Горячий аккорд (сборник) - Саша Ирбe 2 стр.

III. Дому

В ожидании лета

Эта жизнь
потускнела давно
и давно уже вышла
из правил.
Отчего во дворе так темно,
будто чёрт в ней ловушек наставил?

Впопыхах забегаю домой…
На скамейке лепечут старушки.
Не тверди ты теперь:
"Что со мной?!"
Это, знаешь ли, куклы-игрушки…

Неземная такая тоска,
будто чёрт зацепился случайно.
Все уедут теперь в отпуска,
и над домом опустится тайна.

Ты – уедешь, работы кляня.
Всё прекрасно – когда переменно!
Только я как в ловушке Вселенной!
Этот дом не пускает меня!

Этот дом – старый друг, серый пёс,
он мне шепчет почти незаметно:
"Ты хотела в Стамбул или в Плёс,
на Эльбрус, в царство шорохов ветра?

Брось, родимая!.. Дурь!.. Не мечтай!
Вот – дела, вот – заботы, проблемы!
Ты хотела в свой маленький рай,
к новым тайнам забытой Вселенной?

Ты мечтала покинуть меня,
к лету вырваться к чёрту из круга?.."
…Круг замкнулся!.. Теперь без огня,
без любви, без надежды, без друга.

Не посмела, как все, убежать!
Думай, думай: за что тебе это?..
Неземная московская гладь
вместо прелестей прочего света?!

Неживая бетонная ширь.
Точно чёрные вены – проспекты…
На огромной деревне – пустырь.
Дорогие, московские метры.

Коммуналка

Я хожу с потускневшим лицом,
потому что живу с подлецом.

Нет, не с мужем, не с чёрствым отцом,
а с соседом в лихой коммуналке –
в сером доме с шикарным крыльцом
и с помойкой в готической арке.

Говорят: "Коммуналка мертва!"
Только лживы такие слова!

В нашем доме, как будто в Содоме,
всё живёт,
светлых радостей кроме.
Бесконечные крутятся страсти:
зависть, злоба, желание власти.
За кастрюли воюем на печке,
бестолковые мы человечки.

Мой сосед – алкоголик и бабник:
если что-то случится – дерябнет,
если кто-то ему что-то скажет –
кулаком со всей одури вмажет.

И соседка – пропойца и шлюха –
всё к дверям прижимается ухом.
Нет… Она-то ни с кем не скандалит.
Суп под утро в половнике варит.

Просыпается с ликом мегеры,
если кончились все кавалеры.

А за стенкой хирурги лепечут,
что всю жизнь этих идолов лечат…
Дома, в морге – всё схожие морды.
Наша жизнь – клокотанье аорты.

Мировые решаем задачи:
кто на что сколотил себе дачу,
кто ведро своровал, кто пелёнку,
кто дал водки грудному ребёнку.

А хирург двадцать лет как мечтает:
"Коммуналки Господь расселяет!"

Уже выросли дочки и внучки,
поколенье четвёртое кошек,
а в сознанье его хоть бы тучка,
хоть сомненья мельчайший горошек!..

В нашем доме с шикарным крыльцом
ходят все с посеревшим лицом.

Облако покоя

Меня пленило облако покоя
такой неотвратимой высоты,
что кажется – дом нёсся над рекою,
а в этом доме были я
и ты.

И всё вокруг кружилось и смеялось –
но только называлось тишиной.
И я одна над миром оставалась –
но ты над миром тоже был со мной.

А дом?.. А дом?.. Он две руки подставил –
две комнаты, чтоб я за них взялась.
Он тоже улыбался и лукавил,
и нёсся вдоль сугробиков, смеясь,

и вдоль змеи – во льду затихшей речки,
от всяческих там каяний и бед,
а на его заснеженном крылечке
виднелись твой и мой остывший след.

Дом был в восторге, что к нему явились,
что так, с лихвой, в нём огоньки зажглись,
что, удивившись, так в него влюбились,
в его покой, отчаянье и жизнь,

что даже книги серые на полке,
что даже гулкий звон усталых стен
рождали неожиданно и колко
неведомое чувство перемен.

И радостно мне жить в ожившем доме,
лишь прыткости его страшась слегка,
под звоны ветра покориться дрёме
и твоему: "Но ты поспи пока!..".

…Пока-пока по миру дом летает
и нет предела звучной тишине,
пока на кухне чайник остывает,
но – остывая – помнит обо мне.

Переезд

Переезжают за полночь соседи,
навеки покидая старый дом.
И старый дом,
как будто в час последний,
дубовой дверью хлопает с трудом.

Глядит окно,
покрывшись сонным мраком,
и люстра в поседевшем хрустале.
И уезжают люди виновато
навстречу новой жизни
и земле.

С соседями не стану я прощаться:
увозят память, прошлое кляня…
И начинает дом меня бояться.
Дом начинает слушаться меня.

Фургон отъехал…
Собирают вещи
ещё с помойки нищие в ночи.
И смотрит вдаль почти по-человечьи
чердак-труба – остаток от печи.

А там, вдали, виднеется иное.
(И слава богу, что не сносят дом.)
К нему машины гордою стеною
спешат-гремят, мигают за окном.

И новые уже владельцы просят
Рабочих старый дом пообновить…
Мешки с цементом, вёдра с краской вносят…
И дом опять предполагает жить.

Как жаль: дома и люди так не схожи.
(С полсотни лет – а с чистого листа.)
И прежние не смогут люди тоже
жить там, где поселилась пустота.

С соседями не стану я прощаться,
но каюсь, что питаю зависть к ним,
что так легко умеют расставаться
с неповторимым прожитым своим!

Белая Холунь

Мой светлый город, Белая Холунь,
отчаянное, детское житьё,
я возвращусь в твою земную лунь,
как в лучшее на свете бытиё.

По берегам твоим шуршанье трав
меня наполнит светом и теплом.
И, бесконечной нежностью объяв,
твой старый сквер напомнит о былом.

Вот школьный сторож – тихий и седой,
вот вдоль тропики белые грибы,
а вот и мы, летящие гурьбой,
своей судьбы и юности рабы.

Мы знали всё – и нищету, и боль,
и интернатских спален забытьё,
но, оттого что мы неслись гурьбой,
нас не смущало скудное житьё.

И оттого что так, рука с рукой,
плечо с плечом, могли хоть век идти,
нам эта синь казалась дорогой
и все казались добрыми пути.

…И стук колёс, и скрипнувшая дверь –
всё наполнялось тайной бытия.
А что у нас подобного теперь?..
Такого нет… Есть только ты – и я.

Моя пустая, Белая Холунь –
заросший сквер и травы у реки, –
но, видит Бог, твоя земная лунь
мне светит,
словно в небе
огоньки.

Пращур

"На станции…"

На станции,
где свет давно погас,
где поезда
и лошади не ходят,
дом пращура ещё встречает нас,
глазницами в ночи пустынной водит.

Он был вокзалом, детским садом был,
а раньше – в допотопную эпоху –
в нём пращур мой винца попить любил,
а за винцом и каялся, и охал.

В чём каялся?.. Теперь уж не поймём.
О совести его давно забыли,
а вот что дом построили при нём,
что табуны рысцов и русских были,

то помнят все из рода моего
и каждый год печально приглашают:
"Поедем, дескать, навестим его,
пока о нём ещё в округе
знают".

"Так велика же память у сельчан?.."

Так велика же память у сельчан?!
Домишка три от прежнего посёлка,
каскад берёз да кладбища курган,
на месте магазина – сруб-плетёнка,

но крепко помнят: застрелился дед,
мой пращур и строитель дома то бишь,
когда увёл табун не раб-сосед,
а те, кого кнутом не остановишь

и револьвером тоже не возьмёшь, –
красногвардейцы – смелая бригада.
В тот день по дому пробегала дрожь,
а из людской кричали вслед: "Не надо!..
Куда ведёте?.. Нас прокормит кто ж?"

Лошадкам сена выдали в запас,
бока и морды тряпкой обтирали,
и лошади себя
в столь страшный час
важнейшими на свете ощущали.

"За домом, что когда-то был вокзалом…"

За домом, что когда-то был вокзалом,
и детским садом, и именьем был,
всю ночь моя прабабушка лежала,
когда прадед на небо уходил.

Из револьвера застрелился вскоре,
как увели с крыльца его табун:
не признавал ни слабости, ни горя –
ни клокотанья в сердце ржавых струн.

"На станции, где свет давно погас…"

На станции, где свет давно погас,
где колея, поросшая травой,
я знаю, в летний час и в зимний час
по шпалам бродит гордый прадед мой.

Он круче дома на земле стоит,
пусть столько лет в аду или в раю,
и дом, быть может, вскорости сгорит,
но только он останется в строю.

И будет жить, как эти дерева,
что смотрят в небо, –
хоть за веком век, –
а всё под ними теплится трава,
а всё их ветви радует рассвет.

Но час придёт – и возродится дом
на месте том,
где нынче ставен стук.
И станет прадед ангелом при нём.
Так разомкнётся и замкнётся круг.

"На белых стенах лист календаря…"

На белых стенах лист календаря.
В нём первая страница января.
И мир, что важно так наполнил дом,
с трудом сегодня уместился в нём.

С трудом поверил в то,
что Новый год
уже прошёл,
потом – ещё пройдёт.

Мне смена красок наступивших дней
теперь привычней, проще и скучней.
И я, и дом
тоскуем об одном:
не станет новый день
вчерашним днём.

IV. Настанет день

"Ты меня не спрашивай отчаянно…"

Ты меня не спрашивай отчаянно:
"Что случилось с нашею судьбой?"
Разошлась судьба у нас нечаянно,
разошлись с судьбой
и мы с тобой.

И теперь
бездушно-половинчаты,
беспардонно святы и легки.
Ты меня возьми
и с ходу вылечи,
от моей печали и тоски.

Только ты меня теперь не чувствуешь…
Год промчался…
Всё, что было, ложь.
Ты меня во мне –
родную, лучшую –
никогда на свете не найдёшь.

"Ещё вчера, казалось, будет чудо!.."

Ещё вчера, казалось, будет чудо!
Московский вечер тёмными кругами
спускался с неба.
Мытая посуда
на двух столах сияла жемчугами.

И ты смотрел задумчиво и просто,
и ничего не пелось, не писалось,
затем что в нашем доме были звёзды,
которых больше в мире не осталось.

"Расставание наше случайное…"

Расставание наше случайное –
как и встреча случайной была.
И уже не любви, не отчаянья…
Только свет на ладони стола.

И уже ничего не воротится:
гром не грянет и дождь не пройдёт,
потому что нам больше не хочется
разбиваться о стужу и лёд

наших душ – беспокойных и пламенных,
льющих свет и в тиши, и в глуши,
а в реальности – каменных, каменных –
душ таких, где не видно души.

Оттого и легки эти строчечки,
оттого и никчёмны слова!
Между мной и тобой только точечки
и несбывшихся грёз синева.

Что ж, иди!.. Свет дорогою стелется…
И бежит вдоль дороги вода.
Только, знаешь, мне всё же не верится
в то, что этот уход навсегда.

Случайность

Бывает, радости неспешно
слегка заглядывают в дом,
но в новоявленных одеждах
мы их не сразу узнаём.

Но всё случается:
с глазами
впотьмах встречаются глаза:
вчера – наполнены слезами,
сегодня – сосен бирюза.

Рука к руке подходит тихо,
и голос тихо говорит:
"Смотри, как помирились лихо,
а будто скромные на вид!"

Но голос ошибётся тоже.
И ошибается рука.
Я,
ты
и радость
непохожи,
несовместимы
на века.

"Любовь к тебе останется в стихах…"

Любовь к тебе останется в стихах,
и потому она живёт повечно;
не то что наше тело человечье,
и нам самим внушающее страх.

Не разберёшь, где плоть, а где душа,
и ничего, по сути, не исправишь…
А только дверь незапертой оставишь,
когда из дому выйдешь не спеша

бродить по неизведанным мирам,
которые достанутся не нам.

Настанет день

Настанет день –
опять начнём сначала
беззубую картину бытия,
а ты всё хочешь, чтобы я молчала
и говорила только, что твоя.

Или ещё пленительней: "Навеки!
Не размыкая ни сердец, ни рук".
Беда лишь в том, что страсти в человеке
родятся сами и уходят вдруг.

И потому не будем лгать напрасно.
Есть жизнь одна, но в жизни – жизней сто.
У нас мгновенье есть! Оно прекрасно!
А что за ним?.. Не ведает никто.

V. Прощание с собой

"Все не так, не о том и не то……"

Все не так, не о том и не то…
И пиджак на озябшем пальто.
Люстра дремлет светло и устало.
Значит, время такое настало,
что мне больше не нужен никто.

Старый плед на диван положу
и на кухне оставлю записку:
"Не волнуйтесь, я буду так близко…
Я одна по дворам поброжу!".

Но в реальности будет иначе…
Дом великим смятеньем охвачен.
Кто-то за полночь ищет меня.
Его поиск
уже неудачен:
нет меня,
как прошедшего
дня.

Есть отныне такая… другая…
Лишь черты да движения схожи.
Она – я, но, меня избегая,
будет выглядеть даже моложе…

Даже жёстче… Но дело не в этом…
Просто прошлые спутались мысли!..
Как и я, она будет поэтом,
но в другой,
мне неведомой
жизни.

"Проживу жизнь обычной мещанки…"

Проживу жизнь обычной мещанки –
мне мещанская доля верней.
Раньше были глаза от цыганки –
небо-росчерки чёрных бровей,

намечался цыганистый норов.
А теперь?..
Вышина… тишина…
В полумрачном плену коридоров
я сегодня гуляю
одна.

То ль родные меня подзабыли,
быстротечие жизни
кляня?..
Я мечтаю теперь,
чтоб любили,
пусть другую уже – не меня,

чтоб собратья по цеху признали,
все её –
эта слава не мне –
чтоб её тёмной ночью встречали,
ожидая в холодном окне.

Ей не знать ни вселенской печали,
ни задумчивой пропасти стен.
Я хочу, чтоб её обожали
всем нелюбленным
в жизни взамен.

Я гляжу,
как идёт на прогулку
эта новая, эта она,
нежно кутаясь в рыжую шубку,
как над нею вздыхает луна.
………….

Дай ей бог, чтоб ни сумок-котомок
и ни груза обид не таскать.
а ещё, эту жизнь не искомкав,
только радости в жизни искать,

быть, как луч, вдохновенной и тонкой,
чтоб друзей и поклонников рать,
а ещё – чтоб осталась ребёнком,
даже, если пойдёт
умирать.

"Устала… И еду домой…"

Устала… И еду домой…
Мне больше не надо, не надо –
ни зорь
над Москвою-рекой,
ни встреч
у Нескучного сада,

ни лёгкого здравствуй-прости,
ни рук,
что ласкали мне плечи,
а хочется ношу нести,
которую вряд ли излечит

бег времени… (бремени бег!).
Все наши проколы-приколы…
Нет больше ни мыслей – ни бед,
осталось одно:
коридоры

московского, злого житья…
Так рухни же всё в одночасье,
чтоб лёгкая песня моя
наполнилась музыкой
счастья,

затем что вокруг пустота
(ни звука родного, ни слова…).

Ты видишь, Господь,
я чиста.
Господь,
ты роди меня
снова.

VI. Под утро из дому

"Под утро из дому – как теплится зима…"

Под утро и́з дому – как теплится зима –
по тонкой тропочке к церковной пустоте
я прихожу, не ведая сама,
что всё не так и все давно не те.

Что двор закрыт и дьякон дочитал
последний лист… И что ещё Дали
падение Господне предвещал
с небес в густые пропасти земли.

Что свет погас, и некого молить,
и что давно уж некому вверять
ту пустоту, с которой надо жить,
ту полноту, с которой умирать.

Петербург

Мне дивно от твоих простывших улиц,
от гнущихся каналов невпопад,
от чёрных львов, которые очнулись
и над землёй стремительно летят.

От медных струн – растянутых проспектов,
от серости безмолвной синевы,
от вещности бездонных километров,
здесь отнятых у Бога и Невы.

Мне кажется, что города иного
на свете нет.
Да и не может быть.
Как сложно мне в тебя не мчаться снова!
Как тяжело Москву не разлюбить…

Мой Петербург – величие без правил!
И не поймёшь: страданье или рай…
Такой же ты, как Пётр тебя оставил.
Ты всё такой!.. И ты об этом знай!

"У меня нет больше прошлого…"

У меня нет больше прошлого:
прошлое осталось там,
в ожидании хорошего
назло звёздам и ветрам.

А ещё – в сознаньи трещины,
в сердце ранки продувной.
А ещё – в желаньи женщиной
быть обыденной, земной.

Но теперь всё это попусту:
путь, куда ни приведи,
у меня внутри лишь пропасти.
Только полости
в груди.

На Донском

Цари давно остались за чертой:
у времени свои круговороты.
Да и в помине нет планеты той,
где жили ожиданием охоты,

где были развлечением балы
(невинные, помещичьи проказы),
наполненные яствами столы
и наизусть заученные фразы.

Теперь мы все в столетии ином.
И лишь кресты надгробные и плиты
шуршаньем трав нам шепчут об одном:
"О Господи, неужто мы забыты?.."

И ничего уже не оправдать,
не воскресить, не воссоздать словами.
Лишь времени чарующая гладь
зияет, словно пропасть, между нами.

И нам – с несметной нашей суетой –
не разгадать их тайну мирозданья.
И в суетный наш век из жизни той
доносится лишь музыка молчанья.

"А любовь принесу только сыну…"

А любовь принесу только сыну,
а мечту принесу только маме,
потому что по плоти едины,
потому что и верили сами

в быстротечную рыжую осень,
в ту, которая соединяет,
и уже никуда не уносит,
и уже ничего не узнает.

Только будут все тёмные ели,
только будут все бледные звёзды
и в саду, на веранде, качели,
и уже нам не слышимый
поезд.

Вятке

Не сумею уже возвратиться
в город мой,
быстротечный и ленный,
где событием кажется птица,
что уселась на каменных стенах

белой церкви,
где тихая речка
огибает колдобины парка.
И не встретишь ты здесь человечка,
чтоб тебе его было не жалко.

Бесконечные сумки, пакеты,
по карманам – заклёпки да крышки…
Он живёт, будто не было лета,
будто выпал из чеховской книжки.

Всё о чём-то своём рассуждает.
Да, мечтал… Но теперь не мечтает.
В этом городе тянет ко сну –
так случилось –
саму тишину.