Леня нажал кнопку обрыва связи. Опустился на крыльцо напротив казненного снеговика, положил "ИЖ-27" на колени и принялся ждать. Липкий тяжелый снег садился на спину, осыпал склоненную голову, покрывал белыми погонами плечи.
С каждой минутой белые хлопья падали все гуще. Через какое-то время Леня уже сам напоминал снеговика.
Елена Бочкарева. Екатеринбург :: Кикицуров
Рыжая, в яблоках, корова, свесив коромыслом давно не мытые ноги, одиноким планером рассекала ясное, непорочное небо. Она то исчезала, нырнув в пушистое, белоснежно-праздничное облако, то вдруг неожиданно выскакивала из него с другой стороны, разгоняя в разные стороны любопытное воронье безобразие.
– Молодец, Сюська, – тихонько сказала мать, вытирая мелкие растроганные глаза, – учись, сынок.
Женщина многозначительно посмотрела на мальчика. Ей очень хотелось, чтобы сын выучился на воздухоплавателя.
Здесь же стоял соседский петух Полкан, смотрел в небо, молчал, и завидовал.
Сюська всё летала и летала, демонстрируя такой высший пилотаж, что Чкалову и не снилось.
Но, чу! С неба посыпались круглые тяжёлые лепёшки. Они со свистом устремлялись в сторону земли, тёплыми коричневыми брызгами залепляя окрестные пейзажи.
Мать с сыном и петух запрокидывали в небо головы и, не в силах сдержать эмоции, громко визжали.
Сюська сделала ещё один, почётный круг, грустно помахала хвостом, и растаяла в небе, оставив после себя сияющую на солнце золотисто-коричневую дорожку.
"Фу, ты, приснится же такое!". Петрович сел на кровати, свесив тонкие, с колючими коленками ноги.
Но на душе отчего-то сделалось тепло и мягко. В горле торчал и мешал жить тугой мешочек со слезами.
Он, покачиваясь, дошёл до туалета, выплюнул мешочек в унитаз, звонко смыл.
В прихожей, в пыльном углу сидел наголо побритый к летнему сезону хомячок Шкалик с раздутыми щеками и плохой репутацией. Не реагируя никаким местом на давно знакомого человека, зверёныш продолжал запихивать за щёки обрывки картона.
Петрович присел на корточки и обмер: в недоеденных обслюнявленных клочках бумаги он узнал свой любимый членский билет Общества Защиты Дятлов. Беспредельно негодуя, Мазай размахнулся – хотел шлёпнуть засранца по щеке, но не попал.
– Ладно, живи, щенок, – процедил сквозь оставшиеся два с половиной зуба Петрович и с удовольствием пнул Шкалика в пах: "это тебе за дятлов!"
Пошёл на кухню. Открыл холодильник, сковырнул озябшим ногтем кусочек снега в морозилке. Съел. Стало легче.
Высунул половину себя в открытое окно, вдохнул оттопыренными ушами мокрого утреннего воздуха. Потом встал, отвернулся от окна и громко выдохнул задом в зябкую утреннюю свежесть.
Снял со спинки стула выстиранную вчера резинку от старых трусов, аккуратно свернул её в рулон. Кое-как пристроил рулончик в баночку из-под кильки и плотно прижал крышкой.
Было пасмурно и противно, лето никак не приходило, хотя июнь почти уже кончился. Бесцветное унылое небо хмуро глядело Петровичу прямо в глаза.
– Пойду, пройдусь, – придумал Кикицуров.
Он отрыл в засохшем цветочном горшке значок ГТО, спрятанный глубоко в земле, нацепил его на зачерствевшую от возраста тельняшку. Долго, с удивлением наблюдал в зеркале свою нарядную грудь.
– Ишь, какой баской! – Петрович застенчиво улыбнулся отражению.
Он отыскал в шкафу среди старых изношенных огрызков обуви парадно-выходные брюки-трико с сильно торчащими коленками. Натянул штаны до шеи – коленки чуть выпрямились. Подвязал брюки проволокой, надел на голову спортивную шапочку с надписью "Берегите дятлов", и вышел во двор.
На улице было воскресенье, весь народ ещё спал.
"Спят, однако", – с нежностью подумал про всё спящее человечество Петрович, и сел на скамейку.
Неожиданно из подъезда с громким лаем выскочила почти безногая такса, следом за ней вышла соседская девчонка – хозяйка собаки, в юбочке чуть ниже пупа.
– Здрасьте, дядя Мазай, – полузевнула-полупропела девочка, села рядом и закрыла глаза, чтобы досмотреть свой молодой, радостно-бесстыжий сон.
Петрович покосился на голые коленки, нахмурился, проворчав что-то по поводу непрактичности современной молодёжной одежды. Сплюнул. Пошёл дождь. Коленки взвизгнули и убежали в подъезд, туда же юркнула безногая такса. Кикицуров остался один.
Идти никуда не хотелось, да и некуда было идти. В тоскливом, протёртом плохой едой, горле Кикицурова опять возник, и всё разрастался колючий ноющий ком, пока вовсе не лопнул. И вспыхнула на бледных щеках запоздалая, одичавшая жалость к самому себе, и потекли горячие слёзы, смывая прочь беспросветное и дремучее многодневное беспамятство.
Кикицуров вспомнил всё.
Родился Мазай Петрович Кикицуров шестьдесят пять лет назад в деревне Малые Кикицуры, что в сорока километрах от районного центра. Вполне возможно, что были где-то ещё и Большие Кикицуры, и Средние. Но Кикицурову и тогда было глубоко наплевать на все остальные Кикицуры, а сейчас – и вовсе неинтересно.
Его родная деревня в несколько десятков дворов робко притаилась на берегу маленькой, сморщенной почти до ручья, речки Кикицуры.
А когда-то Кикицура страшила всех жителей своей неиссякаемой глубиной и такого же масштаба шириной. По поводу названия реки ходили всякие слухи, сплетни, и другие неприятные разговоры.
Давным-давно жили в деревне юноша с красивым именем Кик и прекрасная девушка Цура. Очень любили они друг друга. Что там произошло между ними, никто толком не знает. То ли парень этот на сторону сходил, а девчонка с горя утопилась. То ли девушка забеременела от какого-то заезжего хахаля, а парень нырнул в реку, и выныривать, назло подружке не стал.
То ли сразу вместе, то ли по очереди, но утопились оба – это точно.
Коренные кикицурчане гордились этой красивой историей о любви, и рассказывали её всем, кто спросит, и кто не спросит.
Жили они вдвоём с матерью в маленьком домике в три окна на окраине деревни.
Мотя Кикицурова, бледная, маленькая, и безнадёжно худая, всё время работала. В те годы в деревне была большая птицеферма стратегического назначения всесоюзного масштаба, на которой выращивали пингвинов. Ферма так и называлась "Красный пингвин". Почему "красный"? А в то время всё у нас было красным. Кому и зачем в Советском Союзе понадобились пингвины, спрашивать не надо было.
Отца своего Мазай не знал – Пётр Кикицуров бросил беременную Мотю, сбежав с молоденькой учительницей-практиканткой в город.
Некоторое время жила у них корова Сюська, но кормить и пасти её было некому – Мазай был ещё слишком мал, а мать с утра до вечера ухаживала за птицами, и корову пришлось продать.
Когда Сюську уводили со двора, мальчик сильно нервничал: кричал, плакал, цеплялся за Сюськин хвост, выкрикивая такие ругательства, что односельчанам было не совсем ловко друг перед другом. Мать пообещала сыну на вырученные деньги купить леденцов, и Мазай успокоился. Слово своё она сдержала – купила в сельпо большой бумажный кулёк монпансье. Два дня мальчишка сидел на крыльце, грыз леденцы и ощущал у себя внутри Большое Человеческое Счастье. На третий день Счастье разрешилось сильной рвотой, и с тех пор Петрович не ест леденцов.
Мазай Кикицуров родился слегка недоношенным, и может быть, потому рос слабым, рыжим и неказистым. Девушки не обращали на него внимания. Они только смеялись над ним – щёлкали по веснушчатому носу и спрашивали громкими голосами: "Мазай, а где же твои зайцы?"
В семнадцать лет Мазай влюбился в Марусю Блудолюбову, которая была лет на восемь старше его. Безудержно страдал. По ночам, тайком от матери, переписывал из хрестоматии стихи про любовь, сворачивал листок треугольником, рисовал красным карандашом сердце со стрелой, и через соседа Пашку Закукуева передавал девушке. Пашка внимательно наклонял вперёд стройную шею, кивал круглой красивой головой, и прятал письмо в карман.
Однажды под утро Маруська приснилась Кикицурову. Девушка улыбалась, тянула к нему толстые красные губы и ласково шептала: "Мазайчик, Мазайчик, ну где же твой зайчик?" Кикицуров проснулся в холодном поту, оделся. Ползком, чтобы не разбудить мать, пробрался к двери и вышел на улицу.
Стояли крещенские морозы, но Мазаю было жарко. Горели щёки и стучали зубы. Уши вспотели и дрожали. Залаяли собаки, запел соседский петух Полкан. Кикицуров побежал, и ноги сами принесли его к Маруськиному дому. Чуть отдышавшись, он робко постучал в дверь и срывающимся шёпотом прокричал:
– Это я, Маруся, открой.
Но из-за двери голосом Пашки Закукуева его так далеко послали, где он никогда ещё не был. Стало страшно, в одно мгновение жизнь потеряла всякую надобность. Мазай ещё немного постоял у калитки, теребя верхними зубами нижнюю губу, и медленно побрёл к реке. Вспомнилась история о Кике и Цуре. Ярко представил Мазай, как убивается Маруська над его бездыханным, утопленным насмерть, телом, и твёрдо решил, что делать дальше.
Мазай шёл топиться.
Но, как назло, Кикицура оказалась наглухо запечатанной толстым слоем льда, а единственная прорубь, где бабы днём полоскали бельё, была занята – над ней сосредоточенно скрючился заядлый рыбак дед Остап. Мазай со злостью, но будто бы невзначай, плюнул деду на спину, развернулся и побежал в сторону дома.
Мать ничего не спросила, за что Мазай мысленно поблагодарил её. Он упал на кровать животом вниз.
Тут же вскочил, достал из сундука старый рюкзак, бросил в него сменное бельё, кусок хозяйственного мыла, хрестоматию, и попросил у матери немного денег на дорогу. Мать обрадовалась:
– Правильно, сынок, уезжай, сдалась тебе эта Маруська, вся деревня уже смеётся над тобой.
Всю дорогу до станции Мазай молчал, мать плакала. Первая электричка до Пропупьевска – в шесть утра, они едва успели. Кикицуров молча обнял мать, улыбнулся закоченелой улыбкой, и запрыгнул в вагон.
Чем дальше увозил его поезд от родной деревни, тем тяжелее и безлюднее становилось на сердце. Но на следующей станции Красные Козлы в вагон весело запрыгнула маленькая девушка-колобок – румяная, с круглыми коричневыми глазами-лепёшками и острым носом. И вся душевная боль Мазая куда-то улетучилась, будто вылетела в открытую дверь вагона, и вместо горя залетело благодарное счастье в облике Люси Плоскозадовой.
Люська помахала в окно Красным Козлам и мешком плюхнулась на скамейку рядом с Мазаем, крепким основательным телом придвинув его к окну. "Будто места больше нету", – насупился Кикицуров и отвернулся, прилепив лоб к стеклу.
– В город? – спросила Люська вкрадчивым голосом.
Кикицуров кивнул. Девушка, не предупредив заранее, щёлкнула его по носу и рассмеялась. Мазай обнял обеими руками свой рыжий, в крапинку, нос. Было больно, но не обидно – он привык. Люська, не обращая внимания на его смущение, хохотала. Она достала из кармана осколок зеркала, плюнула, протёрла его рукавом и поднесла к лицу Мазая:
– Посмотри на себя, чучело кикицуровское! Ха-ха-ха.
Люська так тряслась от смеха, что вагон начал раскачиваться из стороны в сторону. Кикицуров взял у неё зеркало. И, правда, чучело: волосы топорщились в разные стороны, брови так сильно нахмурились, что казались сросшимися, нос больно горел ярко-оранжевым фонарём.
– А я уже два года в городе живу, – с гордостью сказала девушка, размазывая смех по круглым счастливым щекам.
И всю оставшуюся дорогу она хвасталась про то, как ей замечательно живётся в городе, и про то, какая она замечательная и многосторонне развитая девушка.
Работала Люся Плоскозадова на макаронной фабрике. Жила в общежитии. Она так интересно рассказывала о своей жизни, что Кикицурову тоже захотелось работать на макаронной фабрике, жить в общежитии и активно участвовать в общественной жизни, как это делала Люся. И когда они приехали в Пропупьевск, Мазай, не раздумывая, вприпрыжку, поспешил за девушкой.
Так он и очутился на макаронной фабрике имени Патриса Лумумбы.
Работа Мазаю нравилась. И в общежитии его встретили как брата родного, там все были такие же, как он – рыжие и неказистые. Маруську из Кикицуров Мазай почти не вспоминал, теперь у него была своя девушка – Люся Плоскозадова, жизнерадостная комсомолка.
Мазай с утра до вечера сверлил макароны на фабрике, вечером учился в школе ФЗО. По воскресеньям занимался в кружке любителей природы "Пропупьевский юннат". Дозанимался до главного краеведа Общества Защиты Дятлов, и женился на Люське, потому что она тоже сочувствовала дятлам. Вместе им было вдвойне интересней сочувствовать дятлам. У них и дома всегда жил какой-нибудь несчастный больной дятел. Дятел портил мебель, гадил в посуду, но Кикицуровы настолько горячо любили дятлов и природу родного края, что не обращали внимания на эти неудобные мелочи.
Три года жили в общежитии. Когда у Кикицуровых родился второй сын, профком выделил им двухкомнатную квартиру с видом на фабрику в недостроенной пятиэтажке 3-го Макаронного переулка.
Жили они дружно. Вместе стирали обделанные пелёнки, варили патрисолумумбовские макароны, и ходили в лес пересчитывать дятлов.
Мазай был счастлив. Но Люська с мальчиками вдруг заскучали. Они стали много кашлять. Бывало, ляжет весь дом ночевать, а бедная Люська кашляет, кашляет, и опять кашляет. И мальчонки-то тоже кашляют. И не могут никак прокашляться. Доктор обвинил их всех в аллергии на дятлов, и строго-настрого посоветовал Люське исключить дятлов из семейного досуга.
Кикицуров сильно расстроился – и Люську было жаль, и дятлов, и ребят тоже. Купил путёвку и отправил жену вместе с сыновьями в санаторий, на море.
Проводив семью на вокзал, он вернулся домой и сразу начал считать по календарю дни до их возвращения. Но когда кончился срок путёвки, пришло короткое письмо от Люськи, где она писала, что встретила хорошего человека и полюбила его, и что к Мазаю они больше не вернутся. В конце письма крупными красивыми буквами было трогательное "прости".
Кикицуров не поверил. Он не уставал ждать. От тоски захворал. У него что-то случилось с памятью: Мазай не помнил ничего, что было в его жизни до встречи с Люськой, он помнил только про 3-ий Макаронный переулок, про Люську с сыновьями да про дятлов.
С работы Кикицуров уволился. Получал пенсию по инвалидности. Сидел дома и ждал Люську. Иногда, в самые тяжёлые минуты, он садился в автобус, доезжал до конечной остановки, и шёл в лес. Построив на поляне всех своих знакомых дятлов, он пересчитывал их поштучно, и разговаривал: сначала со всеми сразу, потом – с каждым отдельно. И ему становилось легче.
Каждый вечер, засыпая, Петрович отчётливо представлял себе такую картину: вот выходит он на улицу, а навстречу идёт Люська и два родственника-мальчика с ней, и все они увешаны разнообразными авоськами и чемоданами. Люська бросается ему на шею и плачет:
– Мазай, Мазай…
Что-то она ещё бы должна сказать, Мазай не мог придумать – что, но засыпал с весёлым улыбчивым настроением.
Шли годы, но ничего не менялось. И вот прошло уже тридцать лет, как он остался один.
Дождь никак не кончался.
Кикицуров плакал. Добрые соседи открывали окна, сопереживали Кикицурову. Потом снова закрывали окна, и сразу же, перестав сопереживать, садились завтракать.
"Чай пьют", – слегка волнуясь, вздыхал Кикицуров и, тайком от всех, радовался чужому благополучию.
Вдруг его уши обрадовали весёлые звуки хлюпающих в жидком асфальте шагов, и трепетный кашляющий голос насквозь разбередил промозглое отчаянное одиночество Мазая.
– Кхе-кхе… здравствуй, Мазай, – забулькали в воздухе добрые слова.
Кикицуров замер. Повёл распухшими от дождя ушами, поднял мокрые, обесцвеченные долгими слезами, глаза: на него радостно смотрели три пары коричневых глаз-лепёшек – пара Люськиных, и две пары сыновних глаз.
– Кхе-кхе… здравствуй, отец, – закашляли сыновья.
– Мальчики мои приехали… и обратно кашляют, – Мазай доброжелательно, с глубоким сочувствием, подбросил брови на лоб, и хотел встать, чтобы насмотреться досыта в родные глаза. Но, ослабев от долгого сидения, покачнулся. Круглые коричневые лепёшки тоже покачнулись и поплыли куда-то влево, потом вправо, потом вверх, и снова влево, выписывая в небе замысловатые, какие-то ненастоящие, доморощенные восьмёрки.
Разулыбался Петрович, и побежали, и запрыгали от глаз к вискам, и от носа к подбородку застенчивые стрелки-морщинки.
– Мазай… Мазай… – холодными мокрыми руками Люська ласково приподняла Кикицурова за уши и слюнями поцеловала в лоб.
А лепёшки всё плыли и плыли. Их было много: большие, маленькие, совсем большие и очень маленькие.
– Прощай, Сюська, – чуть слышно прошептал Петрович.
Лепёшки, уплывая, тоже шептали ему сквозь дождь:
– Прощай, прощай, прощай…
Кикицуров улыбался. Он готов был умереть в эту минуту.
Но не умер.
Мазай Петрович Кикицуров жив и по сей день.
Теперь в просторной двухкомнатной квартире недостроенной пятиэтажки в 3-ем Макаронном переулке живёт и кашляет его любимая жена Люся, два его взрослых сына, четыре внука и две невестки.
А Мазай Кикицуров живёт за городом в дурдоме имени Зигмунда Фрейда.
Иногда его навещает жена. Они садятся на скамейку в больничном парке: Люська плачет, Мазай тихо улыбается, смотрит в небо и беззвучно шевелит губами, считая лепёшки.
Он счастлив.
Ян Безбазаров. Москва :: Маленькая Пролетарская Трагедия
Тяжело переставляя ноги, кроша щебёнку подошвами могучих, заляпанных раствором кирзачей, Филимонов подходил к родному дому, уже давно переставшему быть кровом, гнездом и очагом… Ничего хорошего его там не ждало.
Младшенький, Евсей, чалился на Северном Урале, старшенький, Пахом – прижился переводчиком у сомалийских пиратов, имел долю с каждого борта и домой не торопился, только присылал исправно по сто долларов на Новый Год и День Ребёнка… Защитить отца они не могли.
А жена Любаша… Да, жена…
Филимонов глубоко и хрипло, на разрыв бронхов, вздохнул.
Месяц назад в подсобку заглянул прораб Петрович. Ни слова не говоря, Петрович выставил на стол пузырь прозрачной, положил солёный огурец и потупил глаза.
– Что, кризис? – спросил Филимонов обречённо, плеща в майонезные баночки по двести пятьдесят привычных.
– Он, проклятый. Сворачиваем стройку. Филимонов, ты бетонщик от Бога, но прости, брат – в бессрочный…
Так Филимонов стал безработным. И до того не светозарная семейная жизнь его превратилась в ад кромешный и темень безысходную. И не ходить бы в это логово теперь – да как не пойдёшь, только себе же хуже сделаешь.
Филимонов задрал голову и отыскал свои окна и лоджию на шестнадцатом этаже. Свет горел.
"Пиздец", – тускло и уныло подумал Филимонов.
…Вечера после бесплодных скитаний в поисках заработка проходили одинаковые, как бритые новобранцы в бане, страшно, неразличимо, с пугающей неизвестностью – то ли фанеру пробьют, то ли кашу отберут…
Жена Любаша давно исчерпала весь словарный запас, и так невеликий, изматерила вволю и Филимонова, и родню его, и лары, и пенаты. Третий день она молчала, только азартно и упоенно красила толстые корявые ногти на ногах в ядовитый красный цвет, лак вонял, на левом мизинце вступал в реакцию с грибком и дымился…
Пищи в этом доме Филимонов уже не получал, телевизор был ему запрещён, книг и газет сроду не водилось.