Горячий аккорд (сборник) - Саша Ирбe 4 стр.

"Там, вдали, плывут неторопливо…"

Там, вдали, плывут неторопливо
по Неве всё те же корабли.
На земле ты многое любила.
Многих ли ты любишь без земли?

И когда взлетают самолёты
над твоей Фонтанкою-рекой,
смотришь в небо, долго ждёшь кого-то,
поправляешь волосы рукой,
к дому прижимаешься щекой.

И пускай тебя уже не встретят
ни твой клён,
ни дом,
ни сын,
ни муж…
Здесь остался только чёрный ветер
грохотать по недрам
сонных душ.

Всё, что было
для тебя дороже
солнца,
жизнь низринула,
дробя.
Почему я,
Анна, так похожа,
так теперь похожа
на тебя?!

Один разговор

"Ты думаешь, стихи приходят в срок?.."

Ты думаешь, стихи приходят в срок?!
Они в меня врываются,
как бог!
Неважно: где рука, а где нога,
не будут ждать заветного звонка.

Зачем приходят?..
Знают лишь они,
но ты в меня, как в книгу, загляни.
Вот видишь – дом, вокруг цветы, поля…
А дальше?.. Опустелая земля.

А дальше?.. В старом реденьком лесу
корзинку с красной ягодой несу.
И бродит в том лесу счастливый дед.
И светит в том лесу счастливый свет.

А хочешь, на странице 35
меня своей любимой повстречать?
Когда же на странице 23,
то я на ней там девочкой, смотри!..

А видишь, эти рытвинки обид?..
Да ты не смейся!.. До сих пор болит…
Пусть их чужая сделала рука,
ты в руку ту вглядись издалека

и водами души своей родной
всю горечь ран
и боль мою
омой!

"Но ты уходишь!.. Страшен мой итог!.."

Но ты уходишь!.. Страшен мой итог!
Сама себя не мыслю от тоски!
Тебя, как странно, но пугает Бог.
Сказал: "Тебе важней всего – стихи!.."

И я пытаюсь книгу закрывать –
зачем она, раз некому смотреть? –
но начинает в книге оживать
всё прежнее, что превратилось
в твердь.

И вот уже печальные стихи
описывать готовы дом, уют…
Ещё?..
Как были ночи коротки.
Ещё?..
Как в небе ангелы поют.

И деда…
(Строчки строги и просты.)
Как я за ним брела тогда в лесу…
Ещё?..
Тебя, в ком столько пустоты,
что больше столько не перенесу.

Портрету Лермонтова

"И кто бы знал, что так замкнётся круг?.."

И кто бы знал, что так замкнётся круг?!
Любимый внук… В дому рождённый гений…
В изломе лба и горделивых рук
есть двадцать шесть
надписанных
ступеней.

Есть двадцать шесть
внушительных
шагов,
а дальше –
колыхание над бездной.
Есть – полчище
написанных стихов
про темноту, про сон,
про дар чудесный.

Но есть и он,
дуэль сокрывший куст,
(вблизи – Машук,
вдали – герой Эльбрус).
…И белая дрожащая рука
лежит на нервной паперти
курка.

"И кто бы знал…"

И кто бы знал,
кто б выдумал судьбу
такую,
что тебе далась с наскоку?
Поймал,
как будто лошадь на бегу.
Поймал, смеясь,
и устремился
к Богу.

Чего там Пушкин, будущий Толстой,
далекий Фет?..
С тобой, я знаю, Рыжий
Борис
ведёт созвучия бесед
в самом аду,
а может,
даже ниже,

в той сердцевине вечности и сна,
энергии и бесконечной жизни…
У вас в миру одна была весна,
одна любовь и ненависть к отчизне,

и к мертвечине всех счастливых слов,
всех радостей, к земным сведённых срокам.
Зачем любовь – когда мертва любовь,
когда мы между дьяволом и Богом?

Я знаю,
в вашем раевом аду
и в адовом
подобострастном рае
я вас вдвоём когда-нибудь найду,
но, изумившись,
тут же
потеряю.

Бабушке Лермонтова

Баба-бабушка, как ты жила,
потеряв беспокойного внука,
столь ли строгой, как прежде, была,
как тебе удавалась разлука?

Как пила ты свой чай за столом?
Чай, печалилась? Чай, голосила?
И стихи его помня с трудом,
ненавидела их, а любила.

Всё взирала на милый портрет:
мальчик в платье, по старой привычке.
Двадцать шесть предназначенных лет
над ним пели, как райские птички.

Баба-бабушка, холод какой
от твоей беспросветной печали!
Ты всегда остаёшься такой,
как была для нас в самом начале.

Нянька гения, мамка – ферзя,
сочинившего верные строки.
А тебе спотыкаться нельзя.
Спотыкаются лавы-пророки.

Донеся свой насильственный крест,
много ль в жизни ещё ты ценила,
много в сердце оставила мест,
где живых, а не мёртвых любила?

Баба-бабушка, всё решено.
(Бесконечная мера теченья.)
Ты и Богу – я знаю одно –
там, в раю, не простила мученья.

"Как лодка в море я пригвождена…"

Как лодка в море я пригвождена
стихами, точно волнами, к ночлегу.
Какая в небе мощная луна
встаёт, чтоб моему предаться бегу!

Какой пожар среди небес горит
ещё в покой не впавшего заката!
И лишь во мне всё море мира спит,
меня в себя манившее когда-то.

Я не люблю читать свои стихи!
Я их вообще теперь не понимаю!
В них от меня все скалы далеки,
лохмотья тины бьют меня по краю.

И не понять: вернутся или нет,
ушли или в тиши ночной повисли –
мои стихи – они собранье бед,
отчаливанье от никчёмной жизни.

Мои стихи – они мне не дают
с реальностью хоть каплю разобраться.
И кажется: они меня убьют,
когда я вдруг
без них
решу остаться.

X. Больше нет…

Я не знаю

Я не знаю,
с кем ты теперь и где
и в какие земли теперь спешишь.

Умываясь – вижу тебя в воде,
улыбаюсь – чувствую, ты грустишь.

Мне сулят Нью-Йорк…
И сулят Париж…
Уезжать не хочется никуда!
Потому что знаю, что ты грустишь,
и на кухне помнит тебя вода,
помнит лес за городом,
помнит сон
(он под вечер в сердце моё стучит).
И из всех дверей,
и из всех имён
проступает образ твой
и молчит.

Я хочу уехать –
сбежать хочу,
потому что с сердцем моим
беда!
Как тебя увижу – всегда молчу.
Не увижу больше я никогда.

"Что делать?.. Меня не обманешь…"

Что делать?.. Меня не обманешь,
уже не оставишь меня,
мой тайный и светлый товарищ,
хранитель вчерашнего дня.

Глядишь в мои губы устало,
пытаешься быть бодрячком!..
Что делать?.. Такое настало,
что хочется в землю ничком.

Что делать?.. Устлали заботы
тугие колдобины лба…
А ты мне опять про работу –
про бренные наши дела.

А ты мне опять про измены…
Кого – мне скажи – и кому?..
Измены – то мест перемены,
то радость больному уму.

Попытка хоть как-то укрыться
от мыслей, что время не спит,
что жизни чудной колесница
по небу всё жёстче летит.

Не спрячешься, не остановишь,
в любимых людей – не уйдёшь…
Ты взгляд мой нечаянно ловишь,
ты рядом, как Понтий, бредёшь.

Прости мне!.. Отчаянно руку
на руку твою положу.
Пройдя по порочному кругу,
я больше с тобой не дружу.

Не верю я в тихое счастье
и сплетен твоих хоровод.
Родной,
я разбилась на части,
и счастье
меня не спасёт.

"Сегодня ночью сделались чужими…"

Сегодня ночью сделались чужими.
На кухне долго серый таял свет.

Как хорошо когда-то мы дружили.
Теперь ни дружбы – ни печали нет.

Совсем одна –
с утра поставлю чайник,
совсем одна –
в холодный мир войду,
где всё до неисправности случайно,
всё явственно,
а будто бы в бреду.

Сегодня ночью сделались чужими.
И горек мне
встревоженный рассвет,
невольно утверждающий: дружили…
ещё вчера… сегодня – больше нет…

"Это – я…"

Это – я,
сегодня гордая,
закрываю дверь.
Беспокойною и подлою
сделалась теперь,
вековечною и смелою
(в окнах, как струна).

Непонятно, что я сделала,
но опять
одна.

Закурить?.. Ещё подумаю!..
Мне ли привыкать?..
Из себя я корчу умную,
ветреную б…

Угодили все затрещины
в нутриё моё.
А ещё – осталась женщиной,
призраком её.

Я от горести отчаянной
больше не напьюсь:
знаю,
что потом нечаянно
в нового влюблюсь.

До рассвета руки скрещены,
но настанет день –
и опять любимой женщиной
(дико, что не лень)
побреду по сонной улице,
преступая боль,
чьей-то дурочки и умницы
отыграю роль.

Белый свет из окон стелется –
плещется вода.
Дай нам бог,
с тобой не встретиться
больше никогда.

Отречение

"Спаси нас Бог!.. Живёт непониманье…"

Спаси нас Бог!.. Живёт непониманье
во мне – как червь, в тебе – как изумленье.
Другим дарю заботу и вниманье,
с другими вместе славлю воскресенье.

Окружена толпой ненужных истин,
тревожных слов, восторженных объятий,
но всё к тебе меня уносят мысли,
душа кричит, орать готова: "Хватит!".

Уже привыкла, что всегда не с ними,
не с теми, с кем мечтаю и люблю
бродить с утра
бульварами шальными
(быть может, позже встретимся в раю).

И там, в раю, ещё, быть может, вспомним
весь этот сонный и ненужный бред:
холодный свет почти озябших комнат
и до безумья розовый рассвет.

И снова в тех очутимся объятьях,
в которых, точно в лодке по волнам,
готовы плыть, назло любым проклятьям,
к любым, невзгодам
и любым ветрам.

"Попробуем пожертвовать собой!.."

Попробуем пожертвовать собой!
Своим удобством, волей, равнодушьем…

(Напоминает чёрное удушье
моё теперь гуляние с тобой.)

Суров – как ветер,
ровен – как стена,
не выдаешь симпатии и взглядом.
И я боюсь сказать,
как сильно надо
мне знать,
что я по-прежнему нужна.

Но горек мир любовных баррикад
без всяких – даже мелких – просветлений:
мы ходим, а ласкаются лишь тени,
неугомонно, вволю, наугад.

И точно спавшей с берега волной,
я ухожу, уже не понимая:
зачем же, даже нежности не зная,
ты всё ещё встречаешься со мной?!

XI. Горячий аккорд

"И Петербург не мил…"

И Петербург не мил.
И пропастью Москва.
Над Невским – купола,
а на Тверской – гранита
бессмысленная вязь.
И просятся слова,
похожие на плиты.

В просторах площадей,
среди густых огней
порой сама себе
завидую невольно,
но в перехлестьи лет
и в перецветьи дней
от этой пестроты
мне делается больно.

Крик чаек над Невой,
крик галок над Москвой –
тугая параллель
и два старинных дома,
где ждут меня на чай,
где приоткрыта дверь,
но в каждом из домов
я равно незнакома.

Прости, мой Петербург,
и ты, Москва, прости.
Так сложно жить средь вас,
не знающих согласья.
И, видно, оттого
меж вами, на пути
я обрела покой
и потеряла счастье.

"Я учла пару маленьких истин…"

Я учла пару маленьких истин:
если "Нет!" говорят тебе сразу,
а в довесок – "Никак невозможно!",
это значит: "Всё очень возможно!"
И они вскоре это узнают.

Если "Да!" говорят тебе сразу,
то делить это надвое нужно
и взирать в человека устало,
чтобы он поскорей отказался.

Только сложное стоит решений.
И за сложное только воздастся.

"Теперь пора учиться быть смелей…"

Теперь пора учиться быть смелей,
сильней, старей, доверчивей и проще.
Всё больше манят пропасти аллей
и в жёлтый цвет окрашенные рощи.

Вдоль по Фонтанке,
мимо арок,
вниз;
вдаль от сует
шипящего проспекта.
(Мне виделся
в забытых рощах
принц,
теперь – шуршанье
золота и ветра.)

Кто остановит, и поможет кто,
когда душа, не смевшая родиться,
шагает в глушь в захлопнутом пальто?
Ей не нужны ни города, ни лица.

Душа молчит… Ей сладостно молчать…
Прозрение нежданного покоя…
Я мокрый гравий трогаю рукою.
Я ощущаю времени печать

на лёгкой ямке в середине лба,
в тревоге глаз, в отчаяньи сознанья,

что не нужны уже ничьи признанья
и что неважно: выведет судьба
в одну ли из тоскующих аллей
или опять в брожение проспекта.

Во мне галдят шум времени и ветра,
и, Господи, чем дальше – тем слышней.

"Я устала быть бабой гламурной…"

Я устала быть бабой гламурной.
Я скажу даже чуточку боле:
мои красные ногти и пудра –
это признак не глупости – боли.

Моя чёлка с извилистой кромкой –
жёсткий след
от чужих властолюбий.
Моя вечная тяга к потёмкам
меня вскоре возьмёт
и погубит.

И долой
все паденья и взлёты,
все мои
"Мой прекрасный!..", "До встречи!..".
Жизнь такие даёт повороты:
не захочешь –
запомнишь навечно.

Жизнь такие даёт развороты,
что себя,
точно старую куклу,
ощущаешь вдруг за поворотом
в ожидании сотого дубля.

А когда меня больше не видят
ни толпа, ни родные в кавычках,
начинаю себя ненавидеть,
вытекая из рамок привычных.

Надеваю пальто потусклее,
шарф на шею – тяжёлый и грубый, –
и иду по пустынным аллеям –
не на прежние встречи
и в клубы.

Мне так страшно!.. Так грубо!.. Так больно!..
Впрочем, хватит об этом… Довольно…
Ни к чему мне теперь перемены!
Снова в жизни,
как в облаке сцены,
я играю гламурную бабу.
До весны доиграть бы
хотя бы!

"Что-то сил во мне не осталось…"

Что-то сил во мне не осталось;
то ли тянет ко сну усталость,
то ли тёмная муть дождя
болью трогает,
уходя?

Вдоль бульваров спешат машины.
По бульварам гуляют люди…
А мне холодно без причины,
будто жизни уже
не будет,

будто всё во мне затерялось…
Сон – бульвары, машины, люди…
У меня такая усталость,
что усталей уже не будет.

Только знаю:
вдоль веток длинных
вновь появится жёлтый лучик.
Это значит: необходимый
в жизни вновь
подвернётся случай

улыбнуться весенним паркам,
одуванчику с рыжей чёлкой
и пойти на прогулку с папой,
так, как будто ещё девчонкой.

Только жаль, что закрою веки –
вижу папу вновь молодого,
а в весеннем и пёстром свете –
подуставшего и седого.

Только жаль,
что судьбы в начале
мы уже никогда не будем,
что никто в ней свои печали
не омоет и не искупит.

Оттого и грущу напрасно,
оттого и грущу несмело.
День пришёл – молодой и ясный.
Я не знаю, что с ним мне делать.

"И дом…"

И дом
бесконечно пуст!
И лист
бесконечно бел!
А мне не хватает
чувств
для всех накипевших
дел!

Я сильная –
мне силы не хватает!
Я храбрая –
мне б храбрости чуток!
В меня, как в землю грешную, врастает
отчаянья стремительный росток.

Любимые,
мою спасите душу:
быть может, что жива ещё душа!
Любимые
меня устали слушать…
Я без души им стала хороша.

Друзья, прошу,
хоть вы меня спасите:
безмолвны звуки сердца моего.
Я слышу плач, –
и вы меня простите –
уже не ощущаю ничего.

Судьбу молю,
чтоб справились с задачей,
из чёрных лап чтоб вырвала меня.
Судьба сидит в углу и горько плачет,
фортуну, рок и замысел кляня.

Оксюморон

И все они пришли, чтобы расстаться.
Довольно грусть любовью оттенять.
Я научилась счастья не бояться.
Я научилась горе принимать.

Я каждому протягиваю руку,
не оттого, что лжива и легка,
а просто сразу верую в разлуку
и в боль у беззащитного виска.

А день?.. Его, как есть, но принимаю,
без всяческих сомнений и обид,
совсем чужих, как близких, обнимая,
гляжу всё той же девочкой на вид.

Но кто бы знал, кто б выдумал – как много
теперь во мне пустынных, чёрных лет.
Кому лишь образ то,
что жизнь – дорога,
что повторенья у дороги нет.

А мне – так правда. Точно лента – мчится…
И я, уже не веруя в себя,
прошу мне дать, мой Боже, научиться
прощать – прощаясь, и любить – любя.

"Просто так начинается осень…"

Просто так начинается осень –
беспардонно, легко, свысока.
И деревьев холодная проседь
мне теперь открывает века.

Те же сосны, и те же осины.
А машины – что призраки дней.
Я рисую сегодня картины
из несбывшейся жизни моей.

Я рисую равнины и парки,
полускаты, деревья, дома,
а ещё – две огромные арки,
от которых сходили с ума…

Целовались на фоне заката,
обнимались в желанной тени…
(Смотрят окна светло, виновато,
виновато мерцают огни.)

Это позже… А ранее?.. С мамой
шла домой среди сосен и крыш,
а ещё – с одноклассницей Жанной
уносилась в озёрную тишь.

Эти лица с тревогой рисую.
(Блекнет памяти бронзовый свет.)
Я по ним каждый вечер тоскую,
вспоминаю их в каждый рассвет.

Пусть летит оно, время минучее,
но, как прежде, – и в этом беда –
светят лица их, самые лучшие.
Их уже не вернуть, ни-ког-да.

…В чем оно, наше счастье случайное?
Может, в хмурой природы красе?
Может, даже в глубоком отчаяньи,
когда радости вымерли все?

Но когда мы рисуем картину,
мы с картиной вздыхаем светлей.
В эту осень я встретила зиму
в чёрных прорезях жёлтых аллей.

Не так!

"Когда же стерпится,
так слюбится!" –
твердила мама, вторил дед,
а мне порою ночью чудится
их светлый взгляд…
И мой сосед,

с которым столько поздним вечером,
в подъездной спорили пыли:
решали судьбы человечьи
и то, что виделось вдали.

…Кино, Москва ему мерещились,
и мне мерещилось кино,
и быть его любимой женщиной,
и с ним повсюду заодно,

но угодил сосед нечаянно
в наркологический барак.
А дальше?.. Он твердил отчаянно,
что всё не то,
что всё не так.

Повесился на старой лесенке
мной облюбованный сосед,
ему вослед слагала песенки,
что счастья нет
и жизни нет.

Твердила мама: "Всё забудется!",
и дед ей вторил: "Заживёт!..
В такие годы проще любится!
И с новым сердце запоёт".

И было всё, как и обещано,
но вот закончилась игра,
уехал новый с новой женщиной,
и эта песенка стара!

И покидая дом, где дедушка
и мама учат наугад,
я оставалась тихой девочкой
десятилетия подряд.

Как жаль, – бредя сегодня вечером,
я понимаю: жизнь – пустяк!
Так много было в ней намечено,
но только вышло всё не так.

Теперь что стерпится – не слюбится.
(И раны старой не забыть!)
Как жаль, что ничего не сбудется
и снова маленькой не быть.