Серафима . С мамочкой-то моей, какой конфуз вышел. Уж такой конфуз, что и за душеньку ее молиться не могу. Мамочка-то моя без погребения померла. Пошла она в Киев на богомолье, да и не вернулась. И где, и что, и не видал никто. Вот уж десять лет прошло. И куда она делась, не знаю. Может, тюкнул кто, на худобу ейную польстился – много ли ей надо, старушечке маленькой. Вот и не знаю, как за нее молиться-то – за живую, али за мертвую-то. То запишу в поминанье, то опять в за здравие. Вот никому не говорила, барыня милая, вам первой. Потому душу свою за вас отдать рада.
Входит Арданов . Серафима на цыпочках уходит.
Арданов . Ну-с, я ухожу.
Арданова . Я этого ждала.
Арданов (сухо). Тем лучше.
Луша (входя). Господин Долгов пришел.
Арданов . Проси сюда.
Арданова (испуганно). Коля, только ты не уходи, Коля.
Арданов . Пожалуйста, без сцен при посторонних людях.
Входит Долгов .
Арданов . Здравствуйте, Андрей Николаич, вы меня извините – необходимо на пару часов по одному делу. Я даже не прощаюсь с вами, потому что надеюсь вас еще застать.
Долгов . Я только на несколько минут… Лизавета Алексеевна обещала дать мне "Русскую мысль".
Арданов . Нет, нет, уж вы, пожалуйста, посидите. И не забудьте, что мы ждем вас завтра к двенадцати на пирог. Кое-кто соберется.
Долгов . Как же, я помню. Непременно. День ваших именин. Непременно буду.
Арданов . Так пока до свидания. Я очень скоро вернусь.
Уходит.
Арданова (ему вслед). До свидания, Коля. (Арданов, не оборачиваясь, уходит.)
Долгов . Отчего вы покраснели? Неужели вам это не безразлично?
Арданова . Во-первых, я вовсе не покраснела.
Долгов . А во-вторых?
Арданова . А во-вторых – ничего.
Долгов . О женщинах давно известно, что они всегда говорят – "во-первых", как будто много-много хотят сказать, а хватает их только на это "во-первых".
Арданова . Вы хотите мне говорить дерзости?
Долгов . Да, хочу. Я очень рассердился.
Арданова . На что?
Долгов . На то, что вы покраснели. Мне это ужасно больно. Скажите мне правду… Скажете?
Арданова . Не знаю. Впрочем – нет – знаю. Не скажу.
Долгов . Этого не может быть, вы его не любите. Вы молчите? Ведь это тип, понимаете – тип. В каждом провинциальном городишке есть таких двое-трое. Картежник. Он очень мил, конечно, симпатичен. Но ведь не для вас. Он для той институточки, какою вы были семь или восемь лет тому назад, когда вышли за него. Вы молчите? И то хорошо, что вы молчите. Вы бы могли заставить меня замолчать, а молчите сами. (Берет ее за руки.) Лизавета Алексеевна. Не нужно этого ничего. Не нужно краснеть оттого, что он не откликнулся на ваш привет. Поймите, что его не должно быть в вашей жизни. Он – это ваше уродство. Это серый налет на вашей жизни, тусклая пленка, через которую вы неба не видите. За что? Вы яркая, вы красивая, вы свободная. Вся душа у вас певучая. Музыка ваша душа. Вы не знаете, как я любуюсь на вас. Среди всех этих трупов – вы одна живая. У них у всех немые души, немые и глухие. Вы одна – музыка. Красивая моя… Вот сколько времени я следую за вами, всюду ищу вас и каждый раз, как увижу, говорю с тем же восторгом: красивая. Если бы вы знали, какое это счастье, что вы красивая.
Арданова (поднимает голову и смущенно смеется). Мне стыдно, когда вы так говорите. Право. Мне хочется, как деревенской девочке, закрыть лицо руками.
Долгов . Красивая. Мне больно смотреть на вас. Мне больно думать, что с вами будет, как вы будете жить среди этих трупов. Ведь ваша душа, это музыка, которая сейчас такая тихая, ведь вспыхнет она когда-нибудь. Что с вами тогда будет, красивая, любимая, что с вами будет?
Арданова (испуганно). Как вы сказали? Как вы назвали меня?
Долгов (тихо, наклоняясь к ней). Любимая. Я сказал "любимая". Не надо бояться этого. (Помолчав.) Я очень тревожусь за вас. Всех их я знаю. Ведь они трупы, марионетки старого сатаны, давно и навеки заведенные. Вертит сатана ручку своей шарманки, и кружится каждый из них, как того требует накрученная пружинка. У Ворохлова "прынт". Покупает, продает, делает деньги и совершенно искренне не знает, на что ему это. Говорит, что все монастырю завещает, потому что сыновьями недоволен. До Ворохлова был здесь Михеев, такой же до Михеева, верно, какой-нибудь Еремеев или Евстигнеев. Жена Ворохлова, Глафира, варенье варит, тоже бессознательно. Тоже "прынт", пружина прикручена. Муж ваш в карты играет. А эта ваша экономка с подвязанной щекой – разве это не крепостная душа? Все, как было пятьдесят, сто, полтораста лет тому назад. Сатана любит своих марионеток. Сломалась кукла – почтмейстерша Федосья Карповна, он сейчас же склеил все, подкрасил, – вышла Полина Григорьевна. Вертит Сатана ручку своей шарманки, и кружатся, кружатся толпы – все так же, всегда и навеки, разве это не жутко, любимая? (Оба молчат.) Вот провели железную дорогу, казалось, новая жизнь придет к вам сюда. Нет – мимо проехала новая жизнь. Провели телефоны – стали ту же ерунду и те же сплетни по телефону говорить, а выписали моторы, поехали на них в карты играть. Лизавета Алексеевна, вы загрустили?
Арданова . Нет, я вспомнила… Вы заговорили про железную дорогу, и я вспомнила, как в прошлом году зимой все ходила на вокзал, тогда вечерний экспресс проходил. Он ведь у нас не останавливается, летит мимо. Так вот я всегда ходила смотреть на него. Яркий такой, праздничный, словно огненный змей пролетит мимо и никакого ему дела нет до нас, до маленьких, сереньких. Разрежет тьму огненными искрами, пролетит и снова темно и тихо: только задымит снежная пыль между рельсами и опять ляжет. Тихо…
Долгов . Красивая моя. Придет ваш поезд. Верьте. Придет, прилетит, остановится, и войдете вы в него, и умчит он вас через тьму и тишь в яркую, звучную, огненную жизнь. Верьте мне. Так должно быть и так будет. Ведь не испугаетесь вы, когда огненный змей прилетит за вами? Не испугаетесь? Не отречетесь?
Арданова . Не испугаюсь. Не отрекусь. В самую черную тьму брошусь с ним. Нет, не испугаюсь.
Долгов . Трупов не побоитесь? Не простят они вам. Мертвые не любят живых. Это извечная вражда, а власть мертвых велика… Вы не знаете еще, как она велика. Из поколения в поколение душат они живых, – смотрят зорко и душат доктора Тройкова. Вы поняли, что это было?
Арданова . Это страшно.
Долгов . Это злоба мертвого против живого. Ворохлов старый труп, излюбленная марионетка сатаны… все это очень страшно, гораздо страшнее, чем вы думаете.
Арданова . Я не знаю… Может быть, я тоже должна была прожить эту свою жизнь тихонько, как моя пружинка велит. Я и жила так. Покорно. И не ждала ничего. А теперь… теперь я жду.
Долгов . Вы ждете.
Арданова . Огненного змея жду. (Помолчав.) Душно мне. Я точно чужая здесь стала. И другие, должно быть, чувствуют, что я чужая.
Долгов . Так и должно быть, красивая моя. Так и должно быть.
Арданова . Андрей Николаевич, скажите – вы знаете обо мне. Скажите – я не боюсь – скажите мне все.
Долгов . Да, я все знаю… Когда я смотрю в ваши глаза, они так широко-широко раскрываются. Вы вся раскрываетесь для меня.
Арданова . Да… да…
Долгов . Когда я смотрю на ваши губы, вы вся бледнеете и закрываете глаза и тянетесь ко мне.
Арданова (испуганно и смущенно). Нет, нет, этого не было.
Долгов . Не бойтесь меня, любимая.
Арданова . Я любимая?
Долгов . Да.
Арданова (тихо) . Как быть?
Долгов . Будет хорошо, красиво, ярко. Будет необычайно. Только не надо бояться ни слов моих… (Тихо.) ни поцелуев.
Арданова (на минуту закрывает глаза). Вы скоро уедете.
Долгов . Теперь я ничего не знаю. Прежде, я помню, мне нужно было ехать, потому что там ждут меня дела. Теперь ведь все новое, другое. Но торопить вас я не буду. Когда настанет час, вы сами придете ко мне.
Арданова . Отчего так тревожно мне?
Долгов . Это огненный змей летит. Не бойтесь его. Вы сказали, что не испугаетесь и не отречетесь, что отдадите себя ему для нашей, нашей, нашей жизни. (Опускает голову на ее руки и замирает так.) Любимая… (Вдруг подымается.) Теперь я пойду.
Арданова . Останьтесь.
Долгов . Сейчас вернется ваш муж. Я не хочу с ним встречаться.
Арданова . Разве не все равно теперь?
Долгов . Нет. Мне трудно. До свидания. (Отходит.) Я сейчас не буду больше целовать ваши руки. Поднимите голову вот так. Я вас всегда вижу такою, когда думаю о вас… Ну, довольно… Я не могу больше… Я иду. (Уходит.)
Арданова (закидывает руки за голову, стоит вся вытянувшись. Говорит, как в бреду.) Горю… горю… (Словно очнувшись, проводит руками по лицу, оглядывается кругом.)
Входит Луша .
Луша . Там, барыня, Илья Ильич пришел. Просит на минуточку к вам.
Арданова . Кто такой, Илья Ильич? Как странно. Попросите. Пусть войдет.
Луша уходит. Входит Илюшечка , очень бледный и расстроенный.
Илюшечка . Простите меня, Лизавета Алексеевна, что незванный я пришел. Не мог не прийти.
Арданова . Да что вы, Илюшечка, я рада. Садитесь сюда. Бледный вы какой-то.
Илюшечка (садясь). Не мог не прийти к вам, Лизавета Алексеевна. Горе у меня, Лизавета Алексеевна. Петенька умер. Братец мой несчастненький. Умер.
Арданова . Илюшечка, милый. Ах, какое горе. Только вы не расстраивайтесь так.
Илюшечка . Папенька посылал меня в деревню хоронить его. Плохо он умер. Один. В поле его нашли. У дороги в канаве. Ведь вы знаете, Лизавета Алексеевна, ведь он бродяжка был. Он гимназию в Петрограде кончил, а потом его отец в Лондон послал. Два года он там пробыл, вернулся домой, смотрят – странный он какой-то, не в себе словно. Стали замечать – пьет. А к весне затосковал, вырезал себе посошок-палочку, берестяночку взял, надел лапотки, да и пошел… Куда пошел, видно, и сам не знал. А я это понимаю, Лизавета Алексеевна. Вы вот не поверите, может быть, а ведь я такой же. Вы не верите?
Арданова . Нет, нет, Илюшечка, я все понимаю и я верю вам.
Илюшечка . Вот и гувернер у меня был француз, и миллионером я рос, и вот еще недавно говорил вам, да и сам часто мечтаю, как получу наследство и журнал стану издавать, и поэтов всех к себе позову. А ведь я и сам ничему этому не верю. Какие мне миллионы. Душа-то ведь у меня нищая. Нищая, в лапотках ходит, с посошком да с берестяночкой.
Арданова . Ну, что вы, Илюшечка. Зачем вы говорите, что у вас душа нищая. Вот вы стихи любите. Значит, есть музыка в вашей душе, так какая же она нищая, с таким-то богатством. Это вы сейчас так расстроены оттого, что вам братца своего жалко.
Илюшечка . Нет, нет. Жалко мне братца Петеньку, но душа у меня такая же. Вот особенно весной, когда первые ручейки зазвенят, такая, ах, такая сладкая тоска затомит. Вот, верно, любовь бывает такая. Вот, когда если кто любит очень. Я ведь не знаю. Я еще никогда не любил. Зазвенят ручейки и словно позовет кто, ничего тогда не надо. Взять только посошок-палочку да котомочку-берестяночку и пойти-идти куда глаза глядят. Ветерок-то будет ласковый, цветочки-голубочки голубые придорожные от шагов моих задрожат, поклонятся: "Здравствуйте, младший братец наш". – "Здраствуйте, – скажу, – старшие". Потому что на три дня творения цветики эти старше меня. Так вот все идти, идти. Сорвать колос в поле, растереть его ладонями, как святые делали апостолы, растереть и зернами этими голод утолить. А возжаждешь, к ручейку подойдешь. Он сам позовет, ручеек, издали позовет. Нагнешься, зачерпнешь рукой и первую горсточку прямо к солнцу вверх разбрызжешь. Пусть солнышко засмеется, в капельках подрожит, радугой вспыхнет. Играй, солнце.
Арданова . Подождите, Илюшечка. Мне кажется, что все-таки жить можно. Есть жизнь. Я знаю. Я теперь знаю, что она есть. Я прежде не знала.
Илюшечка . Вы не думайте, Лизавета Алексеевна, я многое понимаю, что у вас сейчас какая-то большая тревога есть. И не очень вам радостно.
Арданова . Нет, что вы говорите. Мне хорошо.
Илюшечка . Нет, Лизавета Алексеевна, нехорошо вам. Было бы хорошо, у вас бы не такое лицо было. Тревожно вам.
Арданова (встает и отходит к окну, говорит, не глядя на Илюшечку). Ах, не знаю я, не знаю. Точно сидела я долго в душной затхлой комнате, и лампа чадила, и не то что скучно, а тускло как-то было. И вдруг будто двери раскрылись. Сами собой распахнулись – никто их не трогал – сами собой. Широкие, большие… (Закрывает глаза рукой и молчит несколько мгновений.) Страшно мне.
Илюшечка . Я ведь ничего не могу для вас, Лизавета Алексеевна. Если бы что мог, все бы сделал. Вы ведь знаете, что вы для меня.
Арданова . Да ничего и нельзя, Илюшечка, ну что тут сделаешь. Ведь это и есть счастье. Я только никогда не думала, что счастье так тревожно, так больно чувствуется.
Илюшечка . Тревожно?
Арданова . Ведь я так тихо, тихо жила. Чуть теплилась. Кончила институт, познакомилась с Колей, через два месяца замуж вышла. И вот восемь лет так прожила. Иногда скучно было и думалось, что есть что-то, чего я не знаю, но и сама не верила.
Илюшечка . Если б я мог что-нибудь для вас. Ничего я не могу. Нищая у меня душа, с посошком ходит, с берестяночкой. (Задумывается.) Я пойду, Лизавета Алексеевна. Простите меня, что я так вас встревожил. (Задумывается.) Лизавета Алексеевна. Вы только не подумайте, что мне все равно, что я не мучаюсь и не интересуюсь знать, что с вами происходит. Лизавета Алексеевна… Я просто… Не смею спросить.
Арданова . Милый Илюшечка, спасибо вам. Я и сама ничего не знаю. Знаю только, что не пустяки это, что серьезно и важно, потому что не смеха и не веселья хочу я, и не поцелуев… да, Илюшечка, вы не подумайте… не поцелуев, а чего-то огромного, жертвы и подвига. Может быть, это смешно. Ведь каждый влюбленный гимназист прежде всего говорит даме своего сердца, что он готов из-за нее выпрыгнуть в окошко с третьего этажа. И мы смеемся. Может быть, и то, что со мной сейчас, тоже смешно. Я не знаю. Только я-то сама не смеюсь, потому что вся моя маленькая жизнь здесь, а больше ведь у меня ничего нет. Илюшечка. Мальчик мой нежный. Я, может быть, тоже уйду, но не по земле пыльной бродить, а прямо к солнцу. ( Смеется. ) Прилетит за мной огненный змей. А вас я не забуду, Илюшечка, я вам сверху золотую звезду брошу.
Илюшечка . Вы царица, Лизавета Алексеевна, и грезы ваши – венец царский. Я про себя только всегда и думаю, что когда помру я, похоронят меня, так на том месте из земли обязательно морковка вырастет, потому что уж очень я рыжий был. Вы смеетесь, а вам не весело… Тревожно вам. (Встает.) Я пойду. Мне бы хотелось… перекрестить вас на прощание, да вам еще, пожалуй, смешно станет. Ну, все равно. Прощайте, Лизавета Алексеевна. (Уходит.)
Арданова сидит, задумавшись. Входит Серафима .
Серафима . Не прикажите ли чего, барыня?
Арданова . Нет, можете идти спать.
Серафима (помолчав, жеманно). И до чего мне, барыня, господин Долгов нравится, прямо даже удивительно. Из всех, можно сказать. Я даже давеча Лушке говорю, какой, говорю, самостоятельный мужчина.
Арданова ( раздраженно ). Чего вам надо, Серафима Ананьевна? Погасите в комнатах и можете ложиться спать.
Серафима . Ах, барыня, милая, что-то вы будто похудевши. Уж так у меня сердце за вас болит. Так болит, что показать не умею. Ведь вы у меня, барыня, ближе матери родной. Ведь что я до вас была? Пыль. Впроголодь жила, чулком питалась. А вы меня вознесли и возвеличили и кофею со своего стола даете. Я, барыня, вот и Лушке говорю: "Я, говорю, за свою барыню не то что жизнь, а и все прочее отдам". (Помолчав.) А что я вам еще, барыня, сказать хотела, что очень я нашего барина люблю. Такой он человек миловидный да ласковый… уж и не знаю, сказать ли вам…
Арданова . Что такое? В чем дело?
Серафима . Конечно, не мое дело, а только должна я вам сказать, через мою преданность, что барин-то наш очень шибко играть стали.
Арданова . А вам-то какое дело? Вас это совсем не касается.
Серафима . Уж не сердитесь, милая барыня, а слышала я, как вы сегодня барина спрашивали, отвезли ли они ваши деньги в банк. Барин-то сказали, что еще не отвезли, а я так слышала, что отвезли-то они их, да не в банк, а в клуб.
Арданова . Что за вздор говорите. Деньги здесь, в бюро.
Серафима . А коли на то пошло, так я сама видела, как барин вчера ночью вернулся, да из бюры деньги вынул, да опять в клуб поехал.
Арданова . Замолчите. Я вам говорю, что деньги в бюро. Ключ у меня.
Серафима . А барин своим открывал.
Арданова (подходит к бюро, открывает его, несколько мгновений подавленно молчит, потом опять закрывает бюро). Конечно, деньги все тут. Идите спать.
Серафима (смотрит хитро). Виновата, барыня. (Уходит.)
Арданова (опускается в кресло). Душно. (Сидит, закрыв лицо руками, и вдруг встает, выпрямляется, прижимает обе руки к сердцу, точно прислушивается к чему-то, и вдруг вся точно вспыхивает восторгом.) Иду. (Выходит из комнаты.)
Занавес .