(Аристиду)
Когда средь оргий жизни шумной
Меня постигнул остракизм,
Увидел я толпы безумной
Презренный, робкий эгоизм;
Без слез оставил я с досадой
Венки пиров и блеск Афин;
Но голос твой мне был отрадой,
Великодушный Гражданин!
Пускай судьба определила
Гоненья грозныя мне вновь,
Пускай мне Дружба изменила,
Как изменяла мне Любовь,
В моем изгнаньи позабуду
Несправедливость их обид:
Они ничтожны – если буду
Тобой оправдан, Аристид.
Коль скоро проступил наружу остававшийся непрочтенным смысл, стихи, и без того превосходные, преобразились в весьма значительный поступок. И мы вправе применить не раз встречаемую у Пушкина оценку: подвиг честного человека.
Сам ли Вяземский догадался, что в этих стихах Пушкин "аристидит"? Или не обошлось без подсказки? При таком допущении вырисовывается связный ход заочной беседы.
а) Пушкин с одной из надежных оказий посылает Вяземскому стихи, прикрытые своего рода ширмой – пометой "Стихи Ф. Глинке".
б) Некоторое время спустя, вроде бы ни к чему, Пушкин призывает проявить догадливость ("услышь мое полуслово").
в) В очередном письме, еще не получив ответа на предыдущее, Пушкин продолжает свою скрытую игру в прятки и отгадки. Он шлет насмешливо-пренебрежительную эпиграмму на Федора Глинку. Соль шутки в том, что "Ижица" – последняя буква алфавита:
Наш друг Фита, Кутейкин в эполетах,
Бормочет нам растянутый псалом:
Поэт Фита, не становись Фертóм!
Дьячок Фита, ты Ижица в поэтах!
Не выдавай меня, милый: не показывай этого никому…"
Тем самым "ширма" отодвигалась в сторону. Эпиграмма давала знать, что "Кутейкин" и "Великодушный Гражданин" никак не могут быть отнесены к одному и тому же лицу.
г) В том же году Вяземский при помощи придуманного им глагола "поаристидить" подает знак, что сложил концы с концами, притемненный адрес уразумел и будет хранить его в секрете.
Казалось бы, из всего сказанного несложно извлечь вывод, что Каподистрия – Аристид и что Аристид – Каподистрия. Однако большинство ученых все еще признает Глинку не формальным, а реальным адресатом. Другие на эту роль предлагали генерала Милорадовича…
Генерал, в отличие от Каподистрии, не подвергался остракизму, не имел касательства ни к Бессарабии, ни к Афинам и, что главное, не был автором письма к Инзову.
Если согласиться с тем, что Каподистрия – образец справедливости, то все сказанное в его письме о трудном детстве Пушкина предстоит принимать и обдумывать всерьез, на правах точного факта, да еще и подтвержденного самим Пушкиным ("Но голос твой мне был отрадой…").
Вот и приходится тем, кто озабочен наведением хрестоматийного глянца, изворачиваться. Согласно их расчетам, детству поэта положено быть безоблачным, более чем благополучным. Следовательно, хитроумный дипломат все понавыдумывал, дабы разжалобить Инзова, – ибо это у Инзова, и, мол, только у Инзова. было детство, лишенное отеческой заботы.
Колдуны "адских козней"
За свободу Греции или против – вот рубеж, определявший значение многих тогдашних противостояний.
Письмо графа М. С. Воронцова к министру иностранных дел Нессельроде, отправленное в Петербург 28 марта 1824 года, содержало просьбу об удалении Пушкина из Одессы. Неоднократно воспроизводилось в печати. Но комментаторы не отметили, что Воронцов предъявил поэту обвинения, повторяющие… письмо Рунича. Не становится ли поэт представителем той позиции, которую на Западе занимал Байрон? Пушкин "только слабый подражатель писателя, в пользу которого можно сказать очень мало (лорда Байрона)".
Далее Воронцов докладывал, что сам по себе Пушкин "теперь вполне благоразумен и сдержан". И все-таки лучше бы переместить поэта подальше от Кишинева и Одессы, подальше от юга России, от "молодых бояр и молодых греков". Ради его же, Пушкина, пользы, надобно "удалить его от того, что так ему вредит", – от "соприкосновения с заблуждениями и опасными идеями".
Воронцов как бы невзначай припоминает: "Пушкин был отослан с письмом от графа Каподистрия к генералу Инзову".
Что кроется за этой мимоходной справкой? После того, как пушкинский покровитель Каподистрия отстранен от должности, надо ли оставлять на прежнем месте его ставленника, склонного к опасной идее освобождения Греции?
Позднейшие исследователи, перечисляя возможные причины высылки из Одессы, упускали из виду греческий вопрос и рассматривали лишь сугубо личные поводы.
"Воронцов обиделся на эпиграммы…" Но в марте 1824 года они еще не были написаны.
"Воронцов возревновал…" Но, опять-таки, роман с графиней еще не возникал ни в чьем воображении.
"Всему виной интриги…" Тут пускались в оборот цитаты из записок Филиппа Филипповича Вигеля об Александре Николаевиче Раевском. "Козни его, увы, были пагубны…"
"Вкравшись в его дружбу, он заставил его видеть в себе поверенного и усерднейшего помощника, одним словом, самым искусным образом дурачил его".
"…Раз шутя сказал ему, что… все мне хочется сравнить его с Отелло, а Раевского с неверным другом Яго. Он только что засмеялся".
Достаточно спросить себя: над чем смеялся Пушкин?
Неужели не ясно?
Над Вигелем. Над его нелепой догадкой.
К сему добавим: поэт и сегодня смеется над трудами доверчивых пересказчиков "проницательного Вигеля".
Уж если привлекать личные основания, то не обязательно искать их только на юге. Почему, подобно Воронцову, Нессельроде не спешил взвалить на себя малопочтенную роль зачинщика новых гонений?
Не токмо профессия дипломата обязывала проявить осторожность. Министр иностранных дел не хотел дать повод для упрека в сведении счетов с одним из своих подчиненных. А какая-то неприязнь, видимо, уже существовала.
Биографы, касаясь истории последней дуэли Пушкина, в числе недругов поэта упоминают чету Нессельроде. Пока что истоки давних мстительных чувств остаются не раскрыты. Кажется, никому не приходило в голову искать неосторожные выпады в одном из самых безмятежных и жизнерадостных произведений. И все же не исключено, что первопричина, что начало всех начал сокрыто в стихах "Руслана и Людмилы".
Согласно требованиям науки, поэма печатается по тексту последнего из прижизненных изданий. От первого издания отличия небольшие, но они есть. Правка, казалось бы, пустяковая, чисто грамматическая. Вместе с тем она, эта правка, могла показаться вдвойне обидной. Ее появление лишь подчеркивало догадку о том, что в первом издании действительно таились насмешливые подковырки.
В поэме два главных отрицательных персонажа: старый колдун Черномор, его союзница и советчица колдунья Наина.
Что известно о колдуне? "Умен, как бес – и зол ужасно".
"Со взором, полным хитрой лести…"
"Ах, если ты его заметишь, Коварству, злобе отомсти!"
Он только немощный мучитель
Прелестной пленницы своей.
А чем кончились его злоключения? Да, собственно, ничем. Был снова "принят во дворец".
Вельмож с подобными дарованиями немало во все времена. Что привинчивает эти милые качества непосредственно к Нессельроде? Имя. Министра звали Карл. А о колдуне, о горбатом карлике, читаем: "В молчаньи с карлой за седлом…"
Но так мы читаем только во втором и в третьем изданиях. А в первом издании Пушкин резвился вдосталь:
В молчаньи с карлом за седлом.
И не один раз "с карлом", а четыре.
Ежели обладавшая твердым, железным характером Мария Дмитриевна Нессельроде была обидчива и злопамятна, особенно по отношению к не оценившим ее прелести юношам, попробуйте ей объяснить, что карл, который в поэме, не ее Карл и что не с нее рисована Наина.
В том же духе – "надо поэта удалить, но пусть это исходит из Петербурга" – граф Воронцов разослал не одно, а несколько писем. В конце мая или в начале июня 1824 года Пушкин понял, что он находится под ударом. Либо он был кем-то извещен (например, Элизой Воронцовой!), либо сам догадался, что стержневым пунктом является отношение к судьбам Греции.
Не собираясь оставаться безропотной овечкой, он принял свои защитные меры. Точно так же позднее он отпирался от "Гавриилиады" и от крамольного фрагмента из стихотворения "Андрей Шенье". 25 июня он отослал Вяземскому письмо, очевидно, рассчитанное на перехват. Авось соответствующие выписки дойдут куда следует. И начальство узнает, что нынешний Пушкин более не является горячим поклонником Байрона и зарекается от участия в греческих делах: "…Чтобы все просвещенные европейские народы бредили Грецией – это непростительное ребячество".
Комментаторы склонны воспринимать письмо буквально. Когда в какой-то науке концы не сходятся с концами, тогда прибегают к палочкам-выручалочкам. "Духовный кризис". "Перелом". И еще – "этапы мировоззрения".
Не проще ли было различить, что пишется понарошку и что всерьез?
Стремясь подправить свою смутьянскую репутацию, Пушкин защищался изобретательно. На самом деле он, конечно, обошелся без "кризиса" и без "этапов". Ему по-прежнему оставалась дорога Греция и певцы ее свободы. В подтверждение еще раз приведем строки, написанные позже, несколько лет спустя.
Страна героев и богов,
Тиртея, Байрона и Риги.
Константин Рига сочинил гимн воителей за свободу Греции. Байрон перевел гимн на английский. Гнедич – на русский. Впоследствии строфу из гимна переложил Пушкин. Похоже, что тому Пушкину, который нам "сейчас нужен", рекомендованы "кризисы", "переломы" и "этапы". Впредь до особого распоряжения ему запрещены стойкие убеждения.
Пока остаются не поняты строки поэта, остается не понятой его жизнь.
25 апреля 1996 – 25 мая 1998
Повороты ключа
Всмотримся в запись, которую специалисты справедливо именуют "действительно загадочной пометой Пушкина". Она находится на первой странице беловой рукописи стихотворения "Стамбул гяуры нынче славят".
В верхнем левом углу ясно читаемая дата "17 окт. 1830". Принято считать, что в указанный день было написано данное стихотворение. Некоторые предполагают, что "1830" приписано позже, другими чернилами, другим пером, возможно даже – иным почерком, прямым, а не наклонным.
Чуть ниже даты виднеются три недописанных слова. Связаны ли они с датой, или же ни к дате, ни к стихотворению не имеют отношения? На сей счет мнения расходятся.
В 1855 году первый публикатор, П. Анненков, предложил объяснение:
"На рукописи… мы находим слова… "передъ раз. ст.", которые должно, кажется, читать: "передъ разбитой статуей".
Ход мысли отгадчика очевиден: поэт, мол, надумал в будущей своей книге поместить строки о "Стамбуле" перед тем стихотворением, где речь пойдет о статуе.
В 1880 году П. Морозов опубликовал свое истолкование:
"Передъ разными стихотворениями".
Что еще рассматривалось? –
"Передъ разбором стараго".
Иное прочтение в 1944 году наметила Т. Цявловская:
"Предч. разб. ст."
На сем основании американский славист У. Викери во "Временнике Пушкинской комиссии за 1977 год" (Л. 1980) выдвинул еще две версии:
"Предчувствуется разбитие Стамбула",
"Предчувствие разбития столицы".
Возражавшая ему в том же выпуске "Временника" Р. Теребенина настаивала на собственных вариантах:
"Предчувствие разбитое стекло (ставни, столб и др.)".
"Предчувствие разбор статей".
Любопытно, что при переиздании труда П. Анненкова (1985) комментаторы почтительно отрекомендовали прочтения, предложенные У. Викери и Р. Теребениной. Однако последние, они же новейшие, они же современные мнения далеко не всегда самые верные, наиболее точные.
Несколько более вразумительную, но вскоре забытую версию в 1931 году выстроил Д. Благой.
"Вся беда в том, что и Анненков и Якушкин прочли приписку Пушкина неправильно. В рукописи совершенно ясно читается не "передъ разб. ст.", а "предп, разб. ст."
Напомнив, что Пушкин впоследствии ввел первую половину стихотворения про Стамбул в состав пятой главы "Путешествия в Арзрум", Д. Благой неожиданно заключил:
"Возможно, что приписка Пушкина над стихами была сделана им для памяти и значила:
"предпослать разбор стихов".
Вернувшись к соображениям Д. Благого, один периферийный автор приметил, что в тексте "Путешествия…" вслед за стихотворением, а точнее – через страницу – пять раз встречается слово "старик". Посему возникла еще одна догадка:
"Предпослать рассказу старика".
Продолжая обследовать смежные абзацы "Путешествия в Арзрум", можно было бы додуматься до вполне осмысленного варианта:
"Предпослать разграбленному дворцу".
Мы привели длинный перечень обсуждавшихся вариаций, полагая, что весь набор характерен для нынешнего уровня пушкиноведческих изысканий. Все догадки отражают ход мысли тех или иных специалистов и все они идут вразрез с творческим поведением поэта. Отдавать самому себе многословные письменные распоряжения насчет вставок и переносов – такое занятие Пушкину вообще не было свойственно. Он обходился обычными графическими значками. Отсюда следует, что любые догадки, идущие в том же направлении, не смогут привести к успеху.
В соответствии с французской поговоркой, чтоб лучше прыгнуть, сначала отойдем назад. По многим причинам Пушкину предстояло обойтись без термина "зашифровка". В русском языке это слово еще не встречалось. Если бы оно и начало появляться, Пушкин был противником перенесения в нашу журналистику новомодных иностранных терминов. Наконец, если бы чужеродное слово укоренилось, оно все равно оставалось бы неуместным, ибо обнажало то, что хотелось утаить: наличие, как тогда выражались, "скрытнописания".
Вот почему Пушкин должен был прибегнуть в своих записях к какому-то сложному обороту, к перифразе.
В годы торжества ложно-академической стабильности, в годы умственной неподвижности зеленую улицу получали работы, отрицавшие само существование утаенной десятой главы "Евгения Онегина". Похоже, что таким способом старались оградить читателей от беспокойного влияния предполагаемых (вряд ли основательно) противогосударственных выпадов.
Возможно, и впредь найдутся охотники одобрительно рекомендовать "предчувствие ставней", "предчувствие столба", и любые другие остолбенения, долженствующие притемнить и оттеснить истинные устремления поэта. Так, например, недавно издан для учителей небольшой словарь-справочник, облегчающий восприятие "Евгения Онегина". О X главе – ни полслова, ни прямого, ни косвенного упоминания. Нет и отрицания. Вместо мотивировки – глухое, угрюмое молчание. Такая позиция сближает комментарий разве что с клавиром П. И. Чайковского. Но Чайковского не приходится упрекать в замалчивании. Когда он завершил "Лирические сцены" – до публикации зашифрованных отрывков из 10 главы, до 1910 года, еще оставалось более трех десятков лет.
В этих обстоятельствах было бы недостаточно ограничиться общими суждениями в защиту замыслов Александра Пушкина; попытаемся показать, что спорная помета есть ни что иное, как еще один след несомненного существования Десятой главы.
Вернемся к предмету спора. Кто был ближе к истине? Т. Цявловская, предлагавшая взамен "п" читать "ч", или же Д. Благой? По нашему впечатлению. спорная буква более похожа на "п". Однако в любом ее прочтении, она ни к чему не прилегает, расположена в отрыве, и знаменует собой некое другое слово. Позволю себе не согласиться и с "пред". Столь же допустимо прочтение "прид". Отсюда выводим решение:
"17 окт. прид‹умал п‹орядокь› разб‹росанныхъ› ст‹рокъ›".
В "Словаре языка Пушкина" встречается:
Среди разбросанных колод
Дремал усталый банкомет.
"Придумать" десять раз. "Порядок" сто раз. Из них в значении "последовательность в расположении" – 22 раза. А вот "разброс" не отмечен ни разу. Впервые попадает в словари только в 1868 году.
Итак, "разбросанные строки". Именно таким могло быть пушкинское название зашифрованных отрывков. Десятой главы. Чтоб сколько-нибудь успешно восстановить ее текст, надо ясно определить, в чем состояла предварительная работа, что предшествовало разбрасыванью.
Прежде всего, надлежало подобрать "четверки". Менее точно было бы сказать "четверостишия", ведь некоторые "четверки" обходятся без рифм. Иные из "четверок" было предрешено составить вперемежку, привлекая строки из разных мест.
Далее следовало наметить размещение, определить чередование в соответствии с шифровальной таблицей.
Изменить, то есть якобы перепутать, очередность строк и внутри отдельных четверостиший.
Кое-где прибегнуть к подменным смягчениям.
Испортить, исказить некоторые легко запоминаемые места. Чтоб они не бросались в глаза, чтоб не вспоминались, для неузнаваемости, довести их до неузнаваемости. Скажу в скобках: если бы я представил себе лет пятнадцать назад, что постоянно применялся прием "умышленной порчи текста для неузнаваемости" я бы тогда же, пятнадцать лет назад, завершил бы свой поиск.
Последняя – по счету, но не по значению попутная задача: оставить и в своих печатных выступлениях, и в своих черновых бумагах ключевые подсказки. Не для себя, для будущих времен, для потомства.
Из сказанного следует, что не во всех погрешностях нынешнего "академического" текста повинны одни лишь пушкинисты. Нередко остается нераспознанной привнесенная самим Пушкиным умышленная порча, своею рода антилогика.
В этой связи вернемся к пометке "17 окт. 1830". Думается, близка к истине догадка Д. Благого о том, что подпись сделана позже. По его мнению в 1833 году. По нашему предположению еще позднее, в 1835. А "1830" приставлено в качестве укрытия, затрудняющего отгадку. Эту дату не следует принимать во внимание. Она и есть один из примеров умышленной порчи.
Принято считать, что решение загадки содержится в обнародованном в 1910 году "ключе Морозова". С. Бонди справедливо заметил, что в таком ключе не было надобности. Тот же результат достигался, если попросту переставлять рассыпанные стихи, сообразуясь с рифмой.
Не столь важно – как величать эту процедуру. Ее роль ограниченная, вступительная, а ее плод был ошибочно принят за окончательное решение. Сложилось убеждение, что П. Морозов действительно уловил последовательность, в которой следует читать бессвязные наборы стихотворных строк.
Пушкин разместил эти столбики на двух внутренних страницах сложенного пополам листа бумаги. "Ключ Морозова" выясняет, что начало каждой "четверки", или, это почти одно и то же, каждого четверостишия на правой странице, наверху. Всего в этом столбике 16 первых строк.
Вторые строки – их опять-таки 16, там же, внизу
Третьи – на левой странице, наверху.
Четвертые – на левой внизу.
Читая в указанном чередовании, к примеру, седьмые строки каждого из четырех подразделений, получаем на вид осмысленное и правильно зарифмованное, седьмое по счету четверостишие.
За столь примитивную разгадку Морозова принялись восхвалять, а за "простейший", "ребяческий" шифр вместо Морозова порицали… Пушкина! Меж тем Пушкин имел профессиональные навыки условной, секретной переписки. Не удивительно, что он применил куда более сложный, двойной шифр.