2. Определения "либерал", "консерватор", "западник", "славянофил" без уточнений представляются мне терминами-пустышками, давно не покрывающими реального размежевания. В чистом виде такое усеченное самоопределение может быть либо возрастным, либо клиническим. А в качестве ярлыка проистекает из лени (нас много, времени мало) и непродуктивно. Серьезная межа по существу проходит, на мой взгляд, только между либеральными консерваторами (для которых "свобода" и "память" одинаково значимы, в той или иной пропорции) и людьми "кесаря" (будет он белый, красный, красно-коричневый или обрезанный, им один черт, они покрасятся и обрежутся; Россию же они и вправду любят – ровно так, как блохи собаку). Остальные – либеральные и патриотические "трещотки" – это хворост истории, годный только на растопку. В чем и состоит их главное веселье, поскольку трудиться сообща они не хотят или не могут. Поскольку существует еще "молчаливое большинство" – без ясных взглядов, с одними настроениями и установкой на нормальную жизнь, "не хуже, чем у соседей". В литературной области никакого "нового идеологического размежевания" я не вижу, а вижу конкуренцию на почве братания у кормушки. Все 1990-е просидевшие в голодных резервациях люди "кесаря" (или "государевы холопы", цвет их знамен не имеет ни малейшего значения) сделали из своих взглядов "товар" и стали выходить с ним на рынок – как Проханов, Лимонов, геополитики всякие. Что это, как не разоружение перед ненавистной консумеристской цивилизацией? Стон о диктатуре у них песней зовется.
3. Что же касается литературы не как области, а как ценности, здесь все обстоит существенно иначе. Во-первых, в мировой литературе достижения так называемых реакционеров отнюдь не меньше достижений "революционеров". Что же касается литературной критики (если это не публицистика, т. е. пропаганда, а именно критика – работающая со смыслами и формой литературных высказываний), то для меня лично вопрос, каких общественно-политических убеждений придерживается критик, имеет значение, может, немногим большее, чем левша он или правша. Критерий один: и то, как он пишет, и то, о чем он пишет (в меньшей мере), должно быть талантливо. Талантливые произведения всегда умнее и глубже собственных авторов. Другой вопрос: где их столько взять? При том что холопья психология сужает и блокирует саму возможность их появления. Талант в отличие от способностей по определению обязан и может быть только неконформистским, точнее, внутренне, органически свободолюбивым. Остальное – позорное ремесло надсмотрщиков или нахлебников. Не поклоняющимся "кесарю" настоящим почвенником на моей памяти был только покойный Панченко. У него были острая мысль, чувство слова и кругозор. А охотнорядцев, велеречивых и дремучих, крикливых люмпенов, как, впрочем, и либеральных попугаев, я просто не в состоянии читать – смысла не вижу.
4. Теоретически такое поле есть – это квалифицированная критика, умеющая приподниматься (не отказываться, только приподниматься) над своими партийными, тусовочными и меркантильными интересами. Жизненно необходимо и, увы, пока невозможно в России издание типа нью-йоркских книжных обозрений (я не идеализирую, а имею в виду лишь их профессионализм и авторитет). Пока же толстожурнальная литература, несмотря на все премии, по-прежнему сама себя воспроизводит, обслуживает и потребляет. Ее критика все так же неповоротлива, дискурс выглядит архаичным, а аудитория продолжает сужаться. Книгоиздатели с успехом подменяют критику назойливым, но малоэффективным пиаром. Выходят сегодня несколько тонких журналов книжных рецензий – но только для гуманитариев-интеллектуалов и мизерным тиражом. Информацию о книгах и авторах стало удобнее всего получать в Интернете: она оперативна, разнообразна, – но очень неравноценна, от нее устаешь. Поэтому ориентирами для читателей служат несколько сетевых изданий и сайтов с более или менее устойчивой репутацией, а также аннотации в массовой бумажной периодике, почти повсеместно вытеснившие жанр книжных рецензий. С некоторым люфтом доверия с их рекомендациями все же считаются. Под Новый год в Москве можно было наблюдать картину: когда глянцевые журналы подводят итоги года, москвичи, вооружась ими, едут в магазины и строго по списку скупают рекомендованные CD, видеокассеты – и книги в том числе. Времени за всем уследить не хватает, а так достаточно высока вероятность выловить нечто стоящее. Поэтому и нужен "непопсовый" массовый журнал, хорошо финансируемый (чтобы привлечь лучшие перья) и независимый от издательского бизнеса, пишущий только о книгах и книжно-литературных событиях, насколько возможно – кратко и внятно. Мне говорили, что во Francfurter Algemeine какой-то отдел отдан "правым", какой-то "левым", что не мешает ей быть лучшей немецкой газетой. У нас такое пока невозможно (в "НГ-Ex libris" попытались – и получили нынешний маразм), но надо мечтать.
Олег Клинг:
1. То, что для части современных критиков (и не только нового призыва) слова "либерал" и производные от него стали употребляться в негативном, бранном контексте, происходит в русской литературе и критике и, естественно, в русском обществе не впервые. В общественной и литературной ситуации 1860-х годов было нечто сходное. Уже тогда в размежевании радикалов и либералов, с одной стороны, и либералов и консерваторов – с другой, в сознании русской интеллигенции слово "либерал" стало и негативным, и бранным. Причем это исходило не только от радикалов (Н. Г. Чернышевского, Н. А. Добролюбова, Д. И. Писарева, многих других, которые заполняли многочисленные страницы критики и публицистики в толстых журналах), но и от писателей, не принимавших радикальные воззрения. Пародия на либеральные идеи и стиль жизни – Павел Петрович Кирсанов в "Отцах и детях" И. С. Тургенева (другое дело – Николай Петрович Кирсанов, близкий автору). Но даже Л. Н. Толстой, разорвавший с радикальным "Современником" после прихода туда Чернышевского (он называл его идеи мертвечиной), не менее пародийно по сравнению с Тургеневым изобразил одного из первых проводников либеральных доктрин в России, который оказался при власти, – М. М. Сперанского. Даже восхищенный своим новым Наполеоном Андрей Болконский так воспринимает Сперанского: "…спокойствие и самоуверенность неловких и тупых движений", "…твердый и вместе с тем мягкий взгляд полузакрытых и несколько влажных глаз", к тому же "…руки… необыкновенно пухлые, нежные и белые". Дальше больше: "…холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд…". Последняя ступень разочарования – после встречи с Наташей Ростовой: "Все, что прежде таинственно и привлекательно представлялось князю Андрею в Сперанском, вдруг стало ему ясно и непривлекательно".
В нисхождении Сперанского в глазах Болконского Толстой дал модель взаимоотношений в России либеральных деятелей и общества, модель, которая повторилась на наших глазах в конце XX – начале XXI века.
К чему этот ликбез, цитатник? Дело не только в поразительном сходстве в судьбе нынешних идеологов либеральных идей и либеральных реформаторов ельцинского периода (первым этот путь прошел Е. Гайдар, затем А. Чубайс, Б. Немцов, другие). Главное – этот цитатник хорошо был усвоен на школьных уроках литературы несколькими поколениями советских и постсоветских школьников, которые на уровне не только сознания, но и подсознания привыкли к негативному контексту слова "либерал". Апофеоз – "премудрый пискарь" М. Е. Салтыкова-Щедрина.
Совсем немногие бывшие школьники, которые и составляют так называемый современный электорат, соотносили и соотносят понятие "либерализм" с его исходным значением, связанным со свободой. Уже дореволюционный "Словарь иностранных слов" (3-е изд. Пг., 1917) наряду с основным значением слова "либерализм" (1) ("свободомыслие, стремление к новым и лучшим формам общественного устройства на основаниях общих равенства и свободы") давал и негационное, вытекающее из литературного восприятия толкование слова "либеральничать" (2): "рисоваться свободомыслием ради своекорыстных целей".
Естественно, в советскую эпоху слово "либерализм" на официальном, идеологическом уровне приобрело однозначно негативный оттенок. "Словарь иностранных слов" сталинского времени (4-е изд. М., 1954) целиком погружал это слово в контекст западной, буржуазной действительности: "Либерализм (3) <…> система экономических и политических взглядов, выражавших интересы промышленной буржуазии… В эпоху империализма и пролетарской революции л. становится глубоко реакционным явлением". По отношению к советской действительности допускалось лишь словосочетание "гнилой либерализм (4) – половинчатость, беспринципность, примиренчество, попустительство, отсутствие бдительности, мягкотелость".
В эпоху застоя слова "либерал" и "либерализм" чуть "потеплели". Появилось в "Словаре иностранных слов" (8-е изд. М., 1981) с пометкой "устное" новое значение "либерала" (5): "свободомыслящий, вольнодумец", а в статье "либерализм", тоже "устное", (5. 1): "свободомыслие, вольнодумство".
Однако это значение, восходящее к "оттепели", но абсолютно не равное "диссидентству", не могло изменить векового отрицательного смысла слов "либерал" и "либерализм".
И когда в конце 1980-х годов стала формироваться новая идеология, изначально ошибочно было назвать ее либеральной. Она не была либеральной по свой сути. Потому что не обещала экономического и политического равенства для всех слоев общества. А главное: слово "либерал" не могло оторваться от своего исторического семантического прошлого, разошедшегося в России с понятием "свобода". Наконец, слово "либерал" очень скоро себя скомпрометировало. К тому же появился (понятно чей) проект – Либерально-демократическая партия В. В. Жириновского. Здесь попадание сразу по двум целям: дискредитация ключевых опор нового движения – либерализма и демократии. Позднее другое словосочетание, наиболее часто встречающееся в речах политиков и в СМИ тех лет, – либерализация цен – придало слову либерализм устойчивый негативный эмоциональный фон. Идея "либеральной диктатуры", дефолт, многое другое окончательно вернуло слову "либерализм" бранный смысл.
Из пяти значений слова либерализм, приведенных выше (этот список неполон), стал актуализирован тот, что близок второму: (2) "рисоваться свободомыслием ради своекорыстных целей".
Но у слов своя, непредсказуемая жизнь. Кто знает, может быть, пройдет время, и в России слово "либерал" вернет свой изначальный смысл – связанный со свободой.
2. Полемика неозападников и неославянофилов конца 1980-х – начала 1990-х годов – продолжение векового спора, который и сейчас не угас. Только из сферы литературы и критики, из журналов, которые тогда были ареной столкновения интересов разных "партий" внутри КПСС, он перекочевал в политическую жизнь, в том числе предвыборную: сегодня ведь уже не надо, как прежде в России, а позднее в СССР, использовать литературу и критику для пропаганды политических идей – цензуры нет. Да и толстые журналы читает незначительная часть людей. Новое размежевание в критике пока еще четко не заявлено, о нем рано говорить как о литературном явлении. Ведь прежде крушение в новой России либеральных идей должно отразиться в художественных произведениях. Я знаю, что по крайней мере одно из них уже написано, хотя не опубликовано. Но скоро будет востребовано.
3. А что понимать под "радикальным" проектом? Левых в искусстве? Или правых опять же в литературе? Постмодернизм, в условиях своей стагнации, самовоспроизводства и слияния с коммерческим "искусством" (исключения здесь есть), сегодня уже не может считаться радикальным направлением. Постмодернизм в России, как русский символизм в 1907 году, пережил "торжество победителей" (статья начала ХХ века А. Горнфельда о модернистах). Постмодерн стал основным направлением в литературной практике, ориентированной на вкусы читателей, редакторов и критиков. Консервативный проект, если под ним понимать традиционализм, – это миф: искусство не может не меняться, не может ориентироваться только на традицию. Даже самый ярый традиционалист, хоть назови он себя гиперреалистом, получил еще с рождения прививку авангарда ХХ века, переболев им еще в период "писательской утробности".
4. Единое поле существует. Боюсь, в идеале. Это заветы литературной критики от Пушкина (и его предшественников) до обновленной, синтетической критики, появившейся в России после символистов, которые соединили "журнальное литературоведение" (Б. Эйхенбаум о Брюсове, Андрее Белом, Вяч. Иванове) и новую критику, построенную на принципах объективности, по крайней мере стремления к ней. Заветы адекватного прочтения текста. Но они нужны лишь единицам (и такие масштабные личности в журнальной критике сегодня есть). Многих же критиков больше занимает выражение своего "я" или интересы стаи, группировки. Субъективного вкуса. Я думаю, было бы интересно провести встречу, как прежде говорили, за "круглым столом" адептов двух "направлений" в критике. Из этого ничего путного не получится, но диалог нужен при любом исходе. Тема же: начался ли литературный XXI век, или в плане словесности мы все еще в веке XX.
Григорий Кружков:
1. Слово "либеральный" в некоторых кругах действительно вызывает испуг и ненависть. Но ведь так уже было в начале XIX века в России. Сейчас в обывательское сознание внедряется то же самое: "либеральный" значит развратный, заговорщицкий, антиправительственный. В начале XX века, особенно после большевистского переворота, "либералы" подверглись гонениям с другой стороны. Для большевиков они были "скрытой контрой" и опять-таки антиправительственным элементом.
Неудивительно. Слово "либерал" происходит от латинского корня "свобода". "С радостию приехал бы к вам в Одессу побеседовать с вами и подышать чистым европейским воздухом, но я сам в карантине, и смотритель Инзов не выпускает меня, как зараженного какой-то либеральной чумою" (А. С. Пушкин). Либерал всегда в оппозиции. На другой стороне – верные служаки, карьеристы или просто мракобесы. Во второй половине XIX века картина усложнилась: обозначилось второе противоречие – между просто "либералом" и "революционером". И тот и другой – за свободу, но один прет сломя голову, а другой – осторожно, чтобы не наломать дров. Либерал неожиданно оказался между консерватором и революционером. Естественно, его и били с двух сторон. Но не все. В русском обществе всегда было достаточно людей с умом и совестью, знающих смысл и цену этому слову. Это, говорили, либеральный деятель. Либеральный профессор Петербургского университета. Значит, презирает охранку, вступится за провинившегося студента, уйдет в отставку, но не станет делать грязное, несправедливое дело.
По сути, в основе либерализма лежит простое человеколюбие, желание защитить человека от гнета государства, предрассудков, несправедливости. Американский поэт Роберт Фрост в стихотворении "Урок на завтра" (1940) писал:
Я – либерал. Тебе, аристократу,
И невдомек, что значит либерал.
Изволь: я только подразумевал
Такую альтруистскую натуру,
Что вечно жаждет влезть в чужую шкуру.
Так в поэтическом переводе. Или, если буквально, две последние строки означают: "Я имею в виду такую альтруистичность, которая в любом споре становится на сторону своего противника". Разве это не точный портрет классической русской интеллигенции?
Либерализм – ответственность. Но у этого понятия ныне появился опасный дубликат, и у нас, и на Западе. Тот "либерализм" в кавычках, которым хотят заменить благородный либерализм наших дедов и прадедов, есть нечто совершенно противоположное: "человеколюбие", направленное только на себя, отстаивание любых своих желаний и прихотей, свобода от ответственности. Короче говоря, это моральный и политический релятивизм, обязательно связанный с тенденцией разрушения традиционной системы ценностей, то, о чем Мандельштам писал: "…есть ценностей незыблемая скала над скучными ошибками веков".
Все это уже было: например, в начале коммунистического века – "долой Пушкина", "долой стыд" и прочее в том же духе. И вновь как будто творится некий бесовский заговор. Разумеется, я говорю не о заговоре со списками, протоколами и тайными директивами, а о заговоре "энтропийном", когда, согласно термодинамике, систему размывает, разваливает, сводит к хаосу. В борьбе с энтропией нужно грести против течения, не лениться работать ручками. Должен быть, перефразируя того же Мандельштама, антизаговор против хаоса и небытия.
Спрашивается: в чем причина нового наступления на либеральные ценности? В безвольном, "энтропийном" поведении опустивших руки и плывущих по течению времени. Куда несет это течение? В сторону все большего захламления вещами, замусоривания голов ненужной информацией и – одновременно – все большего очищения их от всяких идеалов. Иными словами, причина в стихийном заговоре коллективной безответственности. И конечно, в сегодняшнем нажиме власти, чутко уловившей эти настроения и решившей, что теперь – можно, всем все по фигу, кроме зарплаты.
2. Действительно, после первоначальных яростных споров между писателями-почвенниками и просто писателями стороны разошлись и как бы перестали замечать друг друга. Объяснение элементарное. Сперва надеялись, что государство будет поддерживать, питать и осыпать благами Союз писателей, как это было при коммунистах. Но потом выяснилось, что государственным людям, озабоченным дележом нефтеносных бассейнов, абсолютно наплевать на деятелей культуры и пропаганды. Никакого наполненного корыта не появилось, не за что стало бороться и отталкивать друг друга. Ныне – другое дело. С чуткостью патентованных сейсмографов эти деятели (в особенности профессиональные патриоты) почувствовали, что выстраивается однопартийная вертикаль власти и она снова будет нуждаться в соответствующей идеологической вертикали. Дождь благ еще не пролился, но вот-вот прольется. Нужно себя демонстрировать и позиционировать.
3. Не совсем понимаю вопрос. Журнал "Знамя" – радикальный проект или консервативный? Допустим, журнал может быть проектом. Но писатель – он что, проект? Если да, то чей – папин-мамин, свой собственный или некоего идеологического центра? И кто такой радикал? Деррида? Флэнн О’Брайан? Пригов? Лимонов? Если же под радикальным подразумевать бесстыжее (матерщину, садизм, порнографию и т. п.), то результаты, на мой взгляд, самые страшные. Сводя психическую деятельность к инстинктам, а технологию – к производству кнопок, нажимающих на мозговые центры удовольствия, человек стремительно расчеловечивается, утрачивает образ Божий. Позволю себе снова процитировать Роберта Фроста:
Так отомстила нам любовь к сравненьям
По нисходящей линии. Пока
Сравненья наши шли по восходящей,
Мы были человеки – лишь ступенью
Пониже ангелов или богов.
Когда же мы в сравнениях своих
Спустились до того, что увидали
Свой образ чуть ли не в болотной жиже,
Настало время разочарований.
Нас поглотила по частям животность,
Как тех, что откупались от дракона
Людскими жертвами.