Влиянием "ирландских мелодий" Томаса Мура обусловлено появление в 1829 г. в "Московском телеграфе", а затем и отдельным изданием (1831) цикла украинских мелодий Н.А.Маркевича. В предисловии к отдельному изданию поэт подробно говорил о традициях Байрона и Мура в своем творчестве: "Еврейские мелодии <Дж.-Г.Байрона>, из которых я многие передал на наш язык и в прошлом году издал, суть не что иное, кроме воспоминания любви или похвалы какой-нибудь красавице, иногда в них видна только философическая мысль, одетая в одежду поэтического сравнения <…>. Мелодии Мура почти в том же роде; различие между ними происходит более от различия гениев Байрона и Мура, нежели от различия предметов. У первого и в мелодиях, как и во всех его сочинениях, видна глубокая печаль и мрачность, никогда с ним не разлучавшаяся; у ирландского барда блеск воображения несравненно разновиднее; горесть Байрона сгустилась в тучу мрачную, обложившую сердце поэта; у Мура она производит слезы тихие, которые родили эту живую, пламенную поэзию, подобную весеннему дождю, идущему из мрака облаков, но рождающему на небе дугу разноцветную, сверкающую и необъятную в изменениях бесчисленных красок своих". Далее Н.А.Маркевич давал краткую характеристику отдельных "ирландских мелодий" Томаса Мура, называя их не так, как они обозначены в английском оригинале, а как указаны их заглавия во французском переводе Л.Беллок. Так, Н.А.Маркевич называет "Оды вакхические" (уЛ.Беллок – цикл из трех мелодий "Charsons Bacchiques", уТ.Мура – три отдельных произведения: "Come, send round the vine…", "One bumper at parting!..", "Fill the bumper fair…"), "Народную песнь" (уЛ.Беллок – "Chant national…", уТ.Мура – две самостоятельных "мелодии": "’Tis gone and for ever…", "Weep on, weep on…"), "Песнь военную" (уЛ.Беллок – "Chant de querre", уТ.Мура – "Where is the slave?.."), "Елену Роснийскую" (уЛ.Беллок – "Hélene on la dame de Rosna", уТ.Мура – "You remember Ellen") и др. Как видим, Н.А.Маркевич познакомился с "Ирландскими мелодиями" Томаса Мypa не в оригинале, а во французском переводе. Создавая стихи, призванные звучать в едином контексте с национальной музыкальной мелодией, Н.А.Маркевич шел вслед за Т.Муром, однако не считал возможным открыто признать это, всячески подчеркивал в предисловии к изданию "Украинских мелодий" свою самостоятельность: "Я не хотел подражать, я не мог подражать творцу "Лалла Рук" <…> Подражания недалеко заводят".
Свидетельством читательской популярности Томаса Мура в России можно считать упоминание его имени в произведениях русских поэтов. Так, в стихотворении И.П.Бороздны "КА.А.Туманскому (Ответ на письмо)", помещенном в 1827 г. "Вестником Европы", говорится о сочинениях "гениев, рожденных для веков": "<…> песни звучные угрюмого Байрона, // И Мура светлые мечты, // И лира Пушкина, который с Геликона // Принес в обитель Муз столь пышные цветы!". Myp в сознании И.П.Бороздны принадлежал к числу самих ярких представителей современной ему романтической поэзии.
Подводя итоги, следует признать, что творчество Томаса Мура оказало заметное влияние на русскую поэзию 1820–1830-х гг. Наиболее активные заимствования осуществлялись русскими поэтами из цикла "Ирландских мелодий" и "восточной повести" "Лалла Рук". Среди писателей, испытавших в своем творчестве воздействие традиций Томаса Мура, можно назвать А.С.Грибоедова, Н.В.Гоголя, В.К.Кюхельбекера и многих других. Произведения Томаса Мура, проникая в сознание российского общества, занимали особую нишу, обусловленную ростом романтических тенденций, усилением ориентальных начал в литературном творчестве, а также восприятием сочинений ирландского барда в общем контексте с наследием его друга и великого современника Дж. – Г.Байрона.
§ 2. Традиции творчества Томаса Мура в произведениях А.С.Пушкина
I
Несмотря на позитивную реакцию русской печати начала ХIХ века на творчество Томаса Мура, особенно заметную после появления второй части "Лалла Рук" ("Рай и пери") в переводе В.А.Жуковского ("Пери и ангел") на страницах "Сына отечества" в 1821 г., мы можем видеть отрицательное отношение к Муру и его произведениям со стороны А.С.Пушкина, чей голос звучал одиноко. Пушкин писал П.А.Вяземскому 2 января 1822 г.: "Жуковский меня бесит – что ему понравилось в этом Муре? чопорном подражателе безобразному восточному воображению? Вся "Лалла-рук" не стоит десяти строчек "Тристама Шанди". Подтверждением прочности негативного отношения Пушкина к "безобразному восточному воображению", которому напрасно подражал Мур, являются другие суждения, сохранившиеся в эпистолярии великого русского поэта. В частности, 27 июня 1822 г. в письме Н.И.Гнедичу Пушкин говорил о досаде, испытываемой при появлении переводимых Жуковским "уродливых повестей Мура". Признавая, что "английская словесность начинает иметь влияние на русскую", великий русский поэт вместе с тем проводил четкую разделительную грань между творчеством Байрона и Мура: "С нетерпением ожидаю "Шильонского узника"; это не чета "Пери" и достойно такого переводчика, как певец Громобоя и Старушки" (т.9, с.42).
Пушкин аргументированно раскрывает внутреннюю сущность своего негативного восприятия художественного творчества Мура, при этом вновь противопоставляя его и Байрона в письме П.А.Вяземскому, датируемом концом марта – началом апреля 1825 г.: "…знаешь, почему не люблю я Мура? – потому что он чересчур уже восточен. Он подражает ребячески и уродливо – ребячеству и уродливости Саади, Гафиза и Магомета. – Европеец, и в упоении восточной роскоши, должен сохранять вкус и взор европейца. Вот почему Байрон так и прелестен в "Гяуре", в "Абидосской невесте" и проч." (т.9, с.142). Не изменяя своего мнения с течением времени, Пушкин снова отрицательно высказывается по поводу "Лаллы Рук" Мура и во второй половине ноября 1825 г. в письме П.А.Вяземскому: "Поступок Мура (сожжение Муром записок Байрона. – Т.Я.) лучше его "Лалла-Рук" (в его поэтическом отношенье)" (т.9, с. 215).
В своем отрицательном восприятии "восточной роскоши" Мура Пушкин во многом опередил время и потому долго не встречал понимания современников; только в 1830-е гг. полемические суждения о "восточном воображении" Мура стали появляться в отечественной публицистике и литературной критике. Пушкин формировал свое представление о "Лалла Рук" и творчестве Мура не только на основе знакомства с переводом В.А.Жуковского "Пери и ангел", но и под влиянием опубликованного в 1821 г. в "Соревнователе просвещения и благотворения" (ч.16), а затем и отдельным изданием, прозаического фрагмента из "Лалла Рук" в переводе Н.А.Бестужева. В библиотеке Пушкина имелся полный прозаический перевод "Лалла Рук" на французский язык, выпущенный Амедеем Пишо в 1820 г., из чего можно заключить, что великий русский поэт был знаком со всеми частями произведения Мура и мог высказывать суждения, исходя из целостного восприятия всего текста.
Неизменно отслеживая появление в русской периодике все новых и новых переводов из Т.Мура, в том числе осуществленных П.А.Вяземским, И.И.Козловым, Пушкин не только не менял своего известного отношения к творчеству автора "Лалла Рук", но и во многом переносил свою антипатию на тех современных русских поэтов, которые стремились следовать традиции Мура, подражали восточным мотивам его поэмы. Здесь можно, в частности, назвать имя А.И.Подолинского, опубликовавшего в 1827 г. свою первую поэму ("повесть в стихах") "Див и пери", вселившую во многих представителей литературной среды надежду на появление нового самобытного дарования. Оппонент пушкинского круга Н.А.Полевой и его единомышленники со страниц русской периодики стали благодарить Подолинского "от имени человечества", что со стороны трудно было воспринять без иронии. Пушкин не принимал поэму Подолинского по той же причине, по какой не мог принять перевод Жуковского "Пери и ангел" – в этих поэмах предельно вычурно, в неприемлемой для великого поэта форме проявился ориентальный колорит.
У представителей пушкинского окружения вызывали недоумение повелительность тона и отсутствие определенности в хвалебных высказываниях Н.А.Полевого, односторонность его самоуверенных рассуждений, вредно повлиявших на молодого Подолинского, который стал еще более небрежен в своей языковой благозвучности, что и проявилось во второй его поэме "Борский", отрицательно встреченной русской критикой. На вечере у А.А.Дельвига 24 февраля 1829 г., где в числе гостей был и Подолинский, "мальчик, вздутый <…> панегиристами и Полевым", Пушкин высказал интересную мысль, на следующий день переданную С. П. Шевыревым в письме М.П.Погодину: "Полевой от имени человечества благодарил Подолинского за "Дива и пери", теперь не худо бы от лица вселенной побранить его за "Борского". Таким образом, мы можем говорить об отрицательном отношении Пушкина не только к Муру, но и к его молодому русскому последователю А.И.Подолинскому.
Упомянутый выше С.П.Шевырев в статье, посвященной "Манфреду" Байрона в переводе М. П. Вронченко, относил Мура и Пушкина к разным группам писателей. Первая группа, черпавшая материал для творчества из внешнего мира, включала, помимо Пушкина, также И.-В.Гете, В.Скотта, В.Ирвинга, Ф.Купера, ко второй группе, изначально обращавшейся к миру внутреннему, миру души, причислялись Ф.Шиллер, Дж.-Г.Байрон, Т.Мур, В.А.Жуковский, А.Мицкевич. "Наш Пушкин", по мнению С.П.Шевырева, в отдельных романтических поэмах (прежде всего, в "Кавказском пленнике" и "Бахчисарайском фонтане") "переходит во второй ряд, но <…> в сих произведениях он является более подражателем, нежели оригинальным".
Вместе с тем нельзя не сказать о спорных попытках современников и некоторых исследователей жизни и творчества Пушкина сблизить отдельные его произведения с сочинениями Мура. Эти попытки берут свое начало от известного суждения Кс. А.Полевого, заявившего в 1834 г., что Пушкин – "род нашего Байрона с примесью Мура". После выхода в свет книги П.В.Анненкова "Материалы для биографии Пушкина" (СПб., 1855) появились многочисленные отклики (Н.Г.Чернышевский, А.В.Дружинин, Н.А.Добролюбов, А.А.Григорьев и др.), в числе которых была и рецензия В.П.Гаевского, высказавшего в "Отечественных записках" предположение о наличии традиции Мура в стихотворении Пушкина "Эхо" (1831): "Главная мысль в нем принадлежит самому Пушкину, но некоторые подробности и даже размер стихотворения обличают автора "Ирландских мелодий". Наблюдение Гаевского побудило издателей произведений Пушкина конца ХIХ – начала XX века публиковать стихотворение "Эхо" с подзаголовком "Из Томаса Мура", пока Н.В.Яковлев не установил перекличку между "Эхом" Пушкина и более ранним стихотворением Б.Корнуолла "Прибрежное эхо". В опубликованной позднее работе "Из разысканий о литературных источниках в творчестве Пушкина" Н.В.Яковлев пытался сблизить "Египетские ночи" Пушкина и "New Thoughts on Old subjects" (1828) С.-Т.Колриджа, где некий импровизатор пытается кратко передать суть одной из "Ирландских мелодий" Т.Мура – "Believe me if all those endearing young charms…", однако и эту попытку проведения опосредованной параллели между Пушкиным и Муром следует признать зыбкой, неимеющей существенных доказательств.
Попытки исследователей найти точки сближения между произведениями Мypa и Пушкина имели под собой определенные основания, связанные, в частности, с анализом круга чтения как самого великого русского поэта, так и его современников. Например, известно, что сочинения Мура имелись в библиотеке с. Тригорского, причем Анна Николаевна Вульф была большой почитательницей английского поэта. Данное обстоятельство, подтвержденное Пушкиным в письме к брату Анны Николаевны Алексею от 16 октября 1829 г. ("В Малинниках застал я одну Анну Николаевну с флюсом и с Муром"; т.9, с.295), позволяет предположить, что Пушкин мог брать книги Мура из библиотеки своей тригорской знакомой. В альбоме Анны Н.Вульф, хранящемся в ИРЛИ, имеются многочисленные выписки из "Ирландских мелодий" в английском подлиннике и в русских переводах М.П.Вронченко и П.А.Вяземского.
В библиотеке самого Пушкина, как верно указал Б.Л.Модзалевский, можно было найти, в числе прочих, и очень редкие, почти неизвестные ныне произведения Мура, например, в составе парижской серии "Baudry’s Collection of Ancient and Modern British Authors", увидевшей свет в 1835 г., имелись на языке оригинала "Эпикуреец", "Биография Шеридана", "Жизнь и смерть лорда Эдварда Фитцджеральда", "Записки капитана Рока", "Путешествия ирландского джентльмена в поисках религии". Последнее из названных произведений также имелось у Пушкина во французском переводе 1833 г., причем на обложке книги великий русский поэт оставил помету "Пушкин", удостоверявшую принадлежность книги лично ему. Наконец, в библиотеке Пушкина хранилось парижское издание 1829 г. "The Poetical Works of Thomas Moore <…> in one volume" ("Поэтические творения Томаса Мура <…> в одном томе"), включавшее, помимо известных "ирландских мелодий", баллад, и политико-сатирические произведения Мура, пропущенные русской цензурой, не осознавшей всей глубины язвительных намеков английского поэта. Эта книга, содержавшая полные тексты таких острых произведений, как "Fudge Family in Paris" ("Семейство Фаджей в Париже", 1818) и "Fable for the Holy Alliance" ("Басни для Священного Союза", 1823), получила широкое распространение в русской литературной среде, имелась в домашних собраниях многих современников Пушкина.
Интересно пронаблюдать, рядом с какими именами возникает в творческом сознании Пушкина имя Томаса Мура. В незавершенном очерке "<О статье А.Бестужева "Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начала 1825 годов">" (1825), оспаривая точку зрения Бестужева, согласно которой – первый период литературы является "веком сильных чувств и гениальных творений", после чего наступает упадок, Пушкин писал об обратном, хотя и здесь не видел никакой особой закономерности: "Ром<антическая> слов<есность> началась триолетами <…>. После кавалера Marini явился Alfieri, Monti i Foscolo, после Попа и Аддиссона – Байрон, Мур и Соуве" (т.6, с. 261). Впоследствии Пушкин предпочел выразить свои мысли не в форме статьи, так и оставшейся неоконченной, а непосредственно в письме А.А.Бестужеву, датируемом концом мая – началом июня 1825 г.: "У англичан Мильтон и Шекспир писали прежде Аддиссона и Попа, после которых явились Southay, Walter Scott, Moor и Byron – из этого мудрено вывести какое-нибудь заключение или правило" (т.9, с.158).
В черновых набросках предисловия к первой главе "Евгения Онегина" Пушкин упоминает Мура рядом с Байроном, а в статье "О Байроне и о предметах важных" (1835) опирается на мнение Мура как авторитетного биографа Байрона: "Мур справедливо замечает, что в характере Б<айрона> ярко отразились и достоинства и пороки многих из его предков: с одной стороны смелая предприимчивость, великодушие, благородство чувств, с другой необузданные страсти, причуды и дерзкое презрение к общему мнению" (т.6, с.51). В другой, более ранней статье – рецензии на альманах "Денница" на 1830 год, напечатанной "Литературной газетой" (1830, № 8) без подписи, Пушкин цитирует слова И.В.Киреевского о русской переводной литературе и о том, что в основном "шесть иностранных поэтов разделяют <…> любовь наших литераторов: Гете, Шиллер, Шекспир, Байрон, Мур и Мицкевич" (т.6, с.51). В совершенно ином ряду знаменитых имен Мур упомянут в стихотворении Пушкина "К***" ("Ты богоматерь, нет сомненья…", 1826): "Есть бог другой земного круга – // Ему послушна красота, // Он бог Парни, Тибулла, Мура, // Им мучусь, им утешен я" (т.2, с.161).
Таким образом, можно прийти к выводу о том, что, несмотря на отрицательные суждения о Муре и неприятие его "восточной повести" "Лалла Рук", Пушкин никоим образом не умалял роль английского поэта в развитии мировой литературы, нередко называл его имя вместе с именами признанных зарубежных классиков и старался не упустить из виду новые произведения Мура, внимательно читая и собирая их, включая самые редкие, в своей библиотеке.
II
Отрицательно воспринимая Томаса Мура и его наиболее известную романтическую поэму "Лалла Рук", критикуя неумелую подражательность А.И.Подолинского "восточному воображению" Мура, Пушкин в то же время неоднократно обращался в своем творчестве к образам и мотивам "Лаллы Рук", которые получали во многих случаях оригинальную художественную интерпретацию.
Образ пери, вошедший в русскую литературу благодаря "Лалла Рук" Томаса Мура и позднейшей поэме А.И.Подолинского "Див и пери", широко распространился в поэтическом обиходе рубежа 1820–1830-х гг., его можно встретить у многих поэтов (например, В.А.Жуковского, М.Ю.Лермонтова, А.И.Полежаева, А.И.Одоевского, А.С.Хомякова) и, в том числе, у Пушкина в стихотворении "Из Barry Cornwall" (1830), вольном подражании песне Б.Корнуолла: "Можно краше быть Мери, // Краше Мери моей, // Этой маленькой пери; // Но нельзя быть милей // Резвой, ласковой Мери" (т.2, с.328).
В знаменитом стихотворении Пушкина "К***" ("Я помню чудное мгновенье…", 1825), посвященном А.П.Керн, можно видеть характерный образ "гения чистой красоты": "Я помню чудное мгновенье: // Передо мной явилась ты, // Как мимолетное виденье, // Как гений чистой красоты" (т.2, с.89). Известно, что Пушкин высоко ценил стихотворение А.А.Дельвига "В альбом" ("О, сила чудной красоты!..", 1823), нарушавшее анакреонтический союз вина и любви, традиционно воспевавшийся поэтами в лицейские годы: "О, сила чудной красоты! // К любви, по опыту, холодный, // Я забывал, душой свободный, // Безумной юности мечты; // И пел, товарищам угодный, // Вино и дружество – но ты // Явилась, душу мне для муки пробудила, // И лира про любовь опять заговорила". Лексемы, нестандартизованные словосочетания, использованные Дельвигом, – "чудной красоты", "ты явилась" – впоследствии встречаются в строках пушкинского шедевра. И у Дельвига, и у Пушкина говорится о том, что подлинное вдохновение, временно покинувшее поэта, возвращается вместе с чудной, чистой красотой – воплощением поэзии и любви. Пушкину, почувствовавшему благозвучие некоторых из предложенных Дельвигом художественных форм, удалось успешно перенести их в свое совершенное произведение.