К сожалению, дальнейшие восхвалители Морозова не почитали нужным длинное словесное описание "ключа Морозова" заменить на четкую цифровую формулу: "3 4; 1 2".
К этой вступительной формуле, подводящей к отысканию второго ключа, нам предстоит возвращаться. Пока что скажем сразу: истинный ключ – цифровой. Он расположен в форме квадрата. В нем шестнадцать клеточек. В каждой клеточке одна из четырех цифр: единица, двойка, тройка либо четверка. В те времена нередко прибегали к составлению "магических квадратов". Их отличительное свойство: сумма каждого горизонтального ряда и каждого вертикального столбца одна и та же. В данном случае десять. Не исключено, что тут есть доля шутки: ведь цифруется не какая-нибудь, а десятая глава.
Не будем присваивать чужие заслуги. Кто первый сообщил о цифровом ключе? Конечно же, Пушкин!
В начале эссе "Вольтер" (написано и напечатано в 1836 году) поэт оставил подсказку: "Всякая строка великого писателя становится драгоценной для потомства. Мы с любопытством рассматриваем автографы, хотя бы они были не что иное, как отрывок из расходной тетради…"
Отправимся по указанному Пушкиным следу. Приходно-расходные записи собраны в сборнике "Рукою Пушкина". Они исследованы, прямо скажем, поверхностно, мол, с "бухгалтерской точки зрения" интереса не представляют, так как… содержат ошибки в подсчетах!
Среди прочих есть запись о плате за проезд. За 100 верст, до Оренбурга, на 4 лошадях, на сумму 44.0 рубля. К сему читаем комментарий: четыре лошади указаны ошибочно. Согласно чину, Пушкину полагалась тройка… Тут же находим запись, состоящую исключительно из интересующих нас цифр:
44
32
12
Вряд ли найдется читатель, который не сумеет проделать в уме столь несложное вычитание. Зачем Пушкину вздумалось тратить бумагу?
Обратим внимание и на то, что цифры эти расположены не ровными столбиками, а чуть скособочены. И если их прочесть по овалу, снизу вверх и справа налево, получится 21; 3–4. Такой и окажется формула одного из рядов того самого "магического квадрата".
Много лет назад я по своему разумению заполнил шестнадцать клеточек, мое построение вроде бы отвечало всем условиям. Единственный изъян: ключ оказался непригоден, не подходил к данному замку. Чтобы ключ работал, надо было во втором горизонтальном ряду две цифры – тройку и единицу – поменять местами. После чего два вертикальных столбца вместо суммы 10 складывались иначе: 8 и 12. Я не счел возможным приписывать Пушкину подобную неумелость, нарушающую изящество формы. Тогда я еще не додумался до "приема умышленной порчи". Если он применялся к датам, если он применялся к буквам и словам, почему, собственно, он не мог применяться к ключу?
Не таковы ли правила шифровального мастерства? Чем прямолинейней, чем аккуратней будет преподнесена загадка, тем быстрее, без сучка и без зазоринки, будет найдена разгадка.
А теперь глянем еще раз на вышеприведенное вычисление.
"Неправильная" цифра 12 в наличии! В наличии и 8. Если не вычесть, а сложить сумму вертикали: 4+3+1=8!
Значит, "сломанный" образец ключа все ж таки мог оказаться правильным, и напрасно я стеснялся его показывать (хотя втихомолку продолжал им пользоваться). После перемены мест шифр потерял в красоте, но прибавил в сложности.
Магический квадрат
I–IV А. 3 4 1 2
V–VIII В. 4 3 2 1
(3 минус 2; 1 плюс 2)
IX–XII С. 1 2 4 3
XIII–XVI D. 2 1 3 4
Возьмем любое издание "Онегина". Первую четверть, первые четыре "строфы" Десятой главы обозначают номерами I. II. III. IV. Они стоят во вполне резонном порядке. Валерий Брюсов однажды пробовал печатать сплошняком, подряд. Что эту расстановку следует переменить, мне самому на ум не приходило. Не без удивления я повиновался подсказке шифрующего квадрата.
Его первая горизонталь нам уже знакома: 3. 4; 1. 2.
Итак, бывший III куплет переходит на первое место. Повторим сей куплет, хотя и на новом месте, но пока еще в том виде, как принято его печатать, то есть в расстановке строк, полученной по "ключу Морозова".
гроза 12 года
Наст Ктотутъ намъ помогъ?
остервенение народа.
Б. зима иль р. б.?
Вряд ли можно признать грамотным навязанное публикаторами сочетание "гроза настала".
Чуть лучше было бы "настигла". Так или иначе, но ни одно из этих прочтений не содержит в себе ничего недозволенного, ничего неудобного. Тогда почему слово осталось недописанным? Ради чего после "наст" вместо окончания проставлен виток? Волнистая черта не сэкономила ни места, ни времени. Не проще ли было дописать до конца три или четыре остальные буквы?
Само слово, его значение поэт не имеет нужды скрывать.
Спрятано окончание, то есть грамматическая форма: род и число. Важно не дать понять, что к чему относится.
Как только вы допустите к рассмотрению, наряду с "настала гроза", "настигло остервенение", вы тем самым начнете предполагать, что порядок строк внутри четверостишия мог быть какой-то иной… Однажды споткнувшись, освободившись от гипноза привычных прочтений, вы начинаете вертеть, проверять на прочность и ряд других четверостиший. И придете к выводу, что во многих случаях расположение не соответствует беглому впечатлению, не подчиняется "ключу Морозова".
Который, стало быть, не столько ключ, сколько заранее приготовленная ловушка, ложный след.
Перебор четырех возможных окончаний недописанного слова дает явное предпочтение варианту "остервенение настигло". Грамматика требует дополнения, пояснения: кого настигло? После "настигло" места нет, вся строка заполнена. Значит, необходимо свободное пространство перед строкой про "остервенение". Где и должен быть помянут Наполеон, скорее всего не прямо, а косвенно.
Прочный каркас онегинской строфы состоит из трех четверостиший: перекрестное, парное, опоясывающее. Каждое из них начинается с женской рифмы. Затем парное двустишие, обе рифмы – мужские. Подбираем расстановку – единственно способную создать пробел перед "остервенением". Сразу показываю и восполнение возникшего пробела. Надеюсь, что тут нет произвола. Я позаимствовал у Пушкина присущие ему обороты и тут же воротил их на свободные места. И до тех пор, пока не объявятся более удачные варианты, позвольте полагать, что я ничего не сочинил, а всего лишь правильно вычислил.
Цифры слева определяют место в онегинской строфе.
9. Гроза двенадцатого года
10. Час от часу роптала злей:
11. Пустился далее Злодей –
12. Остервенение народа
13. Настигло… – Кто тут нам помогъ?
14. Барклай? – Зима! Иль Русский богъ!
Вставленные наугад строчки выглядят более уместно, чем ватные забивки, заполнившие середину предпоследней строки. Это троекратное топтание на месте не позволит себе ни один сколько-нибудь владеющий техникой стиха профессиональный поэт.
К тому же сочетание – "Кто тутъ намъ" – отвергается слухом. На место безударного слога попадает "тут" – словечко, лишенное возможности быть произнесенным без ударения, и потому нарушающее ритм.
Зрение также отвергает навязанное пушкинистами прочтение.
В злополучном словечке "тут" – буква "у" читается, но после нее ясно видно "с", а не "т".
Время от времени я вглядывался под разными углами в фотокопию и пытался подобрать замену. Крезус, кротус, крокус, презус, морбус, глобус и многие другие тщания не пригодились.
Правильное прочтение я, в конце концов, через пятнадцать лет отчасти увидел, отчасти сообразил.
Но быть правым – этого недостаточно. Еще надо выглядеть убедительным, не показаться изобретателем всяческих причуд.
Неожиданно крепкую поддержку приносит "прием умышленной порчи текста".
Сам по себе этот прием – не личный каприз поэта, а постоянный навык, так называемый "пароль", дополняющий любой код, любую систему шифровки. Оторвемся от испорченною места, взглянем на "разбросанные строки", взятые в целом.
Выясняется, что Пушкин не тратил силы и время на то, чтоб для каждого случая подбирать особый способ защитного обмана. Чуть ли не десять раз он повторил одну и ту же уловку.
Роль словесного мусора постоянно исполняют местоимения. Нами. Мы. Нам. Ты. Я. Тебя. Нам (вторично). Моим. Меня… Это постоянство приема позволяет в данном случае не принимать во внимание, попросту отбросить пустопорожнее "нам".
В таком случае на месте односложного "тут" первоначально должно было стоять двухсложное слово, впоследствии испорченное до неузнаваемости. Восстанавливаем пушкинский текст:
Настигло… Кто Руси помог?
Чем заметней были строчки, чем явственней бросались в глаза, тем необходимей было их приглушить, даже обессмыслить. Иначе эти "разбросанные строки" не имели бы шансов уцелеть при посмертном разборе бумаг. А в том, что он предстоит – не приходилось сомневаться. Такие мероприятия, посмертные обыски, были в порядке вещей. Шифровальные ухищрения поэт затеял потому, что стремился сохранить для потомства нечто исключительно важное, необходимое для понимания его творческой биографии.
Остается сказать, что запись про "разбросанные строки" заключает в себе лишь первую половину фразы. Окончание сокрыто в другой записи. Она считается широко известной, но пушкинисты поторопились, французские буквы приняли за русские, так как читали не в косом, а прямом наклоне. Не удивительно, что бесспорной оказалась лишь одна цифра: "X".
Продолжая наши разыскания, прежде всего подчеркнем: не с пушкинской рукописью ведем мы спор, а с антипушкинскими прочтениями специалистов. Не Пушкин, а первый публикатор, П. О. Морозов, под видом бесспорной истины обнародовал свою догадку – "Кто тутъ нам помог?".
Ему же, П. О. Морозову, видному финансовому чиновнику, не имевшему ни филологического образования, ни художественного чутья, принадлежат и другие присочинения.
Но Богъ помогъ – сталь ропотъ ниже.
Авось по манью ‹ Николая ›.
Я всехъ уйму съ моимъ народомъ.
Изъ К‹ишинева› ужъ мигалъ.
Вскоре прибавились "уточнения", пришедшие на ум Н. О. Лернеру.
Казалось, молча обнажалъ.
Россия присмирела снова.
О русской глупый нашъ н‹ародъ›.
Уж, который "мигалъ изъ Кишинева", Якушкин, который "молча обнажалъ" – все эти несуразности к поэтическому мастерству Пушкина отношения не имеют.
Со времен школьной скамьи читатели приучены доверчиво помнить мнимопушкинские строки. Если бы рядом с каждой из них стояла фамилия сочинителя или отгадчика, если бы так и печатали:
Нечаянно пригретый Славой ‹1910, П. О. Морозов›,
– не было бы необходимости вдаваться в долгие объяснения по каждой строке.
К сожалению, приходится преодолевать мнимую авторитетность давнего верхоглядства, защищаемого рьяно и даже агрессивно. Малейшее сомнение в истинности окостеневших придумок принято выдавать за "недопустимый субъективизм". Все же попытаемся нарушить "стабильность", навязанную укротителями и упразднителями Десятой главы.
Вернемся к строке "Кто тутъ намъ…"
Обращение к фотокопии подтверждает, что вместо "тут" первоначально было написано "Руси", затем проведена перемычка от предыдущего слова "Кто". Этот виток отменил букву "Р", сделал ее нечитаемой, более похожей на однопалочковое "т".
– "Но, – скажут нам, – разве не вправе Пушкин заменять один вариант другим? В обыкновенной авторской правке вы усматриваете "умышленную порчу текста". А зачем она, порча, нужна? Чтоб, говорили вы, довести текст "до неузнаваемости". За всем этим кроется вереница ничем не доказанных предположений: некий властитель, обладающий отличной памятью, ранее читал X главу. "Разбросанные строки" должны, с одной стороны, текст сохранить, а с другой – не оставлять ни одного живого места, позволяющего сразу вспомнить прежде читанное.
К чему же вы пришли? "Порча" в наличии потому, что царь Николай главу читал, а что он ее читал – подтверждается наличием порчи?
Вряд ли вы сами считаете такую зыбкую взаимосвязь решительным, окончательным доводом…"
Что ж, подобные возражения вполне вероятны. Значит, пора объявить во всеуслышание: да, я твердо убежден, что Десятая глава была Николаем прочтена. Имеются неоспоримые, стопроцентные доказательства. Они оставлены самим Пушкиным, о них поговорим позже. Что же касается "приема порчи", – мы никогда не величали его "решающим доводом". В качестве дополнительного штриха он удачно вписывается в общую картину, играет пусть скромную, но не бесполезную роль.
При помощи "умышленной порчи" Пушкин противоборствует недреманному оку давнишнего читателя. Применяется этот прием добрый десяток раз. И в результате возникают столь плохие строки, что даже как черновые варианты они не могут быть приняты за обычные пробы поэтического пера…
Тут нас ожидает более внушительное возражение.
"Что у Николая I была удивительно цепкая память – общеизвестно. Но все ваши умозаключения теряют смысл при первом взгляде на текст Десятой главы. Навязанный вами "прием порчи" делает текст похожим на страуса. Одно место спрятано, другие торчат… Десятку "испорченных", то есть, проще говоря, недоработанных мест, разрешите противопоставить десяток строк превосходных. Все они бросаются в глаза, любой из них хватит, чтоб вспомнить читанное.
Зачем трудиться над многократной порчей, если в приведенном вами куплете самая яркая строка – "остервенение народа" – оставлена без перемен?"
Возражение на вид крепкое, однако попробуем из него же извлечь пользу. Прежде всего, обратимся к старинным словарям.
Французское слово "ашарнеман" имело два значения: первое – "остервенение", второе – "ожесточение".
Далее заглянем в заметку Пушкина, напечатанную в 1836 году. Кстати, она так и называется "Объяснение". Вслед, за упоминанием о том, кто низложил Наполеона и вознес Россию, читаем: "роптал народ ожесточенный и негодующий".
Неужели трудно допустить, что достичь неузнаваемости строк можно было не только ухудшением, но и улучшением?
Согласимся, что строка "остервенение народа" – яркая, легко запоминается. Что отсюда следует? Только то, что в рукописи, которую читал царь, такой строки не было. Вернее, она была, но в первоначальной, менее удачной редакции: "ожесточение народа".
Стало быть, и в остальных, "слишком заметных" случаях следует предполагать возможность позднейших усилений.
Повторим мысль С. М. Бонди, высказанную им в беседе с А. И. Гербстманом. "Если догадка о том, что Николай Десятую главу читал, подтвердится, то надо будет предположить, – сказал Бонди, – что рукопись была представлена в каком-то другом виде, со смягчениями и сокращениями".
Как известно, Гербстман подчинился давлению авторитетов и заявил, что его гипотеза остается недоказанной, требуются дополнительные доводы.
Между тем, один из таких доводов был у него в руках, когда он цитировал фрейлину Александру Смирнову, в девичестве Россет. Смирнова сохранила (как ценную реликвию) конверт. В нем – надписала Смирнова – находилась рукопись Десятой главы, которую царь Николай, через ее посредство, вернул Пушкину.
К сожалению, позднейшие воспоминания Смирновой, записанные ею по-французски, воспринимались неточно. Получалось, что одна из умнейших женщин того времени восхищается как малое дитя всего лишь тем, что у царя Николая… "великолепный росчерк".
Но французское "параф", кроме значения "росчерк", имело другой смысл, сохраненный для нас лишь в словарях прошлого века.
Оказывается, "параф" – "Пометка на полях", требующая заменить или выбросить какое-либо слово или выражение.
Соответственно проясняется запись Александры Осиповны, относящаяся не к конверту, а к рукописи. "Там были великолепные пометки на полях: в них отразился весь человек, то есть Повелитель". Как пишет сама Смирнова, она выразила согласие со сделанными царем пометками.
Итак, свое полное одобрение Смирнова поведала императору. Впрочем, ее впечатление, – что в пометках отразился не только государственный ум, но и личность, – вряд ли сильно обрадовало Николая…
Прошло четыре года. В 1835 году царь принялся размышлять о том, как сложится после его кончины будущее страны. Наследнику престола царь вручил письмо, род завещания или наставления. Главная мысль была такая: скоро придет твой черед. Не спеши все менять. Оставь министров на своих местах, присматривайся к их работе. Перемены начинай не ранее, чем через год, меняй министров постепенно, поодиночке.
Тревога оказалась преждевременной, до конца царствования оставалось двадцать лет.
Будучи в столь беспокойном настроении, не задумался ли Николай заодно и о своей посмертной репутации?
Поэт незамедлительно предаст огласке хранящиеся у него пометы на рукописи. Отчеркивания, сделанные Николаем, окажутся преподнесены, как личный произвол. Не усилит ли сей сюжет тех, кто попытается расшатать обручи государства?
Не только ради защиты своего посмертного облика, но и по более веским соображениям, царь обратился к поэту.
Царь попросил ту рукопись, где его помарки, предать сожжению. И, разумеется, получил соответствующие заверения.
Свои придворно-служебные обещания поэт полагал нужным исполнить неукоснительно. Но, вместе с тем, он считал своим обязательным долгом отстаивать независимость художника от правительственных притеснений.
Вот какими нам представляются обстоятельства, при коих возник и осуществился замысел "разбросанных строк".
Не сочтите изложенное за плод безудержной фантазии. Сейчас будет предъявлено первое – не единственное, и, пожалуй, не главное, но несомненно "пушкинское подтверждение".
В сентябре следующего, 1836 года, вышел из печати III том пушкинского журнала "Современник". В памфлете "Вольтер" поэт в начале говорит о Вольтере и о себе. В конце – о себе и о Вольтере. Обе параллели давно замечены и прокомментированы. А нет ли, кроме того, чего-нибудь еще и в середине?
Там речь идет о короле Пруссии Фридрихе (Фридерике) II, о его сложных отношениях (то дружба, то антипатия) с Вольтером.
Читаем о Вольтере (и, значит, о Пушкине):
"…Он однакож не мог удержаться, чтоб еще раз не задеть своих противников. Он написал самую язвительную из своих сатир…
Следствия известны. Сатира, по повелению Фридерика, была сожжена…"
Почему параллель, на мой взгляд, несомненная, остается нераспознанной?
Очевидно потому, что в сознании наших ученых никак не укладывается тот факт, что десятая глава все ж таки была закончена.
Она была сожжена не для утайки от царя, а как раз наоборот, по его, царя, прямому настоянию. Сожжение могло произойти в любой год, начиная с 1831, и кончая последними днями жизни умирающего поэта, когда он попросил какой-то пакет из ящика стола бросить в огонь, не читая.
Несколько укрепив свои позиции, продолжим построчный разбор. Руководствуясь "магическим квадратом", то есть в соответствии с формулой его первой горизонтали "3–4; 1–2", прежний четвертый куплет передвигаем на место второго. Здесь он оказывается прямым продолжением бывшего третьего куплета.