Однако появление у Пушкина образа "гения чистой красоты" вряд ли можно связывать лишь с творчеством А.А.Дельвига. В стихотворении "Лалла Рук", созданном В.А.Жуковским в Берлине между 15 (27) января и 7 (19) февраля 1821 г. и посвященном августейшей ученице – великой княгине Александре Федоровне, участвовавшей в центральной роли Лаллы Рук в дворцовом спектакле, есть такие строки: "Ах! не с нами обитает // Гений чистой красоты: // Лишь порой он навещает // Нас с небесной высоты". О том, что Пушкин был знаком со стихотворением поэта-предшественника, свидетельствует, в частности, переписанное рукою Пушкина в сокращенном виде рассуждение, приложенное В.А.Жуковским к "Лалла Рук". В черновиках восьмой главы "Евгения Онегина" Пушкина на отдельном листе вместе со строфой XLVI сохранилась строфа, которая должна была, по-видимому, следовать за XXX строфой, но не вошла в окончательный текст романа в стихах: "И в зале яркой и богатой, // Когда в умолкший, тесный круг, // Подобна лилии крылатой, // Колеблясь, входит Лалла-Рук" (т.4, с.489). Символично, что под именем Лаллы Рук у Пушкина скрывается всё та же августейшая особа – Александра Федоровна, в ту пору уже царица, жена российского императора Николая I.
О заимствовании Пушкиным образа "гения чистой красоты" из "Лалла Рук" В.А.Жуковского писали H.И.Черняев иА.И.Белецкий, однако и здесь не всё так однозначно, как может представляться поначалу: данный образ встречается в других сочинениях Жуковского – заметке "Рафаэлева мадонна" (1821; "…и она была там, где только в лучшие минуты жизни быть может. Гений чистой красоты был с нею") и стихотворении "Я музу юную, бывало…" (1823; "Цветы мечты уединенной // И жизни лучшие цветы, – // Кладу на твой алтарь священный // О, гений чистой красоты!"). И.П.Галюн указывает на связь образа "мимопролетевшего гения" как символа прекрасного в произведениях В.А.Жуковского с традицией творчества близкого иенским романтикам Ф.Шеллинга (стихотворение "Lied").
Размышляя в "Лалла Рук" о "гении чистой красоты", В.А.Жуковский акцентировал внимание на скоротечности бытия, краткости мига поэтического вдохновения, когда перед творцом возникает облик высшей красоты. В порыве творческого вдохновения поэт отрывается от бренной земной оболочки, от всего того, что стало непререкаемой ценностью для этого мира, для окружающих, что значимо для него в реальной жизни, и при этом не ощущает духовной дисгармонии, ибо недостаток земного общения ему компенсирует способность при помощи богов освобождать свой дух от оков повседневности, задумываться над вечными и трагическими загадками бытия. В подобном ключе рассуждал о вдохновенном творце и Пушкин в "Поэте" (1827), а также в "Египетских ночах", где показано преображение человека в миг "приближения бога", создан образ итальянца-импровизатора, неординарного, вдохновенного поэта в минуты творчества, однако ничтожного и алчного обывателя в своей повседневной жизни.
Прозаическое введение ко второй части поэмы "Лалла Рук" ("Рай и пери") в издании 1830 г. содержит, в числе прочего, следующее описание: "Караван в полдень остановился близь источника, осеннего ветвистым бамбуком, на коре которого грубо были начертаны всем известные стихи Саади: "Многие, так же как и я, посещали сей источник, но одни далеко, а глаза других закрыты навеки". Меланхолическая красота этой надписи доставила Фераморзу случай завести разговор о поэзии". Приведенная Муром цитата из "Сада" Саади, начертанная чьей-то грубой рукой вблизи источника, прочно осталась в памяти А.С.Пушкина, приблизительно приводящего ее в тексте поэмы "Бахчисарайский фонтан" (1824), заметки "Возражения критикам "Полтавы" (1830), LI строфы восьмой главы "Евгения Онегина" (1829–1830; стихи "Иных уж нет, а те далече, // Как Сади некогда сказал", т.4, с.178), чернового наброска "Все тихо, на Кавказ идет ночная мгла" (стих "Иные далеко, иных уж в мире нет"). Приоткрывая перед читателями историю создания "Бахчисарайского фонтана", текст которого предварен эпиграфом из Саади "Многие, так же как и я, посещали сей фонтан; но иных уже нет, другие странствуют далече" (т.3, с.143), Пушкин в "Возражениях критикам "Полтавы", опубликованных в альманахе "Денница" на 1831 год, писал, что в рукописи "Бахчисарайский фонтан" назывался "Хароном", однако "меланхолический эпиграф (который, конечно, лучше всей поэмы) соблазнил" (т.6, с.76) переменить заглавие. Памятуя об отношении великого русского поэта к "Лалла Рук" Мура, можно, вслед за М.П.Алексеевым, убежденно говорить, что слова Саади, приводимые английским романтиком, Пушкин ставит выше всей его восточной поэмы.
Следует сказать еще об одной точке сближения "Лалла Рук" Т.Мура и творчества Пушкина: близости муровского описания гибели возлюбленных от чумы описанию в "маленькой трагедии" великого русского поэта "Пир во время чумы". Известно, что замысел Пушкина сформировался под влиянием трехактной драматической поэмы Дж. Вильсона "Город чумы", изображающей лондонскую чуму 1666 г. Влияние Мура ощутимо в описании прощания одного из возлюбленных, умирающего от чумы, с другим, остающимся на земле: "Если ранняя могила // Суждена моей весне – // Ты, кого я так любила,// Чья любовь отрада мне, – // Я молю: не приближайся // К телу Дженни ты своей; // Уст умерших не касайся, // Следуй издали за ней" (т.4, с.375). Подобного описания нет у Вильсона, однако оно встречается в "Лалле Рук" Мура: "Then turn to me, my own love, turn // Before like thee I fade and burn. // Cling to these yet cool lips and share // The last pure life that lingers there!". Как видим, у Мура дева трагически воспринимает грядущую разлуку с умирающим возлюбленным, сама жаждет смерти, а потому просит умирающего крепко прильнуть к ее губам. Пушкин, будучи далек от трагизма Мура, вносит в описание гедонистический мотив пира: "Итак, – хвала тебе Чума, // Нам не страшна могилы тьма, // <…> // Бокалы пеним дружно мы // И девы-розы пьем дыханье, – // Быть может… полное Чумы" (т.4, с.378–379).
Сравнение девы и розы, встречающееся в приведенном пушкинском фрагменте, обрело устойчивость во многом благодаря творчеству К.Н.Батюшкова, писавшего в "Подражании Ариосту" (1821): "Девица юная подобна розе нежной, // Взлелеянной весной под сению надежной". В более ранних произведениях Батюшкова, оказавших существенное влияние на русскую литературу, данное сравнение проступало не менее выпукло: так, в батюшковском подражании Дж.-Б.Касти "Радость" (1810) прекрасная девушка напоминала розу "с главой, отягченною// Бесценными каплями" (причем данного сравнения нет у Касти), а в написанной в 1815 г. "Тавриде" женщина "румяна и свежа, как роза полевая". Никоим образом не приписывая Батюшкову авторства выразительного сравнения розы и пленительной красавицы (оно впервые встречается в сонете А.П.Сумарокова "Не трать, красавица, ты времени напрасно…"), вместе с тем нельзя не признать, что именно в его романтической трактовке оно закрепилось в произведениях Пушкина, А.А.Дельвига, П.А.Катенина, Н.М.Языкова и др.
Цитата из четвертой части "Лалла Рук" ("Свет гарема") на языке оригинала включена Пушкиным в описание тифлисских бань в начале второй главы "Путешествия в Арзрум во время похода 1829 года" (1835): "При входе в бани сидел содержатель, старый персиянин. Он отворил мне дверь, я вошел в обширную комнату и что же увидел? Более пятидесяти женщин, молодых и старых, полуодетых и вовсе неодетых, сидя и стоя раздевались, одевались на лавках, расставленных около стен <…> Многие из них были в самом деле прекрасны и оправдывали воображение Т.Мура: a lovely Georgian maid, // With all the bloom, the freshen'd glow // Of her own country maiden's looks, // When warm they rise, from Teflis' brooks. Lalla Rookh" (т.5, с.429–430).
В примечании Пушкин давал такой прозаический перевод приведенного стихотворного отрывка: "Прелестная грузинская дева с ярким румянцем и свежим пыланьем, какое бывает на лицах дев ее страны, когда они выходят разгоряченные из Тифлисских ключей" (т.5, с.430). Можно предположить, что, несмотря на наличие в библиотеке великого русского поэта парижского однотомника 1829 года на английском языке, содержавшего, в числе прочего, и "Лалла Рук", Пушкин получил представление о тифлисских банях и прелестных грузинских женщинах из другого, косвенного источника, прежде всего – из прозаического перевода "Света гарема", анонимно опубликованного в 1827 году в № 5 "Сына отечества". М.П.Алексеев считает, что цитата из "Лалла Рук" могла быть взята Пушкиным из обзорной рецензии на три новых произведения о Кавказе, опубликованной "Edinburgh Review" ("Эдинбургским обозрением") в 1817 г. Действительно, в обзоре книги "Lettres sur le Caucase et la Géorgie, suivies d'une relation d'un voyage en Perse en 1812" (Hambourg, 1816) упоминаются тифлисские бани, грузинские девушки и приводится известная нам цитата из "Лалла Рук".
Как видим, в произведениях Пушкина неоднократно встречались аллюзии из "восточной повести" Т.Мура "Лалла Рук". Очевидно, что наличие этих аллюзий и побудило многих современников двух поэтов искать аналогии в их творчестве. Не избежал этого даже Н.В.Станкевич, который в письме Т.Н.Грановскому от 27–30 августа 1837 г. сопоставил эмоциональную поэзию Мура с лирикой Гете и Пушкина: "Тут такая цельность чувства, грустного, истинного, русского, удалого. У Гете есть несколько таких стихотворений <…>. У Мура, сколько я знаю, особенно много; только у Пушкина меньше фантастического, больше Fleisch und Blut: тут неразвитое, простое чувство". Впрочем, внимательное знакомство с конкретными реминисценциями из "Лалла Рук" Мура в произведениях Пушкина, равно как и осмысление путей творческого влияния английского предшественника на русского гения, не позволяет сделать выводао внутреннем родстве, духовной близости двух поэтов.
III
В 1824 г. вскоре после смерти Байрона в "Сыне отечества" появились три заметки, в первой из которых сообщалось о намерении Томаса Мура опубликовать присланные ему автобиографические записки Байрона; во второй – о сожжении Муром рукописи Байрона после того, как сестра последнего "нашла в оной многие места, оскорбительные для лиц, находящихся еще в живых", и возврате книгопродавцу денег, "полученных было за позволение напечатать сию рукопись"; наконец, в третьей заметке говорилось, что "публика не лишилась записок лорда Байрона, ибо имеются с оных копии". Значительная часть русского общества с возмущением говорила о поступке Мура, который, по наблюдению В.Ф.Одоевского, "почел долгом благополучия презреть завещание друга, отдать память его на поругание, только чтобы не оскорбить пары чепчиков". Даже по прошествии времени в переводной статье Ли Ханта "Лорд Байрон и некоторые из его современников", опубликованной с продолжением в №№ 14 и 15 "Литературной газеты" за 1830 г., Мур осуждался общественностью за "вред, который, может быть, без намерения, причинил он благородному своему другу".
Позиция Пушкина была обратной тому мнению, что преобладало в российском обществе и находило отражение на страницах периодической печати. В письме П.А.Вяземскому, датируемом второй половиной ноября 1825 г., Пушкин, недоумевая по поводу общего возмущения поступком Мура, так разъяснил свою точку зрения: "Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? черт с ними! слава богу, что потеряны. В хладнокровной прозе он бы лгал и хитрил, то стараясь блеснуть искренностью, то марая своих врагов. Его бы уличили, как уличили Руссо – а там злоба и клевета снова бы торжествовали. Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением" (т.9, с.215). Как видим, в сознании Пушкина не было и не могло быть большего откровения, чем то, что содержалось в стихах, становившихся наиболее полным выражением духовного мира поэта.
Выход в 1830 г. в Лондоне подготовленной Муром книги "Письма и дневники лорда Байрона с замечаниями о его жизни" ("Letters and Journals of Lord Byron with Notices of His Life") во многом обусловил дальнейшее восприятие Томаса Мура значительной частью российских любителей английской литературы не столько как оригинального поэта, сколько как биографа Байрона, автора уникального труда, способного приоткрыть завесу над туманными обстоятельствами жизни великого английского романтика, показать его человеческие качества. Русская цензура признала нежелательность распространения в России книги о Байроне, однако она все же проникала к читателям и вызывала большой интерес у Пушкина и его образованных современников. Известность среди российских читателей получил французский перевод книги Томаса Мура, осуществленный Луизой Беллок и публиковавшийся отдельными выпусками с начала 1830 г.
М.П.Алексеев обнаружил в ИРЛИ ряд документов А.И.Тургенева, позволивших говорить о том существенном интересе, который проявлял Томас Мур к русской литературе и, в частности, к творчеству Пушкина. Так, в дневнике А.И.Тургенева исследователь обнаружил две примечательные записи, относящиеся к 1829 г.: "20 февр<аля>. Встретился с Th.Moore в Атенее, просил дать записку о переводчиках Байрона в России. Написал о Жуковском, Пушкине, Козлове, Вяземском.
21 февраля. Отдал ему записку в Атенее, где мы условились встретиться. Он говорил уже о моем экземпляре его биографии Байрона издателю Мурраю (Albemarle Street), и я подарил ему Козлова сочинения <…>".
Упоминаемая записка также сохранилась в бумагах А.И.Тургенева, причем М.П.Алексеев приводит полностью ее французский оригинал, сопровождая русским переводом. О Пушкине как русском последователе Байрона А.И.Тургенев высказал следующее суждение: "Poushkine, qui s'est formé sur Byron et don’t le génie s'est essayé dans presque tous les genres de poésie parmi lesquels il y a des chefs-d'oeuvres, l'a imité dans "La mer", dans son "Napoléon" et dans d'autres pieces qui vivpont aussi longtemps qu'on parlera notre langue" ("Пушкин, образовавшийся на Байроне и талант которого пробовал себя почти во всех жанрах поэзии, – среди них есть шедевры, – подражал ему в <стихотворении> "К морю", в своем "Наполеоне" и в других произведениях, которые будут жить до тех пор, пока будут говорить на нашем языке"). Далее Тургенев цитировал пушкинские строки в собственном французском переводе и в переводе В.П.Давыдова на английский язык.
Являясь свидетелем начального этапа развития "байронизма" в России, появления первых переводов из великого английского поэта, А.И.Тургенев в записке, составленной по просьбе Томаса Мура, достаточно объективно выделил из всего творчества Пушкина два стихотворения, воспринимавшиеся как "байроновские", – "К морю" (1824) и "Наполеон" (1821). О "байронизме" первого из названных произведений свидетельствовала, в частности, публикация в 1825 г. отрывка из него в написанном П.А.Вяземским или Н.А.Полевым "прибавлении" к статье В.Скотта "Характер лорда Байрона"; во многом представлялся "байроновским" и созданный в обоих стихотворениях образ Наполеона – "великого человека", "могучего баловня побед", указавшего "миру вечную свободу" (т.1, с.160, 163). Сведения о русских переводчиках Байрона Мур, вероятно, предполагал включить в свою книгу о великом соотечественнике и друге, в то время готовившуюся к изданию.
Продолжая поиски, М.П.Алекссев нашел в дневнике А.И.Тургенева следующую запись, датированную 2 апреля 1829 г.: "Писал к Томасу Муру в Sloperton Cottage, Devizes и послал переводы Дав<ыдова> и Крамера <стихотворений> Пушкина о Наполеоне и Байроне". Далее исследователем был удачно найден в архиве и черновик письма А.И.Тургенева Томасу Муру от 2 апреля 1829 г., который впоследствии был опубликован на французском языке и в переводе на русский язык. Письмо содержало "два слабых перевода отрывка из одного из лучших стихотворений Пушкина "К морю", выполненных В.П.Давыдовым и Крамером (Кремером). Попутно А.И.Тургенев сообщал Муру о создании Пушкиным новой поэмы "Мазепа" "в трех песнях, которая заканчивается Полтавской битвой", и добавлял от себя, что "Пушкин всегда жаловался, что Байрон опередил его со своим Мазепой". Поэма Пушкина "Полтава", в первоначальной редакции называвшаяся "Мазепой", появилась в Петербурге отдельной книгой в конце марта 1829 г., а потому живший в Англии А.И.Тургенев еще не успел с ней познакомиться, более того – даже не знал о перемене заглавия. В письме А.И.Тургенев характеризует Пушкина "who ran through each mode of the lyre and was master of all" ("который испробовал все звуки лиры и каждым овладел в совершенстве"), дословно цитируя IX строфу стихотворения Мура "Строки, написанные на смерть Шеридана" ("Lines on the Death of Sheridan", 1816).
Таким образом, из писем А.И.Тургенева Томас Мур получил достаточно полное представление о "байронизме" Пушкина. Однако материал, сообщенный А.И.Тургеневым, Мур лишь принял к сведению, но никоим образом не учел ни в своей книге "Письма и дневники лорда Байрона с замечаниями о его жизни", ни в последующем творчестве.