Дословно: "We were lost piecemeal to the animals, / Like people thrown out to delay the wolves" ("Мы все погибли, разорванные зверями по одному, как люди, выброшенные из саней, чтобы задержать стаю волков").
4. Только что литературную практику делили на консервативную и радикальную, а теперь критиков делят на традиционалистов и постмодернистов. Это немножко сбивает. Традиционалист и консерватор – одно и то же или нет? А постмодернист и радикал? Не многовато ли терминов?
Что же касается теории "единого поля", то о ней, кажется, мечтал еще Альберт Эйнштейн. Полжизни на это положил, но ничего не добился. Помню, в начале 60-х поэт Владимир Британишский писал: "Чужой, перестающий быть чужим, / Он говорит: "Я понял тебя, понял". / Как физик одержим единым полем, / Так я всеобщим братством одержим". Романтическое было время, не дай Бог положить на него охулку! Но наши времена куда более прозаические, и "единством" называют что-то принципиально не эйнштейновское.
И хотя действительно в ряде литературных изданий существует нечто вроде единого печатного поля, на котором можно встретить людей с самыми несовместимыми взглядами, радости от этого мало: когда вперемешку печатаются почтенные люди и литературная шпана (а шпану ни с чем не спутаешь: трусливая агрессия, истерика, мораль "кодлы"), выигрывает в основном шпана.
Вы меня извините, конечно, но есть одно грубое русское выражение, звучит примерно так: я с ним на одном поле и отдыхать не сяду. Конечно, литературная критика – занятие суровое и не всегда приятное. Я это понимаю. Так что порой приходится садиться. Увы!
Марк Липовецкий:
1. Думаю, причина в том, что либеральные ценности потеряли остроту, стали в какой-то мере общим местом, а культура всегда стремится остранять общие места. Беда только в том, что либеральные ценности, во-первых, остались весьма поверхностно понятыми, а во-вторых, в ходе этой поверхностной стереотипизации сильно опростились, нередко превращаясь в свои противоположности – в догмы. Тут тоже, к сожалению, нет ничего нового. Я даже полагаю, что существует некая типология второго пореволюционного десятилетия, когда после периода смены вех и колебания мировых струн не только "массам", но и "мастерам культуры" хочется прочных иерархий, сильного государства, тянет к традициям и порядку. Отсюда сегодняшняя ностальгия по соцреализму, питаемая не только "старыми песнями о главном", но и особой версией постмодернизма – ее можно назвать постсоц (или же антиконцептуализм): читайте Крусанова и "Лед" Сорокина, смотрите Балабанова и Лунгина ("Олигарх"). Я вовсе не утверждаю, что нынешняя любовь к консерватизму непременно сулит террор – у культуры свои ритмы, не обязательно совпадающие с политическими. Однако параллели между 1990-ми и 1920-ми, а текущего десятилетия – с 1930-ми лично мне многое объясняют в современной литературной и общекультурной ситуации.
Увы, либеральная идеология оказалась модой, а не внутренней революцией и потому не смогла существенно изменить сознание "деятелей культуры" нескольких поколений, которые, независимо от эстетической ориентации, довольно часто принимают тезис об отсутствии абсолютных истин только до той поры, пока речь не заходит об истине их собственных текстов: тут включается совершенно тоталитарный механизм шельмования оппонентов.
В чем причина? В ускоренности развития? Просто в торопливости? Или же в описанной Лотманом и Успенским бинарной логике русской культурной динамики, когда культура, подобно маятнику, движется от одного полюса к другому, минуя фазу компромисса? Я бы предпочел одно из этих объяснений простому (слишком простому!) аргументу относительно борьбы между поколениями за место под солнцем.
2. В том-то и дело, что деидеологизация была мнимой – а в сущности, и не могла быть иной. Светлана Бойм недавно очень точно написала, что "если в конце 1980-х деидеологизация была направлена на советскую идеологию, то теперь она направлена прежде всего на деидеологизацию 1980-х, на так называемый либеральный дискурс, который ассоциируется с этим временем, временем обманутых надежд". Стоит ли ломиться в открытую дверь и доказывать, что литература не бывает вне идеологии, если под идеологией понимать не государственную идею, а просто систему идей, непременно имеющих и политическое измерение – если, конечно, они продуманы до конца?
Поэтому, например, полемика вокруг постмодернизма, разумеется, была идеологической полемикой – те самые либеральные ценности, которым посвящен первый вопрос, именно в ходе этой полемики проблематизировались и стереотипизировались. Казалось бы, это полемика внутри либерального лагеря. Но если искать политические параллели, то размежевание тут напоминает войну между либералами и республиканцами в современной Америке. И те и другие вроде бы за либеральные ценности, но как по-разному они их понимают!
Напомню, кстати, что и идеологическое размежевание не сегодня возникло. Уже в 1995 году П. Басинский выступил с оскорбительной статьей против А. Немзера. Все это запомнили, но редко кто помнит повод к статье. А поводом была проза А. Варламова, который, как он сам признавался, сильно хотел печататься в "Москве" и "Нашем современнике", но полюбили его почему-то в "Знамени" и "Новом мире". Вот только Немзер не полюбил, за что Басинский и обозвал оппонента "человеком с ружьем", якобы не пускающим в литературу неугодных. Любой следящий за критикой знает, насколько абсурдно звучит это обвинение по отношению к Немзеру – на мой вкус, даже слишком щедрому на похвалу и буквально приведшему за руку в литературу Слаповского, Солоуха,
Володина, Успенского, Вишневецкую, Исхакова, Славникову, Мамедова и многих других (иной разговор, стоило ли это делать, но Немзер не жадничает). Зато сам Басинский занял почетную позицию охранителя устоев реализма, который в его понимании оказался религиозным искусством, движимым постижением "Божьей", абсолютной истины. Его филиппики против А. Королева или Пелевина быстро переросли в требование административных мер против развратителей молодежи Сорокина и прочих постмодернистов-абстракционистов.
Приведу пример из личного опыта: когда вышел наш с отцом учебник, Басинский напечатал в "ЛГ" прямой донос: он требовал оградить школьников от учебника, где содержится глава о Сорокине, и "разобраться" с тем, как ставятся грифы Министерства образования на такие непродуманные сочинения. Идеологические жесты, обозначенные этой заметкой, совершенно недвусмысленны и напоминают об официозной эстетике советских времен. Тот факт, что Басинский продолжает печататься в "ЛГ" (ставшей, по точному определению, мягкой версией "Завтра") и что он единственный из современных критиков включен в комитет Солженицынской премии, ясно показывает: казалось бы, эстетические разногласия на самом деле привели к идеологическому конфликту. Статьи Басинского сегодня радостно перепечатывает "Наш современник" – это факт наглядный. В сущности, и вся деятельность "Идущих вместе" непосредственно материализует идеологическую программу Басинского, О. Павлова и иже с ними. Это, подчеркну, было размежевание внутри одного поколения.
Новая волна конфликта, начатая полемикой внутри "Господина Гексогена", нацбеста и запущенная статьями Д. Ольшанского, – тоже не была межпоколенческой схваткой: все, наверное, помнят, что с Ольшанским, Пироговым, Данилкиным, "младо-Экслибрисом" спорили не только Немзер и Агеев, но и Кузьмин, и Львовский.
Одним словом, я полагаю, что нынешние идеологические конфликты – это лишь обострение не разрешенных, а загнанных вглубь и как бы не существовавших в течение 1990-х споров между неозападниками и неославянофилами, которые шли опять-таки с переменной интенсивностью и успехом с конца 1960-х годов и лишь в конце 1980-х достигли накала перестрелки. Разумеется, это не совсем то, что было. Консерваторы сегодня либо не грешат антисемитизмом, либо хорошо его скрывают. Хотя, конечно, Бондаренко с Прохановым и Ольшанский с Пироговым слишком из разного теста сделаны, чтобы их сотрудничество было долгим и счастливым. С другой стороны, и в либеральном лагере не все в порядке: назревшая несовместимость разных концепций либерализма отчетливо видна в спорах о Пелевине, Сорокине, Акунине, "Кукушке", Балабанове. Сами эти тексты и фильмы, собственно, возникают как попытки оформить новые (во всяком случае, для России) либеральные понятия. Кроме того, обострились споры и внутри либеральной западной культуры, от которых русский интеллектуал не изолирован сегодня так, как в 1960–1970-е. Но спор-то все о том же: об иерархиях и "вседозволенности"; о том, должна ли русская литература быть глашатаем истин вековых; о том, есть ли у России особый путь или она прореха на человечестве; о том, должно ли искусство ковать национальные ценности и быть верным великим традициям, или оно должно эти ценности и традиции проблематизировать; о том, есть ли у литературы "воспитательная" роль или только развлекательная функция и проч., и проч.
А почему эти споры обострились, тоже понятно. Я когда-то писал, что журнальная война конца 1980-х не случайно резко закончилась после августа 1991 года – это была война за влияние на власть, за культурную политику и вытекающие субсидии и привилегии. Революция 1991 года дала однозначные ответы на все упования, сведя культурную политику к ежегодной раздаче Госпремий; бороться можно было только за Сороса, но тут исход предрешен. В 2001-м появилась надежда на новое вмешательство государства в культуру, и тут захотелось выделиться из мейнстрима (либерального) путем демонстрации новизны, которая бы приятно порадовала глаз тех, кому опротивела "демшиза"; захотелось чего-нибудь остренького и тем, кому не режет слух новый гимн свободной России. Строго говоря, этот поворот бывших элитарных постмодернистов в сторону "нацбестселлеров" предвосхитил "выбор народа" в декабре 2003-го.
3. Как оценивать результаты консервативного проекта в литературной практике? Если речь идет о Проханове, Олеге Павлове, Р. Сенчине, А. Варламове, Б. Екимове, В. Личутине, то говорить не о чем: это эпигонская литература, повторяющая зады либо деревенской прозы, либо, в случае Проханова, нацистской публицистики и того, что М. Золотоносов называет СРА – "субкультура русского антисемитизма". Все остальное – это в той или иной степени результаты либерального проекта или, вернее, проектов: в диапазоне от Сорокина до Маканина, от Акунина до Шишкина, от Толстой до Павловой, от Гиршовича до Шарова, от Гениса до Немзера. Тут, как я уже написал, много разногласий, но говорить есть о чем.
4. Мне не очень понятен этот вопрос. Что значит "единое поле действий литературной критики"? Если это то поле, где критики соглашаются, – тогда такого поля нет, как, впрочем, никогда, даже в советские времена, и не было. Если же речь идет о том поле, на котором разворачивается критическая полемика, то это как раз тот самый спектр либеральной, в широком смысле, литературы, о котором вы спрашиваете выше. Проблема в том, что о многих фигурах противоположная сторона не высказывается. Было бы интересно составить реестр писателей, которые слышат только одобрение от своих друзей и единомышленников. Другой вопрос: возникает ли диалог по поводу спорных фигур, или же это просто канонада несовместимых оценок? Чаще всего – нет, не возникает. Но дрейф Ольшанского направо – это пример возникшего диалога с непримиримыми оппонентами. Если этот пример слишком мрачен, приведу другой, посветлее: одобрительная статья А. Латыниной о последней книге Пелевина в февральском "Новом мире"!
Александр Мелихов:
1. И разочарование, и поколенческое противостояние, и компрометация либеральных идей, несомненно, играют свою роль; я хотел бы только немного задержаться на самих понятиях "разочарование" и "компрометация". Воплощение каких бы то ни было идей всегда влечет за собой известное разочарование и компрометацию, поскольку все наши цели противоречат друг другу и могут достигаться лишь за счет друг друга, а потому что-то приобретая, всегда что-то теряешь. Но то, что у нас происходит, так ли уж связано с либеральными идеями? Тот факт, что либерализм явился нашему народу в одном пакете с экономическим и социальным кризисом, вряд ли может оказаться решающим для литераторов: их (нас) больше раздражают декларации, чем факты, мы в силу нашей профессии прежде всего люди слова. И по-видимому, мало кого из пишущих может не раздражать пошлость ультралиберальной публицистики. Монофакторные модели, которые опираются на "первичность" одного какого-то фактора, якобы определяющего все бесконечное многообразие социальной жизни, всегда убоги, и младенческая вера в рынок как демиурга всех производств, любой науки, морских глубин и звездных тел; вера в то, что все ценности выражаются ценой, что стремление к выгоде составляет альфу и омегу человеческих желаний, – все это скудодушие не может не оскорблять натуру хоть сколько-нибудь романтическую, – а кто из нас, литераторов, не романтик, кого из нас грезы не волнуют как минимум наравне с реальностью! Впрочем, отказ либерализма пошляков от всего сверхличного представляет даже и реальную социальную опасность. А в сфере искусства этот принцип – важно не мнение элиты, а покупательные способности и наклонности массы – уже привел к разрушительным последствиям всюду, куда бы он ни ступил. "Гуманистическая" вариация этого принципа – все должно служить человеку, и только он ничему не должен служить – приводит к близким результатам, но ей еще пока что нигде не дали достаточной воли.
Вместе с тем не нужно всякую вражду непременно выводить из идейных либо корыстных мотивов: существует еще и старая добрая немотивированная озлобленность на весь свет. Есть ведь даже такой психиатрический термин – дисфоричность, болезненная раздражительность. Причины ее могут заключаться и в неудачной биохимии, и в личной уязвленности, но результат оказывается тем же самым: озлобленного человека больше всего раздражают довольные, а либерал – существо в общем удовлетворенное мирозданием. Разумеется, он тоже может быть недоволен бюджетом, налогообложением или книготорговлей, но он тем не менее убежден, что это дело в принципе поправимое, что никакой обреченности человека на трагедию нет, что мир существует не для того, чтобы вечно бороться и стремиться к чему-то великому, а для того, чтобы благоустраивать жизнь и наслаждаться ею. Именно этой благодушной картины мира и не может простить либералу человек озлобленный.
Ну и помимо перечисленных, более или менее серьезных причин остается еще позерство парадоксалистов (которые в таком количестве уже и перестают быть чем-то экстраординарным); те, кто стремится поразить публику, бросая вызов либеральной респектабельности, – люди самые безобидные: они готовы довольствоваться тем, чтобы подложить под зад учителю канцелярскую кнопку, но о том, чтобы взорвать саму школу, не помышляют, а наоборот, в глубине души очень надеются, что школу и без них найдется кому защитить.
2. Новое идейное размежевание началось потому, что прошло достаточно времени для того, чтобы оно началось. Почему скандалы в коммунальной квартире начинаются не сразу? Сначала должны определиться интересы, претензии на сферы влияния, затем должна выявиться несовместимость этих интересов, а помимо всего прочего, люди должны еще достаточно надоесть друг другу.
3. Если говорить о среднем типе радикала и консерватора, то среди первых преобладают амбициозные психопаты, а среди вторых – малокультурные тупицы (часто, впрочем, не уступающие первым в агрессивности), и если говорить о политической жизни, то вторые представляются мне все-таки менее опасными. (Написал и тут же усомнился.) В искусстве же язвой радикализма является шарлатанство, а язвой консерватизма – эпигонство. И те и другие потрудились настолько эффективно, что дискредитировали и радикальный, и консервативный проекты. Теперь от "новаторства" на меня сразу же веет выпендрежем, а от "традиционализма" – провинциальной затхлостью. Что с этим делать, как разбить это наверняка несправедливое предубеждение, не знаю.
4. Можно было бы попытаться критикам разных направлений для начала составить хотя бы некий список общих интересов. Но это сложно, во-первых, по причине их возможного отсутствия (как примирить интересы Слона и Моськи?), а во-вторых, что не менее важно, не все критики могут обнародовать свои истинные интересы ввиду их слабой совместимости с целями литературы, как их, эти цели, ни понимать.
Владимир Новиков:
1. Для "определенной части литературных критиков нового призыва" манипулирование ярлыками "либералы – консерваторы" стало чем-то вроде детской игры в "казаки-разбойники". А детские игры быстро кончаются. Сколько месяцев смогла прожить либеральная газета с эпатирующим названием "Консерватор"?
Слово liberalis означает "свободный", и отрицание либерализма как такового – это ограничение собственной духовной свободы, неизменно заводящее в тупик. Когда цитируют блоковские слова "Я художник, следственно, не либерал", их вырывают из контекста судьбы Блока, заплатившего за свои утопические иллюзии гибелью от "отсутствия воздуха". Либерализм при всех его недостатках подобен кислороду: отсутствие этого элемента в общественной атмосфере убивает духовную жизнь.
О "консерватизме" тоже нельзя говорить без учета внутренней формы слова. Что пытаются сохранить, законсервировать нынешние "консерваторы"? Теперешнее промежуточно-хаотическое состояние? Эпоху СССР и КПСС? А если под "консервативными" ценностями иметь в виду Россию до октябрьского переворота, то восстановление и приумножение этих ценностей доступно только либеральной практике.
Теперь о компрометации либеральных идей в России после 1991 года. Не думаю, что большой ущерб нанесла им партия под названием ЛДПР: мало кто задумывается над тем, что в этой аббревиатуре значит буква "Л", – сущность данной партии для всех ассоциируется все-таки с буквой "Ж". Более всего этой компрометации, на мой взгляд, способствовал политический проект СПС. Как филолог не могу не обратить внимание на негативную магию букв: это ведь КПСС без одной литеры. Меня сразу неприятно удивила фантастичность, утопичность самой попытки придать позитивный смысл эпитету "правый". "В политике: консервативный, реакционный, враждебный всякому прогрессу" – так толкует его словарь Ожегова, и не думаю, что русский язык когда-нибудь развернется в этом вопросе на сто восемьдесят градусов.
Порядок вечен, порядок свят:
Те, что справа, всегда стоят,
А те, что идут, всегда должны
Держаться левой стороны.
Полагаю, что "Песенка о московском метро" Булата Окуджавы (где он прежде всего имел в виду левизну эстетическую, так называемый формализм) сохранится в веках в незыблемом виде, а историки будут разъяснять нашим потомкам, что только по чистому недоразумению Зюганова когда-то называли "левым".
Когда мы приезжаем в западноевропейскую страну, мы отнюдь не чаем обняться с тамошними "правыми", поскольку знаем, что это противники свободной мысли, догматики в вопросах морали, враги новаторского искусства, по большей части националисты, недолюбливающие иммигрантов, а зачастую и антисемиты. В экономических вопросах они стоят за принцип выживания, за неизменность приоритета силы и богатства.