Т. Цявловская оказалась не в ладах с фактами. И все же надо признать, что она верно вычислила наличие эпиграмматической обстановки, в которой "эмоциональный взрыв должен был последовать за каким-то конкретным толчком". Она шла по верному следу, когда стремилась обосновать неизбежность появления эпиграммы, направленной против "друзей".
Свое построение она поневоле связала не с той эпиграммой – не про "друзей", а про "князей" – из-за отсутствия выбора. Ведь "Птичка" еще не была введена в круг предполагаемых пушкинских произведений.
Предвестником эпиграмматического "эмоционального взрыва" представляется письмо Пушкина к своей сестре (середина августа 1825 года). Выдержки приводятся в нашем переводе с французского:
"Но мои друзья – они как нарочно делали то, что я заклинал их не делать. Что за безумная охота принимать меня за дурачка и доводить до беды, которую я предвидел, которую я же им знаменовал?
Досаждают Е(го) В(еличеству), продлевают мое изгнание, глумятся над моим нынешним положением, а когда дивишься всем этим нелепицам, шлют любезные хвалы прекрасным моим стихам и поспешают на ужин.
Что поделаешь, я опечален и расстроен – мысль отправляться в Псков мне кажется до крайности смехотворной…
Все сие суть безрассудство, непостижимое жестокосердие… Мне твердят, что общество разгневано – что ж, я и сам негодую, но на беспечность и легкомыслие тех, кто мешается в мои дела.
О боже, избави меня от моих друзей!"
Эта отповедь, явно предназначенная отдыхавшему на том же балтийском курорте Вяземскому, была ему показана и осталась в его архиве. Именно на нее отвечал Вяземский в сентябрьском письме.
Сопоставим отповедь и последнюю, то есть главную строку эпиграммы:
А ей твердят: "пой, птичка, пой!"
Полагая, что письмо – первый шаг, а эпиграмма – шаг второй, определим отправную точку, точку отсчета: в августе 1825-го эпиграмма еще не написана.
Басня Крылова, как мы уже упоминали, впервые увидела свет в журнале, в начале 1824 года. Возможно, от Дельвига, приезжавшего в Михайловское в апреле 1825 года, Пушкин узнал ее текст либо изложение.
Не этим ли можно объяснить настойчивые запросы Пушкина Плетневу о судьбе нового издания басен Крылова?
Плетнев отвечает в четырех письмах кряду. Значит, Пушкин (его письма не сохранились) столько же раз спрашивал и переспрашивал. И каждый раз (это видно из ответов Плетнева) поэт считал нужным прибавить, что, дескать, не для себя спрашивает, а для соседки своей, Прасковьи Александровны Осиповой.
В этой переписке что-то породило опасения у властей. После наведения секретных справок Плетнева в начале мая 1826 вызвали к петербургскому генерал-губернатору Голенищеву-Кутузову, сделали нагоняй и потребовали переписку прекратить.
Книгу басен Крылова Пушкин получил от Плетнева немедленно после ее выхода в начале апреля 1826 года.
Вскоре пришли письма Жуковского и Вяземского, по-прежнему твердивших: "Всего благоразумнее для тебя остаться покойно в деревне, не напоминать о себе и писать, но писать для славы. Дай пройти нещастному этому времени" (Жуковский, 12 апреля). "Сиди смирно, пиши, пиши стихи и отдавай в печать! Только не трать чернил и времени на рукописное" (Вяземский, 10 мая).
Одновременно пришло доставленное с какой-нибудь надежной оказией неприятное известие. Вот как об этом говорится в монографии Н. Эйдельмана "Пушкин и декабристы": "Известие о Плетневе должно было объяснить Пушкину, что его дела плохи: по сути, из всего этого следовало, что поэту запрещено печататься (ведь Плетнев – его издатель), а также, как арестанту – переписываться…"
Иначе говоря, поэта "сжимали" и "давили" как никогда прежде. Вот почему мы укрепляемся в предположении, что датировку "Птички" можно приурочить к маю или июню 1826 года.
Известно, что на юге, в Кишиневе, кажется, в конце апреля 1823 года, было написано восьмистишие "Птичка":
В чужбине свято наблюдаю
Родной обычай старины:
На волю птичку выпускаю
При светлом празднике весны.
Я стал доступен утешенью;
За что на бога мне роптать,
Когда хоть одному творенью
Я мог свободу даровать!
Южная, "кишиневская" птичка не осталась единственной. В 1836 году написана та, которую можно назвать петербургской, придворной:
Забыв и рощу и свободу,
Невольный чижик надо мной
Зерно клюет и брызжет воду,
И песнью тешится живой.
Напрасно ее принимают за "незаконченный отрывок". Может, потому не очевидна ее завершенность, что не хватало какого-то предшествующего звена.
Не выстраивается ли единый ряд, своего рода троептичие? Кроме кишиневской и петербургской, не должна ли была быть еще одна птичка, михайловская?
Несколько лет назад из очередного номера серьезного литературоведческого журнала выпала верстка первоначального варианта этой статьи. Редакция заверяла, что никаких претензий ко мне, автору статьи, не возникало.
Приходится предполагать, что какие-то претензии, скорее всего главлитские, были к автору текста "Птички", к поборнику свободы, Пушкину.
Это что же получается?
Поймали птичку голосисту,
И ну сжимать ее рукой
Не в первый, далеко не в первый раз. И вряд ли – в последний.
6 июня 1994
День святого викентия
…Главная задача, коей озабочены дежурные пушкинисты, – не выпущать поэта за рамочки месткомовской характеристики – "морально устойчив".
По сим соображениям до сих пор не установлены или ошибочно установлены адресаты десятка пушкинских писем.
Одно из них специалисты принимали за отрывок из повести или из романа, за письмо к Долли Фикельмон или к Н. Н. Гончаровой. Последние шестьдесят лет этот черновой набросок столь же произвольно объявляют письмом к Каролине Собаньской. При этом умалчивают, что П. В. Анненков давным-давно записал в своей рабочей тетради: "есть трагическое письмо, вероятно к Воронцовой, едва-едва набросанное".
Если Анненков прав, тогда вверх тормашками летят штабеля легенд.
Кто и когда навязал Пушкину "мучительно опустошающий, безнадежный" роман с Собаньской?
Этой теме посвятила полтора печатных листа в сборнике "Рукою Пушкина" (М., 1935, с. 184–208) Т. Г. Зенгер, впоследствии Т. Цявловская. Сразу предоставим слово ее оппоненту Н. К. Козмину (Временник Пушкинской комиссии, т. II. Л., 1936, с. 419–420).
"…Комментатор пытается отвести Собаньской совершенно исключительное место в жизни поэта. Но такая переоценка значения Собаньской покупается дорогою ценою. Недостаток проверенных сведений приходится прикрывать самыми смелыми и рискованными догадками и гипотезами: Пушкин едет из Кишинева в Одессу (1821 г.), – значит, он спешит повидаться с Собаньской; Пушкин пишет письмо (октябрь 1823), предположительно к А. Н. Раевскому, и упоминает в нем "M.S." – предположительно Собаньскую, – значит, он пишет несомненно А. Н. Раевскому, хотя живет с ним в одном городе, имеет возможность часто видеться и не нуждается в переписке".
Возражения остались без ответа. Впрочем, на первых порах, в Большом академическом собрании сочинений соблюдалась хоть видимость научной основательности: спорное письмо получило определение условное, неокончательное: "Собаньской (?)".
Однако, в последующих изданиях сочинений Пушкина главный редактор, та же Т. Цявловская, упразднила знак вопроса.
Кто знает, чем бы закончился спор, если бы Н. Козмин не погиб во время блокады Ленинграда? Впрочем, своевластная беллетристика Цявловской по сути вынужденная. Дабы "возвышать" облик поэта, требовалось поставить заслон перед другими определениями адресата, казавшимися "неудобными". А строго научная позиция Н. Козмина внушала опасения. Не могла ли она потревожить и даже поколебать тщательно приглаженную репутацию "образцового семьянина"?
Как сказано, "M.S." – не "мадам Собаньская" А кто? Михаил Сергеевич. То есть генерал-губернатор Южного края граф Воронцов.
Откуда M.S. "еще не воротился в Одессу"? Из Тульчина, где он, по приглашению императора Александра, присутствовал на маневрах 2-й армии. А затем принял участие в визите в ставку Аракчеева.
Александр Раевский – адъютант Воронцова. Предположим, что А. Н. Раевский, заботясь о графине Воронцовой (она на сносях, идут последние недели беременности), поторопился вернуться в Одессу сразу после окончания маневров. Но и в этом случае совершенно очевидно: не мог находящийся в Одессе Пушкин извещать письмом находящегося в Одессе Раевского, что его, адъютанта, начальник еще не возвратился.
Для чего потребовалось в качестве адресата письма преподносить А. Н. Раевского? В частности, ради того, чтоб стало логически невозможно разуметь под "M.S." графа Воронцова.
А почему оказалось желательно на освобождаемое от Воронцова место продвинуть именно Собаньскую? Дабы укрепить и оградить семейные устои.
Как раз из-за этих писем – к "неизвестному" и к "неизвестной", задолго до выступлений Т. Цявловской и Н. Козмина, еще в XIX веке, пушкинисты начали обвинять друг друга в "умышленном непрочтении". Стараясь не предавать огласке щекотливые подробности, из фразы "сегодня девятая годовщина дня, когда я увидел вас впервые" выбрасывали слово "девятая". Допустим, что это слово, написанное над строкой, цифрой – не пушкинский текст, а писарская нумерация страниц. Однако такая увертка не годится. Нумерация, данная в ходе жандармского посмертного обыска, расположена ниже, видны крупные цифры – "24".
Итак, "девятая годовщина". Какого именно дня? Это Пушкиным записано сокращенно: "S.V.". Если "S.V." означает "Sainte Vierge", день "Святой Девы", то речь идет о Рождестве Богородицы или о дне иконы Казанской Божьей матери.
Цявловская предложила "Святого Валентина". Не православного, не того, чей день 24 апреля, а католического, поскольку Собаньская – католичка. 14 февраля, в пересчете на старый стиль – 2 февраля. Вот как получилось, что во всех изданиях писем Пушкина без скобок, без знака вопроса преподносится исчисленная Цявловской дата – 2 февраля.
На время подчинимся. Пусть "второе февраля". Но какого года? Нам говорят – "1830-го". Почему именно тридцатого? Только потому, что это крайний срок, далее не позволительно Пушкина-жениха, Пушкина-супруга подозревать в сочинении "посторонних", не шуточных, самых настоящих любовных писем.
Однако из сопоставления писем выясняется, что первая встреча Пушкина с "неизвестной" происходила в соборе, во время крещения ребенка Елизаветы Воронцовой.
Точная дата рождения этого ребенка, Семена Михайловича Воронцова, – 8 ноября 1823 года. Крещение (о нем есть документ) состоялось 11 ноября (старого стиля). В таком случае Рождество Богородицы (9 октября) отпадает. Ни к чему тут и св. Валентин – ни февральский, ни апрельский. Не годится и предлагавшийся М. Яшиным св. Валериан.
Чей же день 11 ноября? По православному календарю – св. Викентий, он же "S.V.", S. Vincent.
Поскольку определенно сказано о девятой годовщине, к 11 ноября 1823 прибавляем девять лет. Получается ноябрь 1832 года. Через полтора года после женитьбы.
Публикаторы, трудившиеся над разбором французского чернового наброска письма, в одной фразе сделали две ошибки. Печатают:
L’idee de pouvoir un jour avoir
Un coin de terre en Crimee
Переводят соответственно: "Мысль о том, что когда-нибудь у меня будет клочок земли в Крыму".
Ошибка первая, "пувуар – авуар", случайная внутренняя рифма, стилистическая погрешность, в прозе недопустимая.
Ошибка вторая, "в Крыму", не читается. На том же месте предлагались Молдавия, Подолия, Одесса, и еще, кажется Эстляндия…
Между тем, географический спор проясняется без особых усилий. Следовало лишь сообразоваться с обычаями того времени. В письмах, написанных по-французски, русские имена, фамилии, наименования сел и городов почти всегда вписывались по-русски. Так и в данном случае. Название – единственное слово во всем тексте написано не по-французски. Да еще и в сокращении.
В начале слова оставлены только согласные буквы. Таким способом обозначено "Првб-режie". Речь идет о правобережье Днепра, где и находилось родовое имение Воронцовой "Мошны".
Так как никакого отношения к Правобережью Собаньская не имела, остается единственный возможный адресат – Воронцова.
Прочесть слово, стоящее на месте мнимого "pouvoir", долгое время не удавалось. Относительно легко было заменить "maison" на "domain", "decide" на "de ren‹ouvelle". Когда прояснился общий смысл письма, наконец удалось разобрать, что же написано на месте "de pouvoir". Прочиталось "de s’epanouir".
Представляем сделанный заново перевод. В нем отражены изменения, обусловленные обращенностью не к Собаньской, а к Елизавете Ксаверьевне Воронцовой.
Вот что поздней осенью 1832 года позволил себе Пушкин, при живой жене, после полутора лет законного брака:
Сегодня – девятая годовщина дня, когда я впервые увидел вас.
День Св‹ятаго› В‹икентия› обновил всю мою жизнь.
Чем более размышляю о сем, тем яснее постигаю, что моя судьба неотъемлема от вашей. Я был рожден, чтоб вас любить и следовать за вами.
Все иные чаяния с моей стороны оказываются глупостью или ошибкой. Вдали от вас мне остаются лишь сетования о блаженстве, коим я не сумел утолиться.
Рано или поздно суждено, что я внезапно отрину все и явлюсь, дабы склониться перед вами.
Замысел – достичь когда-нибудь избытка, затем, чтоб обрести уголок земли на Правобережии, вот что мне по душе, вот что оживляет меня среди безумных мрачных сожалений. Там мог бы я, придя на поклонение, бродить вокруг ваших владений, нечаянно вас встретить, украдкою увидеть вас…
Был ли черновик переписан и отослан? Это нам неизвестно. Набросанный, допустим, в часы тревожных ночных раздумий, он мог быть оставлен без продолжения при ясном свете дня.
Установить тот или иной факт – это лишь половина задачи. Другая половина – объяснить смысл, истолковать. Читатели вправе попытаться самостоятельно проникнуть в подоплеку пушкинского текста.
Все трактовки письма, на вид противоположные, могут оказаться справедливы.
Письмо подлинное, реальное, обращенное к живому адресату?
Согласен.
Письмо сочиненное, своего рода художественная проза, отрывок из романа?
Тоже согласен.
Получается, что текст находится на грани между жизнью и литературой.
Не обозначился ли в письме чрезмерный крен, отход от действительной жизни? Если Пушкин ощутил такое нарушение, то он письмо переписал заново, либо не отослал, оставил незаконченный набросок в одной из рабочих тетрадей (ранее ЛБ 2373, ныне ПД-842, л. 27). Дабы не создавать впечатление, будто я первый позволяю себе сказать вслух, что письмо написано не до, а после свадьбы, то есть принадлежит Пушкину, состоящему в законном браке, цитирую примечание, сделанное М. А. Цявловским в 1925 году.
"В одной из тетрадей Пушкина имеется черновой, исчерканный набросок на французском языке, датирующийся по положению в тетради, вероятно, 1833 годом".
Мне кажется, что было бы ошибкой судить на уровне обыденном. Мол, ага, вот видите, Воронцову любил безмерно, а семейная жизнь сложилась не слишком удачно.
Не нахожу ущерба для семьи. И не усматриваю примет обманной игры в страсть. Да, тут явственны отзвуки дальние пожизненной страсти. Но не к женщине. А к своему призванию, своему служению, своему долгу.
Важнее всего на свете писательское ремесло, литература. И ради сей высокой цели могли быть дозволены любые ухищрения. Они, ухищрения, тут есть. Но вовсе не обязательно считать, что они придумывались в расчете непосредственно на Воронцову.
Пушкин в точности знал, что Воронцова обладала сильным характером и проницательным умом.
Обратимся к обстоятельствам, второй половины 1832 года.
Все остальные письма того времени адресованы пяти корреспондентам. Каждому из них, из пяти, что-нибудь да говорится в связи с тем, что поэт получил высочайшее соизволение на издание литературно-политической газеты "Дневник". По его замыслу, газета впоследствии окупится, даже принесет прибыль. Но для начала нужен оборотный капитал. Вот почему в письме к Нащокину тут же, в соседних фразах, читаем: "…покамест буду жаться понемногу. Мою статую еще я не продал, но продам во что бы то ни стало".
С предложением, чтоб казна приобрела за 25 000 рублей бронзовую статую Екатерины II, Пушкин обращался к Бенкендорфу. Статуя и газета это не два разных, один и тот же финансовый вопрос. Дело важное, как о том и сказано в письме к Погодину.
"Знаете ли вы, что государь разрешил мне политическую газету? Дело важное, ибо монополия Греча и Булгарина пала… Я ни к чему приступить не дерзаю, ни к предложениям, ни к условиям, покамест порядком не осмотрюсь…"
Поэт поехал в Москву, обращался к знакомым богатеям. В очередной почтовый день пишет Н. Н. Пушкиной:
"Покамест голова моя кругом идет при мысли о газете. Как-то слажу с нею?"
Ничего не добившись, вернулся домой. Немедленно, 19 октября 1832 года, издатель "Северной пчелы" Н. И. Греч извещает Булгарина:
"Все обстоит благополучно; Пушкин приехал из Москвы, видно с пустыми руками, еще "Пчелка" не згинела!"
Как видите, монополисты торжествуют: у конкурента нету ассигнаций, значит, угроза отпала. Пожалуй, наиболее четко обрисовано положение Пушкина в одном из писем С. Аксакова: "…Он еще не нашел себе хозяина по финансовой части".
Когда не остается надежд, когда нет планов, тогда их заменяют мечтания. А что, если в поисках "хозяина по финансовой части" обратиться с поклоном к Воронцовой?
Просить о займе напрямую – неловко. Почему бы ей самой не догадаться, не предложить на обзаведение тридцать тысяч рублей серебром? А потом газета принесет прибыль, можно будет прикупить имение, а затем вернуть долг…
Письмо к Воронцовой по сути своей – мольба о помощи. Отчасти потому не разгадывался этот смысл, что не было правильно прочтено одно из ключевых слов.
"De s’epanouir" здесь означает "добиться некоторого процветания", "добиться преуспеяния", "достичь избытка".
Именно Элиза Воронцова исповедывала убеждение, что свое поведение, все поступки поэт должен определять "A votre gloire litteraire" – во благо литературы. Ее взгляды Пушкину были известны, и тому есть доказательство.