. Ночью Маша не приняла мужа, царапалась, кусалась, плакала.
Наутро Иван забрал все немалые по деревенским понятиям деньги жены, хорошие вещи её, и, никому не сказавшись, навсегда ушёл из села. Сказывали, что видели его в Москве, в трактире на Сухаревке, в компании хватких мужиков, разбойников, по всей видимости. Сыпал Ванька марухам за пазухи монеты, громогласно требовал вина, и вообще был на подъёме. Ещё искал Ванька в Москве барина, и ведь было нашёл, нож наточил, тёмной ночки дождался, но барин неожиданно уехал в столицу.
Маша нисколько не жалела о пропавшем муже и деньгах, даже перекрестилась облегчённо. Она ждала барина, ходила в церковь и молилась о его здоровье. Следующей осенью барин вновь приезжал в Болдино, но Машу в дом не позвали, страдала издали.
Прошло немного лет. Дошла до села весть о смерти барина. Ванька в то время уже был на каторге. Фёдор Кузьмич отдал безропотную и убитую горем Машу замуж за вдовца из соседней деревни.
Артем Заяц (Артем Явас). Днепропетровск :: СНЕГОВИК (крещенский рассказ)
I
Первым делом он слепил снеговика. Обычного такого снеговика, какого часто делал в детстве – три снежных шара, куцые конечности, торчащий на месте рта окурок. В белую лапу вставил лопату, которой перед тем кое-как расчистил подъездную дорожку. Морковки для носа не нашел, а картошку использовать было как-то глупо, потому Леня воткнул в снежное лицо отломанную с водосточной трубы сосульку. Вместо глаз вставил две маслины, выуженные из банки.
Отошел, растирая покрасневшие руки, и остался недоволен – снеговик получился какой-то угрюмый, ссутуленный, словно понимающий где-то в глубине своей хладной души, что слепили его не дети, и играть с ним никто не станет. Чтобы оживить картинку, Леня пошел за дом, где припарковал машину, и, порывшись в чемодане, нашел ярко-оранжевый шарфик, подаренный ему на днях одной из сотрудниц. Она эти шарфы не знала куда девать – в свое время привезла из Киева целый ворох, а ему было неудобно отказаться. Подарок был чересчур кричащим, но Леня все равно зачем-то упаковал его, едя в Незабудкино, и вот на тебе – пригодился.
Повязал шарф на шею снеговику, расправил концы с длинной бахромой. Ничего, сойдет…
С неба снова повалило белое. Зря дорожку расчищал, подумал Леня, отряхивая со свитера невесомые холодные пушинки. Топнув сапогами, чтобы стряхнуть налипший снег, он вернулся в дом.
Печь еще как следует не протопилась. Он постоял у окна в расстегнутом пальто, немного согрелся, растер пылающие щеки. 31-е число, до боя курантов осталось всего ничего, а праздничного настроения нет. Все-таки надо признать, что он уже не маленький: катай снежки или не катай, ставь елку или не ставь, а детских ощущений не вернешь.
Глядя сквозь заиндевевшее стекло на несуразного снеговика, Леня запоздало пожалел о том, что позвал старых товарищей к себе на дачу. Глупая была затея – устроить вечер воспоминаний. Они взрослые мужики с вузовскими дипломами, половина уже переженилась, кто-то даже отцом стать успел, и тусовки у них теперь совсем другие, по интересам да по работе – а он, наивный, все цепляется за прошлое. Идеалист в розовых очках!..
Леня не был инфантилом, но иногда ностальгия по детству его просто-таки заедала. И, если задуматься, ничего противоестественного в этом не было. Светлые годы для него закончились рано – это все отмечали, кто был хоть немного знаком с их семьей. Маму он, в принципе, не запомнил – только из ясельного возраста что-то смутное. А на Игрень, где располагался сумасшедший дом, отец их с сестрой никогда не возил, так что, по сути, впервые он увидел мать уже на похоронах, семь лет назад. Подступил к гробу, помолчал в удивлении, отвернулся: какая-то чужая женщина, седая, в морщинах, лицо восковое, обиженное. Разве такой была его мама? Нет, тут явно какая-то ошибка… Укоряя себя за черствость, он то и дело пытался сфокусироваться на ощущении горя, чтобы быть с присутствующими на одной волне, но ничего кроме легкой грусти не испытал – глаза так и остались сухими.
Тогда же он впервые увидел мачеху – потасканную, крашеную пергидролем тетку с замашками буфетчицы. Так и не понял, зачем она приехала на кладбище – отца морально поддержать, что ли? Пока возвращались обратно в город, пообщался с ней немного и решил, что ноги его у них в доме никогда не будет. Об этом прямо и заявил отцу, когда на поминках вышли покурить. Тот немного поогорчался, но в итоге смирился с очевидным: у жены своих детей двое, обе девочки, а Леня – отрезанный ломоть, и делать в новой семье ему нечего.
Квартиру отец ему не отдал, – не иначе, эта стерва не позволила. Зато осчастливил машиной и дедовской дачей в Незабудкино – "а то совсем в упадок придет". Как будто не знал, что он туда все равно ездить не будет. Во-первых, далеко, и вместо дорог – вечные грязевые реки, в которых не то, что его задрипанный "Жигуль" – мамонт увязнет. Во-вторых, знакомых никаких не осталось, скучно.
Ну и самое главное – сестра.
Анька пропала в девяносто пятом, как раз на Новый год. Этот проклятый день Леня и сейчас помнил чуть ли не по минутам.
Была пятница. Он упросил отца оставить его в городе до вечера – погулять с Пашей, Лешей и Андрюхой. Приехать обещал шестичасовой электричкой. Сестренку, понятно, никто никуда не позвал – какие друзья у слабоумной?..
Старухи на скамейке перешептывались: в мать, дескать, пошла. Качали головами: "Васька, бедный, пригрел брюхатую, теперь намучится… Чем только думал, когда голову в петлю совал?" С их слов выходило, что Анька была Леньке не родной сестрой. Но Ленька в это не верил и при каждом удобном случае пулял по старым кошелкам помидорами с крыши их десятиэтажки – чтоб не болтали.
В семье они этой темы не касались. Лишь много лет спустя, когда он уже учился в мединституте и приехал из Харькова домой на побывку, отец рассказал, как было дело: отслужил в Афгане, вернулся – без ранений, целый-невредимый, хотя с проседью в висках, увидел девушку из соседнего дома, втюрился… А он модным парнем был: джинсы, кожан с заклепками, очки-зеркалки – ну и она не устояла… Провстречались полтора месяца, и не просто так за ручки держались, все по-взрослому. Правда, с контрацепцией тогда было не очень, так что жениться пришлось скоропостижно, "по залету"… Да, имелись у невесты странности, но он как-то не придал этому значения, а потом, когда чудить начала, уже поздно было рыпаться: Анечка подрастала, Леня родился… Так и жили, пока молодая жена буйствовать не начала. Тут уж пришлось принимать меры…
Про Аньку отец ничего не сказал, но Леня сам сложил два и два: у нее день рождения в начале октября, а у родителей свадьба в конце марта. Значит, зачата сестра была, скорей всего, на Новый год, когда отец еще бегал в сапогах по Кандагару… Но меняло ли это что-то? Для Леньки точно нет.
31-го отец с сестрой уехали на дачу еще с утра. Убрали за день дом, растопили печь, нарядили елку… Потом отец Аньку запер, чтоб не ушла гулять в лес, ищи ее потом, а сам – на станцию, за Ленькой. Снега к вечеру навалило столько, что еле-еле продрался сквозь сугробы. На обратном пути колеса увязли, пришлось вдвоем машину толкать. Ленька спину еще потянул, потом целый месяц ныла. А приехали обратно в Незабудкино – дом стоит пустой. Печка пылает, окно стулом высажено, по комнате снежинки танцуют. И капельки крови на стекле.
Пока они бегали вокруг дома и кричали, затоптали все следы. Переполошили округу, заставили жителей поселка оторваться от праздничных приготовлений. Сумерки к тому времени сгустились уже настолько, что о самостоятельных поисках не могло идти и речи. Отец рванул обратно на станцию, нашел там телефон, сообщил о пропаже…
Злые похмельные менты появились в Незабудкино только утром, целую вечность спустя, когда вьюга превратилась в настоящий буран. Осмотрели дом, записали Анькины приметы, поговорили с соседями. Привели под окно овчарку – та начала чихать, затошнила и упала в обморок. Оказалось, под снегом была разлита какая-то гадость, от которой теряется нюх.
Кровь оказалась Анькина – третья положительная. Собственно, это и все, что милиция сумела выяснить. Незабудкинцы на все расспросы отвечали одинаково: сидели по домам, пили водку, никого не трогали, ничего не видели… Окрестности прочесывать желающих не нашлось: метелило так, что правоохранители, не скрываясь, прямо в "бобике" грелись самогоном. Махнув на них рукой, Ленька вечером сам пошел обследовать лесопосадку, там его, полузамерзшего, еле нашли – отец в сердцах по роже надавал, чуть не пришиб.
Входная дверь не была взломана. Следствие придерживалось мнения, что окно выбили снаружи, а стул в сугроб закинули для вида, как будто Анька сама ушла. Только идти ей, понятно, было некуда. О секс-рабынях тогда еще только начали говорить, но толстомордый милицейский начальник, поигрывая умным словом "киднэппинг", "в принципе не исключал", что Аньку увезли куда-нибудь в Эмираты: все-таки, независимо от коэффициента ай-кью, красивая девушка – это всегда красивая девушка.
Сугробы продолжали расти – уже и дураку было ясно, что дальнейшие розыски ни к чему не приведут. Отцу, немым укором крутившемуся под ногами, все чаще досадливо намекали, что за детьми следить надо, а не шляться где попало. Вот, мол, прошлой зимой тоже девочка одна на коньках каталась – до сих пор не нашли. И к чему были эти идиотские намеки? Анька, хоть и умела кататься на коньках, но уж точно ради этого не стала бы в окно сигать – в этом Леня был уверен железно. Да и озеро в четырех километрах, близкий свет. А пальтишко сестры в доме осталось, только сапоги исчезли. Так что какие уж тут коньки… Но что поделаешь – когда следователь узнал, что у сестры не все дома были, тут же потерял к делу интерес, и брехал им уже все, что в голову придет.
А снег все валил.
Следующий месяц они прожили в Незабудкино, как будто на что-то надеялись. Потом вернулись в город. За это время отец успел потерять работу, а Ленька пропустил столько занятий, что чуть не вылетел из школы.
Первое время было совсем туго. Ленька продолжал реветь по ночам, таскал в кармане Анькину фотографию, постоянно колотил друзей – припомнил все плохое, что они когда-то говорили о сестре. У отца снова начались кошмары, как после Афгана. Он запил, сделался нервным и придирчивым, стал орать на Леньку по любому поводу. За двойку мог и ремнем отходить. Вставшая между ними стена делалась день за днем все толще, и если бы отец не "завязал", Ленька, наверное, просто сбежал бы из дома. Он, по сути, так и сделал в итоге, когда подал документы в харьковский мед, но виной тому были уже не трения с отцом, а естественное желание сменить обстановку. Лене не терпелось начать самостоятельную жизнь. Отцу тоже на месте не сиделось: в очередной раз оставшись без работы, он уехал в Одессу, откуда был родом – сперва вроде как подкалымить, а потом и насовсем остался. Со строительством покончил, устроился дальнобойщиком и связался с рыжей лахудрой, своей бывшей одноклассницей – она к тому времени уже была разведенкой, с довеском в виде семилетних двойняшек.
К сводным сестрам Леня ревности не испытывал. Ему и в прошлые-то годы родительской любви перепадало негусто… Отцовской отрадой всегда была Анька. Родись Ленька девочкой, может, отец и с ним бы возился с утра до ночи – да только история сослагательных наклонений не знает. Жизнь не магнитофонная бобина, назад не отмотаешь, но если повезет, можно попробовать начать все заново. Отец и пробовал, как мог…
Леня его понимал и докучать своим присутствием не пытался. Созванивались два-три раза в год, разговаривали о разной ерунде, иногда обменивались фотографиями по емейлу – тем общение и ограничивалось.
Что же до дачи в Незабудкино – туда он больше не ездил.
Там Ленькино детство навсегда осталось.
К черту Новый год, подумал Леня, глядя на снеговика. Не хочу никого видеть, и отмечать ничего не хочу. Мне разве есть что праздновать? Жилья своего нет, девушка бросила, профессия не радует. Вчерашний стажер, только-только после интернатуры, а уже чувствую себя выжатым лимоном. Такими темпами скоро от работы вообще воротить начнет. На фиг мне ваш праздник – тут отдохнуть бы…