Еще осенью 1824 года он получил письмо из Белой Церкви, точнее из Александрии. Так называлась усадьба матери Элизы, графини Александры Николаевны Браницкой. Автор обширного письма – Александр Раевский. Долгое время фактический супруг, он же настоящий отец всех детей Воронцовой. (Такого мнения – что граф М. С. Воронцов никак не мог быть чьим-либо отцом – придерживался, в частности, пушкинист И. Л. Фейнберг.) В письме Раевского различимы два слоя. Есть строки, очевидно, продиктованные самой Элизой.
В сущности это – совместное письмо А. Н. Раевского и Е. К. Воронцовой. Именно так и следовало бы его именовать. Впервые оно напечатано П. Бартеневым в 1881 году, – то есть через 13 лет после кончины Раевского и через год после кончины Воронцовой.
Бартенев был первым, кто догадался, что, поскольку Раевский и Пушкин были меж собой на "ты", то и письмо Раевского надо переводить с французского "вы" на русское "ты" Поэтому публикация Бартенева отличается большей достоверностью, чем позднейшие переводы, от начала до конца сделанные на "вы".
Однако не следовало перекладывать на "ты" те строки, которые принадлежат Воронцовой. На глазах у своего фактического супруга ей предстояло поддерживать видимость отдаленного, безупречно светского знакомства.
Вот почему мы соответственно чередуем "ты" и "вы". Только при переводе на "два голоса" удается восстановить естественность всего письма.
Отметим еще одну подробность. Отрывок, принадлежащий непосредственно Воронцовой, в письме Раевского был выделен при помощи "больших тире". В начале XIX века этот знак заменял собой примерно такую фразу: "Но довольно об этом, теперь поговорим о другом". Его можно передавать посредством разделительных "трех звездочек", или, по меньшей мере, как указание на начало нового абзаца.
К сожалению, современные нам публикаторы печатают тексты писем без разбивки, сплошняком. Мало того, что не распознали сей знак абзаца. В переводах его попросту вычеркнули, упразднили "за ненадобностью".
Т. Цявловская стилистические и прочие погрешности ныне принятых переводов поставила в вину непосредственно Александру Раевскому. Возникшие несообразности преподнесены как сплошная фальшь, присущая всему поведению Раевского, как его главное, определяющее свойство. Многовато язвительных слов наговорила Т. Цявловская в X томе альманаха "Прометей" (1975).
В той самой телефонной беседе, в ходе которой выяснилось, что И. Л. Фейнберг разделяет предположения об особенностях личности М. С. Воронцова, я выражал крайнее изумление:
– Неужели Цявловская не знает…
– Она знает… – коротко отвечал Илья Львович (он торопился на собрание писателей, готовившихся в переезду в новые дома в переулках Астраханском и Безбожном).
– Тогда неужели она не знает…
– Она и это знает.
– Тогда…
– Минуточку, Александр Александрович! Неужели вы думаете, что Цявловская чего-то не знает о Пушкине из того, что знаете вы?
– Но тогда почему же она такое пишет?
– Она считает, что для массового читателя надо писать занимательно…
Вот образцы альманашного красноречия Т. Цявловской:
– "начинается письмо Раевского деланно-непринужденным тоном невинности…"
– "наконец обретает Раевский якобы сердечный, дружеский тон. Пышные комплиментарные словеса, к которым интимные друзья не прибегают даже в письмах, рассчитаны на усыпление настороженности Пушкина. Плохой расчет! Поэта не мог обмануть этот ходульный тон".
– "Фальшь, сочиненный тон "великодушного" человека, который якобы протягивает руку другу, попавшему в беду, слишком явны".
– "… письмо, может быть окончательно раскрывшее Пушкину нравственный облик его вчерашнего друга…"
Достаточно противопоставить этим выпадам уточнения перевода – и сами собой исчезнут зацепки для пресловутого словечка "якобы", для обвинительных упреков, оспаривающих несомненную искренность письма Раевского. Обозначим буквами "БАК" переводческие грехи Большого академического издания, а предлагаемые уточнения обозначим буквой "р":
БАК: Я никогда не вел с вами разговоров о политике…
Р.: Мы с тобой никогда не толковали о политике.
2. БАК: Хорошенько запомните это…
Р.: Заметь это хорошенько.
3. БАК: Я с давних пор проникся к вам братской дружбой…
Р.: С давних пор я питаю к тебе братскую дружбу.
4. БАК: Вас выпустят…
Р.: Тебя не будут держать.
5. БАК: Мой адрес по-прежнему – Киев.
Р.: Мой адрес, покамест, в Киев.
Приведем строки, принадлежащие Воронцовой. Ее авторство засвидетельствовано Пушкиным:
"5 сентября 1824 u‹ne›l‹ettre› d‹e›E.W."
Очевидно, 5 сентября Пушкин получил то самое совместное послание и сразу признал главною частью письма несколько строк от Воронцовой:
"– Мой любезный друг, умоляю вас не поддаваться унынию, остерегайтесь, чтобы оно не ослабило ваших прекрасных дарований. Берегите себя, будьте терпеливы, ваше положение улучшится, поймут несправедливость тех строгостей, которые постигли вас. Это долг перед самим собой, перед другими, наконец, перед самой отчизной вашей, чтоб вы не пали духом. Не забывайте, что вы – краса нашей расцветающей словесности, и что кратковременные помехи, чьей жертвой вы стали, не смогут причинить вреда вашей писательской славе".
Не давал ли этот тщательно обдуманный отрывок основания надеяться, что в трудную минуту можно обратиться к Воронцовой за помощью? Такое предположение нельзя доказать и нельзя отвергнуть без рассмотрения. В любом случае, вряд ли Елисавета Ксаверьевна имела в своем распоряжении крупные личные средства.
А вот ее мать, старая графиня Браницкая, на вопрос, сколько у нее денег, имела обыкновение отвечать: "точно не скажу, а миллионов 28 будет".
Про ее бережливость ходили легенды. Однажды приехал к ней какой-то уездный чин, кажется, исправник. Поговорили о делах, чиновник начал откланиваться. Глянув в окно, графиня его остановила: "Погодите, вы ничего не рассказали о ваших домашних – как жена, как дети?"
Польщенный чиновник пустился в подробности. Графиня время от времени посматривала в окно и вдруг сказала: "Ваш рассказ был очень интересный, я все поняла, и теперь вас отпускаю".
Пока длилось повествование о детях, хозяйкина корова полностью обглодала охапку сена, привязанную позади коляски гостя…
Стало быть, Пушкину надлежало сочинить послание трогательное, и вместе с тем благопристойное, такое, чтоб Воронцова могла почти полностью прочесть его графине Браницкой…
Как известно, газета "Дневник" не состоялась. Затея кончилась вроде бы ничем. Если не считать того, что, менее чем через год, была закончена повесть о лежащих втуне богатствах старой графини. Не послужило ли похожее на отрывок из повести письмо от 11 ноября 1832 года своего рода предвестием к "Пиковой даме"?
Такое сближение может показаться произвольным. Тот факт, что в той же рабочей тетради вскоре, через несколько листов, появятся первые наброски "Пиковой дамы", нетрудно объяснить простым совпадением.
Однако, уже закончив свое, казалось бы, своевольное построение, я узнал, что всего лишь повторяю давние впечатления. Вот что 70 лет назад, в 1925 году, писал М. А. Цявловский: "если бы не начальные слова "Сегодня годовщина…" – эти строки можно бы счесть за набросок одного из писем Германна к Лизавете Ивановне…"
Добавлю, кажется, действительно впервые пришедшее на ум наблюдение. Совсем иной, логически выстроенный, сюжет послужил Пушкину обрамлением собственных горестных переживаний. Одно обстоятельство осталось без перемен. В повести "Пиковая дама" в точности сохранилось то же самое, приводящее к старой графине, имя. ЛИЗАВЕТА.
…Чей-нибудь скрипучий голос скажет: "Неужели он не знает запись в дневнике, сделанную 7 апреля 1834 года? "При дворе нашли сходство между старой графиней и кн. Натальей Петровной"…"
Отвечу, подражая Илье Львовичу Фейнбергу: "Он это знает".
Добавлю: считаю эту запись, как почти все записи в "Дневнике", иронической. Вот, мол, до чего убого судят в высшем свете, не видят дальше собственного носа…
6 июня 1995
"Тайны письмена"
(За кулисами пушкинских строк)
Меж непонятного маранья
Мелькали мысли, замечанья,
Портреты, числа, имена,
Да буквы, тайны письмена,
Отрывки, письма черновые…"Евгений Онегин", VII глава, беловик
Двойственным был не Пушкин. Двойственным было положение. В сентябре 1826 года, в дни московского свидания с царем, поэту могло почудиться, что он действительно отпущен на свободу. Что он свободен хотя бы в своих передвижениях.
Но нет! Ему предоставлялась свобода испрашивать разрешение на поездки. И получать унизительные отказы. Свобода печататься – под двойной цензурой. Свобода писать письма – которые прочитывались на почте. Свобода находиться под неусыпным тайным надзором. И свобода давать показания на допросах о написанных много лет назад "злоумышленных, недозволенных" стихах.
Пушкин считал разумным "принимать всерьез" все уверения и обещания. Ему, мол, в голову не приходит сомневаться в доброте царя.
Изо дня в день ищейки шли по следу. И нельзя было подать вид, что заметил погоню. Надо было играть роль человека до того бесхитростного, до того душа нараспашку, что ему не может прийти на ум никакое зловредное помышление.
Почему же не всегда он относился терпеливо к явным знакам недоверия и враждебности?
Именно потому, что просто глупо принимать как должное, как нечто заслуженное, явные препоны, запрещения, оскорбления.
О тайных подлостях до поры до времени не догадываться, на явные пакости непременно отвечать. Никакой иной линии поведения не могло быть, раз уж такие сложились обстоятельства.
"Притворяться ничего не примечающим казалось ему глупым". Эти о многом говорящие слова он куда-то вставил и преспокойно напечатал, придав им вид сказанных "без значения".
Согласья нет
Попробуем проникнуть в смысл непонятных мест, которые встречаются в письмах Пушкина к Плетневу.
Впрочем, что там непонятного? "До того доходит, что хоть в петлю". Именно так писал Александр Пушкин из Болдина П. А. Плетневу о своем жениховском положении.
Выражение столь же отчаянное встречаем в письме к самой невесте:
"Я не желал ничего лучшего, как заразы". Но разве Болдинская осень 1830 года не относится к числу наиболее плодотворных, удачных, отрадных страниц творческой жизни поэта?
Значит, что же? Пушкин-творец был необычайно окрылен в те самые дни, когда Пушкин-человек находился в полнейшем отчаянии?
Два разных Пушкина, существовавших одновременно?
Не наваждение ли это? А если наваждение, если миф, который противоречит представлениям о личности удивительно цельной, то как понимать приведенные цитаты?
Весьма тревожные – по крайней мере, на вид – болдинские письма к Плетневу и письма к невесте могут оказаться между собой не связаны. Одинаковые слова? Похожие фразы? Отсюда не вытекает, что их значение обязательно сойдется.
А если по-прежнему выводить смысл сказанного в письме к невесте из того, что прочитали в письме к Плетневу, мы будем неизвестное и недоказанное объяснять через недоказанное и неизвестное.
Сначала порассуждаем о письмах к Плетневу. И тут, соответственно, не будем вспоминать о невесте? Да нет, так не получится. Слово "невеста" торчит на любой и каждой странице.
Осенью 1830 года Пушкин из Болдина писал в Петербург П. А. Плетневу в выражениях предельно взволнованных, прямо-таки трагических.
Многие нынешние читатели искренне полагают, что тягостное настроение вызывали у поэта дела семейные. Это мнение, это убеждение поневоле отбрасывает длинную мрачную тень на суждения о дальнейших днях семейной жизни поэта.
Цитирую книгу английского профессора Уолтера Викери "Смерть поэта", изданную в Лондоне в 1968 году. "Не будет ни преувеличением, ни излишней драматизацией сказать, что его погибель началась значительно ранее, пожалуй, в 1831 году, в год его женитьбы… или еще того ранее".
Мысль английского пушкиниста весьма парадоксальна, не так ли? Но когда перечитываешь этюды А. Ахматовой и М. Цветаевой, начинаешь думать, что нечто схожее и у них лежало камнем на душе.
Оно и понятно, оно и неизбежно, поскольку во всех рассуждениях о Пушкине-женихе его письма к Плетневу принимаются за своего рода камертон. Более того: на эти письма ссылаются гораздо чаще, чем на пушкинские письма, обращенные к самой невесте!
Вот до чего размашисто нам преподносят выдержку из письма к Плетневу: "Пушкин поверяет Плетневу то, что не поверял тогда никому (это не преувеличение) – свою тоску, неуверенность в будущем, невеселые мысли перед свадьбой ‹…› Теперь эти строки ‹…› цитируются в сотнях статей и книг, читаются миллионами людей, а предназначались они для одного Петра Александровича Плетнева".
Насчет сотен книг и статей замечено верно. Но из следующего же пушкинского письма нам предстоит узнать, что его болдинские послания были предназначены не только "для одного Плетнева".
Их читали, над ними размышляли Василий Андреевич Жуковский и Антон Антонович Дельвиг.
Пересуды и намеки
Так ли все понятно в действительно доверительных письмах Пушкина к Плетневу?
Насчет невесты, тещи и опять же свадьбы есть там выражения труднообъяснимые, противоречащие известным сведениям, а то и вовсе странные.
"Не знаю, где моя; надеюсь, что уехала из чумной Москвы, но куда? в Калугу? в Тверь? в Карлово к Булгарину? ничего не знаю. Журналов ваших я не читаю; кто кого?"
Не помогут ли нам комментарии пушкинистов? "Где моя" Н. Н. Гончарова в это время находилась в Москве. "В Карлово к Булгарину" – Карлово – имение Булгарина; упомянуто в шутку". (И. Семенко)
Еще из примечаний пушкинистов: "В Карлово к Булгарину". – В значении "к черту на рога!" (Т. Цявловская)
Вряд ли подходящее объяснение. Почему Пушкину вздумалось спрашивать проживающего в Петербурге Плетнева о том, что ему, Пушкину, в точности известно?
Наталия Гончарова находится в Москве. Пушкин это знает: он только что получил от нее письмо.
Меж тем Плетнев, как и другие петербургские друзья поэта, пока что не знаком ни с Натальей Николаевной, ни с ее матерью, будущей тещей, Натальей Ивановной. В Москве ни разу не бывал, в глаза не видел Гончаровых.
Наконец, как можно подумать, да еще и сообщать приятелю, что собственная невеста способна-де вдруг очутиться на берегу Финского залива, на даче у Фаддея Булгарина?
Подобная шутка вдвойне неприлична, ибо Булгарин женат на особе легкого поведения.
Ужель невеста такова, что одна мысль о ней наводит тоску и уныние? Столь неосмотрительный вопрос, вероятно, и задал Плетнев. Притом не только от своего имени, но и ссылаясь на Жуковского и Дельвига.
Это письмо до нас не дошло. Его мог уничтожить сам Пушкин, чтоб оно не попало на глаза Наталии Николаевне и не испортило ее отношение к друзьям поэта. А если неосторожное письмо он все же укромно сберег, то при посмертном разборе бумаг его забрал Жуковский. Не зря Василий Андреевич настаивал, чтоб письма к Пушкину были возвращены тем, кто их писал. И эту мысль осуществил по отношению к письмам – своим и Плетнева.
Но что отвечал Пушкин на не дошедшее до нас письмо Плетнева? "Сей час получил письмо твое и сей час-же отвечаю. Как-же нестыдно было тебе понять хандру мою, как ты ее понял? хорош и Дельвиг, хорош и Жуковский. Вероятно, я выразился дурно; но это вас не оправдывает. Вот в чем было дело: ‹…›".
Далее Пушкин подробно повторяет то, что он хотел сказать. Он рассуждает о теще. (Пушкин отчетливо подчеркнул это слово.) И о молодой жене.
Нам, людям непосвященным, не очень понятно: уместно ли невесту заблаговременно именовать женой? Но, думаем мы, раз Пушкин, сам Пушкин так пишет, стало быть, эта неточность, эта вольность была допустима.
Почему Пушкину пришлось вдаваться в объяснения? Потому, что его петербургские друзья не поняли шифра? Значит, он, шифр, не был с ними, с друзьями, заранее условлен? Тогда спрашивается, во-первых, зачем же отправлять письмо, зашифрованное способом никому неизвестным и недоступным?
Во-вторых, мог ли Пушкин, убедившись, что его не поняли, ограничиться тем, что всю тайнопись повторил еще раз?
Если же он рассчитывал, что уж теперь-то его поймут, значит, в ходе повторения им вставлены какие-то все объясняющие намеки.
"Человек мыслящий беспокоен и волнуем будущим. Доселе он я – а тут он будет мы. Шутка! От того-то я тещу и торопил: а она, как баба, у которой долог лишь волос, меня не понимала да хлопотала о приданом, чорт его побери. Теперь понимаешь ли ты меня? понимаешь, ну, слава Богу!" (XIV, 113)
Возможно ли сказанное Пушкиным воспринимать буквально? Получится всего-навсего, что, пока человек холост – он один, а когда поженится – тогда возникнет семья, состоящая из двух человек.
Неужели подобные откровения и впрямь были неизвестны корреспондентам Пушкина? Либо, по мнению Пушкина, полностью рехнулись Плетнев, Жуковский и Дельвиг, либо тут налицо не пустое общее место, а некое иносказание. Попробуем свести намеки воедино.
Пушкин ("человек мыслящий") – "беспокоен и волнуем будущим".
Доселе свои намерения (очевидно, известные Плетневу) поэт пытался осуществить в одиночку. ("Доселе он я", или, как было написано первоначально, – "доселе он один".)
Теперь осуществлению прежнего замысла должно способствовать положение человека семейного: одно дело – "я", другое дело, – "мы".
Однако есть препятствие: некто, условно именуемый "теща", продолжает тормозить планы поэта. То под предлогом заботы о приданом, иначе говоря – о материальном положении, о деньгах, то выдвигая всевозможные претензии, не имеющие отношения к делу. Иносказание завершается фразой, похоже, что ключевой: "Теперь понимаешь ли ты меня? Понимаешь…"